Прижавшись к борту выработки, Петюша сполз под уклончик. Посыпались камни, что-то тяжело и тупо уткнулось в груду породы. Протянув руку, он нащупал толстую лесину, очевидно брошенную сверху. Опоздай Петюша чуть-чуть, и это была бы его последняя минута. Еще одно бревно, застучав о борта вертикальной выработки, увлекая за собой осыпь, присоединилось к первому. Вверху снова мелькнул огонек, послышались голоса - незнакомые, почему-то страшные.
Не обращая внимания на боль, Петюша сдвинулся еще ниже.
Неожиданно его толкнуло в спину с такой силой, что он отлетел в сторону и почти лишился сознания, оглушенный грохотом. Это был второй обвал, может быть устроенный умышленно. Грохот затих… Замерев, Петюша прислушался. Стало тихо, очень тихо. Потом из тишины выделилось настойчивое неторопливое однотонное постукивание. По-видимому, неподалеку с кровли падали капли. Тишина, нарушаемая однообразным звуком капель, понемногу успокаивала его. Он сел, обнял колено больной ноги руками и сидел так долго. Глухо было кругом; казалось, что здесь теплее, чем в продушном ходке.
Не скоро Петюша решился высвободить из-за опояски саперную лопатку и провести ею в воздухе вокруг себя - лопатка прошла свободно, - и еще немало прошло времени, прежде чем он снял мешочек и достал огарок свечи, начатой накануне вечером ради пиршества.
Спичка стрельнула зеленым огоньком и загорелась. Огонек свечи с трудом отодвинул темноту. Вблизи вырисовалась стойка крепления, и Петюша понял, что он очутился в ходке, пробитом несколько ниже того ходка, по которому спасался от страшных преследователей. Под кровлю конусом поднималась осыпь породы, из нее тут и там торчали концы бревен. Осыпь загромоздила вертикальную выработку - восстающую, как называют такие выработки горняки, - приведшую Петюшу вниз, отрезала его от страшных преследователей. Все же Петюша решил, что нужно быть подальше отсюда, и пополз наудачу, с трудом волоча больную ногу. Характер выработки постепенно изменился: она стала шире и выше; пришлось перебираться через груды осыпи или огибать их.
Вдруг он остановился, пораженный, испуганный. К борту выработки были прислонены два кайла, немного поодаль лежало несколько опрокинутых тачек. Через несколько шагов попалась почти истлевшая ивовая корзинка. Между черными прутьями блестели две бутылки, залитые по пробке белым сургучом. В корзинке он нашел пожухлые ярлычки, отвалившиеся от бутылок, и прочитал, что это "хлебное вино": здесь очень давно пировали люди и выпили не все.
Подняв огарок над головой, Петюша увидел грубо сколоченную лестницу, лежавшую под бортом плашмя. Зачем понадобилась она здесь, куда поднимались по этой лестнице? Пробравшись немного дальше, он разглядел под самой кровлей в борту темное, почти круглое отверстие - "печь", как называют горняки выработку-мешок, которая пробивается к борту, если нужно проследить жилу, начать ее разборку. Стало ясно, что груда блестящего слюдянистого сланца, лежащая у борта, выброшена сверху, из "печи", а он знал, что несет этот слюдянистый минерал. Как ни был измучен Петюша, но сердце потянулось к недоступной выработке.
Огарок стал совсем маленьким, огонек свечи уже грел пальцы. Петюша не решился зажечь новую свечу из трех целых, оставшихся в его мешочке, укрепил огарок на камне, достал хлеб - увы, как мало хлеба было у него! - отрезал ломтик и стал жевать, глядя на лестницу и груды сланца, блестевшего тысячами черных огоньков.
Свеча мигнула. Показалось, что между камнями ответно вспыхнула желтая искра. Снова мигнула свеча, и за камнем засветилось желтое, теплое. Он не утерпел, добрался до того места, где играла искра, и увидел такое, чему сначала даже не поверил. Это были часы из красивого желтого металла, с толстой короткой цепью; на другом конце цепи на добавочной тонкой цепочке висела хрустальная печатка. Находка заняла его. На крышке часов затейливо переплелись накладные буквы "ПРП". Эти же буквы были вырезаны и на печатке. Нечаянно он нажал головку часов, и крышка откинулась.
- Добрые часы! - шепнул Петюша.
Таких часов он никогда не видел и понял, что в его руках большая ценность. Но часы стояли, и Петюша осторожно повернул рубчатую головку.
Нежный позванивающий звук тотчас же достиг его слуха. Обрадованный, он приложил часы к уху; они тикали, маленькая стрелка под тонким стеклом двигалась, и Петюша засмеялся, точно вдруг нашел друга.
Но самое прекрасное было впереди. Когда часы еще стояли, Петюша нажал золотую колодочку, выступавшую на борту часов, но это ничего не дало. А теперь, когда он нечаянно нажал колодочку, послышался веселый, чистый перезвон. Часы будто поздоровались, будто сказали: "Ничего, ничего, Петюш! Мы живем, правда живем!" Они ободрили своего маленького хозяина, эти чудесные часы, и Петюша решил, что никогда с ними не расстанется.
Мигнул и исчез огонек: огарок кончился.
Поджав ноги, прикрыв их полами ватника, Петюша притих, глядя широко открытыми глазами в темноту. Страха уже не было. Казалось, что здесь безопасно, что сюда никто не проберется. Еще не думалось о том, что и ему не выбраться из этого затишья в далекий мир, шумевший под широким небом.
Утомленный пережитыми страхами, он заснул, привалившись спиной к борту забоя.
3
Поезд пришел в Горнозаводск очень рано.
Первое, что сделала Валентина, - разыскала будку таксофона и набрала номер телефона Марии Александровны. Послышались гудки вызова - один, другой, третий… Мелькнула мысль: "А если он чувствует себя так плохо, что не может встать? Что я делаю!" Не дослушав четвертого гудка, она повесила трубку и вышла на улицу Свердлова, каждую минуту поглядывая на ручные часики.
По асфальту мягко прошуршали первые машины, прогромыхал полупустой трамвай, неподалеку раздался заводской гудок.
"Ниночка должна знать, что с Павлом, - подумала она. - Но так рано нехорошо звонить… Пешком дойду до Георгия Модестовича - он встает рано. Позвоню от него. И от мил-друга близко до квартиры Колывановых".
Тут же поймала себя: "Почему бы сразу не пойти к Павлу? Просто я боюсь, боюсь узнать… нехорошее… Что нехорошее? Не знаю, совершенно ничего не знаю".
Старик Семухин обрадовался ранней гостье.
- Ну, проходи, проходи наверх, красавица! - сказал он, провожая Валентину в мезонин. - Ты зачем в город-то?
- Прежде всего, разрешите позвонить по телефону.
- Звони, конечно, это дело простое.
Послышался знакомый, немного небрежный и капризный голос Ниночки.
- Кто в такую рань?.. Ты, Валя? Поражена! Когда ты приехала?.. Почему ты звонишь, могла бы прямо придти! Ради такой гостьи встану на четверть часа раньше и напою тебя чаем.
- Где Павел, у себя? Не знаешь?
- Павел? Ведь он уже уехал в Новокаменск после того, как побывал в Горнозаводске по этому дурацкому вызову.
- Но затем он снова поехал в Горнозаводск, совершенно больной.
- Я знала бы, если бы Павел Петрович приехал… Постой, Мария Александровна оставляет ключ у нас. Я надену халатик и пойду проверить.
Через минуту-другую вновь послышался ее голос:
- Ну так и есть: в квартире Расковаловых - никого.
- Где же он? - с упавшим сердцем спросила Валентина.
- Не представляю… Ищи его, а если не найдешь, позвони мне на службу. Сейчас нам не удастся поговорить: я бегу на работу. Ты знаешь, нашлась мне замена, и меня наконец-то отпускают к моему Федьке. Счастью нет границ! Сегодня сдаю дела. Приходи, я оставлю ключ от квартиры у дворника. Мама и дети на даче, тебе никто не помешает. Ты отдохнешь, напьешься чаю… Где ты сейчас?.. Ах, у этого симпатичного старца! Очень удачно!.. Итак, располагай моим домом, а пока передай трубку Георгию Модестовичу.
- Чего там опять этой торопыге требуется? - проворчал Георгий Модестович.
Выслушав Ниночку, старик хотел вспылить, но вместо этого рассмеялся:
- Что ж, быть по-твоему, пускай артист вечерком прибежит, авось разберусь… - Положив трубку, он объяснил: - Скупает тут одна шальная голова бутылочное стекло за стоящий камень, а потом бегает ко мне удостовериться, что дураком родился. А ты барыней не сиди, пей чай! - Он отхлебнул из каменной кружки, разрисованной цветочками, с любопытством посмотрел на побледневшую, окончательно выбитую из колеи Валентину и спросил: - Что ж это Павлуша, значит, в Горнозаводск ездит, а ко мне ни ногой? Как там у него дела?
- Плохо… У него серьезные неприятности по служебной линии.
- Гм, по линии? - встревожился Георгий Модестович. - Ты говори толком, а не по линии…
- Вчера его сняли с работы…
- Что плетешь!
- Снят с работы за служебную халатность, за аварийность на шахте, - повторила Валентина, и ее губы задрожали.
Выслушав ее нескладный, трудный рассказ об авариях, о странном вызове Павла в Горнозаводск, о пожаре, Георгий Модестович вскочил и пробежался по комнате.
- А говорено было, говорено было ему не связываться с Мельковкой! - горестно воскликнул он. - Было дано ему предупреждение. Так нет же, связался с Мельковкой, опоганился… Вот и вышла линия, вот и кашляй помалу, чтоб на весь год стало. Линия!
- При чем тут Мельковка? - равнодушно спросила Валентина.
- Этого ты не знаешь! - отмахнулся расстроенный Георгий Модестович, свернул папироску и закурил. - Велел я ему не связываться с Мельковкой, а как прослышал я, что Павлушу на альмарин послали, тут и все, тут и спонятилось, что без беды не проживет!
Отодвинув недопитую чашку, Валентина собралась уходить, сказав, что нужно разыскать Павла, что, вероятно, он остановился у кого-нибудь из своих товарищей; она искала объяснения непонятного исчезновения Павла и не могла найти.
Старик не слушал ее, не мог отвлечься от своих догадок.
- Знаешь ты, какой человек Никомедка? - спросил он. - Кто Феденьку Пустовалова, редкого гранильщика, на работе смучил? Никомедка! А Федюша ведь гений был, ге-ний! Он камень из самой души, из-под сердца вынимал: на, мол, любуйся! Ты что думаешь? А то ты знаешь, что Халузев с папашей Павлушки компанию по камню альмарину водил? Федюша мне сказывал…
Знакомая фамилия, впервые произнесенная Георгием Модестовичем, остановила Валентину. Она слышала эту странную фамилию, слышала от самого Павла! Когда, при каких обстоятельствах? Память нарисовала вестибюль Горного института, доску с ячейками для писем, Павла, вынимающего письмо из ячейки с буквой "Р", медленно читающего его. Как она надеялась, что это письмо из Москвы, а оказалось, что от неизвестного им Халузева.
- Халузев?.. Этот Халузев прислал Павлуше письмо. Давно уже, перед самым отъездом Павлуши в Новокаменск.
- Что говоришь? - круто остановился Георгий Модестович.
- Да, письмо… Он просил Павлушу зайти к нему, к умирающему… Павел не знал, кто такой этот Халузев. И я не знаю, пошел ли Павлуша к нему.
- А пошел, непременно пошел! - воскликнул Георгий Модестович. - Ночью ко мне прибежал о Халузеве расспрашивать. Как же, непременно пошел!
- Но что общего может быть между Павлушей и Халузевым? Какое отношение это может иметь к неприятностям Павла?
- Та-ак… - протянул Георгий Модестович, решив, что даром тратит время на разговор, и замолчал, озабоченно докуривая папиросу, а когда Валентина, не дождавшись ответа, собралась уходить, ворчливо напомнил: - Ты все ж таки, коли что, зайди сказать. Мне интересно, куда он девался и вообще… Не чужие ведь.
- Да, я постараюсь увидеть вас перед отъездом…
Едва закрылась за нею дверь, Георгий Модестович начал собираться из дому, бормоча под нос о Никомедке и о молодых глупышах, которые ничего в жизни не понимают, но умных людей не слушают.
В этот яркий день после ненастья город был особенно хорош, просторен и кипуч. Георгий Модестович любил Горнозаводск, как только может любить свой город человек, связанный с ним всю жизнь, знающий историю каждого дома и видевший на своем веку замечательные перемены. Но в это солнечное утро мало что замечал Георгий Модестович. Задумчивый, рассеянный, он задержался сначала у дворца пионеров, озабоченно глядя на струйки фонтана, потом незаметно для себя очутился на широкой плотине городского пруда и долго читал объявления театров и кино, длинные списки рабочих квалификаций, необходимых заводам, афиши о приеме студентов в институты и техникумы, наклеенные на рекламные щиты. Поймав себя на этом занятии, он невнятно пробормотал что-то под нос и зашаркал дальше.
Никакого плана действий у него не было, мысль бросалась из стороны в сторону. Только тогда, когда заныли ноги, он огляделся и увидел себя в самом конце бульвара, соединяющего улицу Ленина с металлургическим заводом. Как далеко он забрел!.. Но в мыслях, в воспоминаниях он был значительно дальше - в прошлом, в тех временах, когда бурлила потаенной преступной жизнью Мельковка, когда на Мельковке ему, мастеру-гранильщику, приходилось видеть шныряющего остроглазого, приторно мягкого Никомеда Халузева… Так добрался Георгий Модестович до конечной остановки трамвая на площади у завода.
Эту окраину он любил. Сердцевина поселка осталась такой же, какой была в далекие времена, когда заводские станы катали знаменитый нержавеющий кровельный лист, ценившийся на вес золота колонистами Северной Америки. Деревянные дома почетно почернели от заводского дыма, дворы сохранили многое от крепкой сибирской стройки, улицы самими своими названиями славили металлургов и металлистов: листокатальщиков, плавильщиков, модельщиков, литейщиков, токарей. Эти названия в старый поселок принесла революция, и мало кто помнил, что раньше это были улицы горькой нищеты.
За толстой, почти крепостной стеной старый завод шумел молодо. Над трубами мартеновского цеха вился рыжий дымок, и от шихтарника доносился серебристый звон разгружаемых чугунных штыков; грохотал крупносортный цех.
Георгий Модестович вошел в вагон трамвая с передней площадки и начал путешествие к Мельковке.
4
Приснилось, что его будит, тормошит Ленушка, что она лепечет: "Ты вставай, родименький". Он улыбнулся, открыл глаза и сразу утонул в темноте и тишине.
Поскорее достав из мешка новую свечу, Петюша зажег ее и со страхом огляделся. Ничто не изменилось в его убежище: в стороне медленно падали с кровли тяжелые капли, неверные отблески свечи скользили по борту выработки и терялись там, где чернела пустота "печи".
Он прошелся. Нога болела, но уже позволяла ступать. Это его подбодрило. Присев на груду породы, Петюша послушал звон чудесных часов, потом достал хлеб и поел.
Захотелось пить. В том месте, где капли падали с кровли на землю и разбрызгивались, в ложбинке скопилось немного воды. Лежа на животе, он выпил все. Этого было так мало, что жажда как будто стала еще сильнее. Достав из кармана гвоздик - чего только нет в карманах вот таких юнцов! - Петюша откупорил одну из бутылок, лежавших в ивовой корзинке. В бутылке осталось чуть побольше половины, остальное, как видно, улетучилось сквозь пробку и сургуч. Он вылил водку в кучу породы, отбил горлышко бутылки, чтобы сделать пошире отверстие ловушки драгоценных капель, поставил бутылку в ложбинку, обложил для устойчивости камнями и попытался представить, как скоро бутылка наполнится хотя бы на треть. Пришлось бы ждать очень долго. Опорожнив вторую бутылку, Петюша отбил донышко и вставил свечу внутрь, ввинтив ее в горлышко. Получился как бы фонарик взамен потерянного. Теперь можно было ходить со светом, не боясь, что свеча оплывет и сгорит до времени.
Деревянная лестница, лежавшая у борта выработки, и отверстие "печи" притягивали его все сильнее. Лестница была сколочена из толстых брусьев, с массивными перекладинами. Казалось совершенно немыслимым поднять ее и приставить к отверстию, черневшему в борту, но все же он попробовал это сделать. К его удивлению, довольно легко удалось приподнять конец лестницы. Петюша нашел для него опору - выступ в борту - и, придерживая лестницу рукой, чтобы она не отвалилась, немного отдохнул, потом приподнял лестницу до следующего выступа-опоры. Он согрелся, вспотел, но добился своего: лестница пришлась верхней ступенькой в "печь", и оставалось только оттащить нижний конец, чтобы придать ей устойчивость.
Когда эта задача была решена, Петюша почувствовал под ногой мягкое, увидел рвань, лохмотья, клочья серой пыльной ваты и догадался, что это остатки истлевшей теплой шапки, пошевелил их ногой и застыл не дыша. Из лохмотьев выкатилась зеленая искра, не погасла и набралась блеска. Задрожавшей рукой Петюша поднял небольшой безупречный шестигранный кристаллик, наполненный прозрачным огнем.
- Галечка! - прошептал Петюша. - Зелен камень…
Он стал лихорадочно ворошить, перебирать лохмотья, поднял еще четыре галечки. Потом понял, что занимается пустяками: ведь ясно, что бесценные галечки были взяты там, в "печи", богатой слюдянистым сланцем, были спрятаны в шапку человеком, разбиравшим жилу. И Петюша даже не задался вопросом, почему брошена шапка с сокровищем.
Немедленно он отправился в путь со своим самодельным фонариком.
Круто поставленная лестница далась нелегко.
Отверстие "печи" было диаметром чуть побольше метра. Присев на пороге этой выработки, протянув руку с фонариком, Петюша окинул взглядом всю "печь". Она имела метров шесть в длину. Ее перегородил вал из отбитой породы. За этим валом стояла тьма. Не сбылась ли мечта всех кладоискателей, не довелось ли Петюше ступить в альмариновый забой, в сказочный "кошмовой забой", завещанный народу Максимушкой Простодушным?
Нетерпеливый, взволнованный, он сделал несколько шагов к валу, перегородившему "печь", бросил взгляд на лоб забоя, увидел в черном сланце заманчивые проблески зеленого, занес ногу через вал и посмотрел вперед. Сначала он ничего не понял, потом самодельный фонарик выпал из его руки, раскололся; свеча, к счастью не погаснув, лизнула камень коптящим огоньком.
Не сознавая, что делает, Петюша поднял ее и стал пятиться к выходу, с перекошенным лицом, с открытым ртом, из которого был готов вырваться отчаянный вопль при первом же движении там, в забое. Нащупав ногой верхнюю ступеньку лестницы, он почти скатился вниз, дрожа с ног до головы, уперся в лестницу плечом, повалил ее, отошел немного, по-прежнему пятясь, не спуская глаз с отверстия "печи", и больше не смог двигаться. Только что пережитый ужас обессилил его.
Нужно было уходить отсюда. Нужно было уходить, если бы даже для этого пришлось прогрызть землю. Оглядываясь на каждом шагу, он вернулся к конусу осыпи, вывалившейся из восстающей выработки. Осыпь перегородила почти весь штрек, только сверху остался узкий лаз. Ползком Петюша пробрался на другую сторону осыпи и попал в продолжение штрека. Но штрек шел недалеко и кончался путаницей из глыб породы, стоек, мелкой осыпи. Это был обвал или завал, кто его знает… Но теперь Петюша был почти отгорожен от страшного забоя, где он увидел то, чего не мог как следует понять, о чем слышал только в страшных хитных сказках.
Сидя на корточках, опершись спиной о стойку, Петюша неотступно смотрел в ту сторону, откуда только что пришел. Казалось, что те, кого он видел в "кошмовом забое", явятся сюда, ужасные, молчаливые. Огарок, прикрепленный к камню, становился все меньше, и он знал, что нельзя зажечь новую, предпоследнюю свечу.
Наконец погас огарок, расплывшись на камне темным пятном стеарина, темнота нахлынула, и Петюша заплакал беззвучно.
Он хотел прочь отсюда, в тот мир, который казался невероятным, в тот мир, где живут люди, где растут деревья и светит теплое солнце. Но хода не было: завал, перегородивший штрек, держал его в плену.