- Простите великодушно, задержал! - проговорил Никомед Иванович, войдя в комнату и бросив на Павла быстрый взгляд искоса. - Подальше положишь - поближе возьмешь, да ведь не сразу сделается, - пробормотал он, опускаясь в кресло напротив Павла; будто забыв о госте, сел, потупившись, строгий и задумчивый. - Пришел час, - шепнул он почти беззвучно. - Сколько лет ждал, по-разному думал, а настало время, и все весьма просто. Вот выполняю волю Петра Павловича… Прошел через все соблазны, но крестной клятвы не нарушил, на искорку доверия не обманул. Своего давно лишился, стал беден - уж так беден! - а ваше в полной сохранности. Примите, прошу вас, освободите старика!
Немного приподнявшись, он протянул Павлу то, что до сих пор держал под широким рукавом косоворотки: туго набитый кисет из черной, грубо выделанной кожи, местами тронутый зеленой плесенью, - кисет для махорки, крепко затянутый ремешком, на котором висела круглая толстая печать черного сургуча с вензелем "ПРП".
- Что это? - спросил Павел.
- Подарочек папаши. - Ценность?
- А как думаете? Единственному сыну кисет махорки не завещают.
- Что я должен с этим сделать?
- Как совесть скажет.
- Связано это с теми деловыми отношениями, о которых говорится в завещании?
Старик улыбнулся тонко, насмешливо:
- Нет, Павел Петрович, какие уж там между нами деловые отношения! Не те нынче порядки да и люди. Я-то еще туда-сюда, хоть и стар. А вы человек почти партийный, советский… Не склеилось бы у нас дело да и хода не получило бы по нынешнему времени… Что ж кисетик не открываете?
- Я успею это сделать. - И, переборов желание сломать печать, Павел опустил кисет в карман. - Мне нужно спешить: опаздываю в театр.
- Понятно, понятно! Должно быть, с невестой вашей в театр пойдете, с Валентиной Семеновной Абасиной? Красавица, красавица, царь-девица! - Никомед Иванович встал и вздохнул облегченно. - Так вы дома кисетик откройте да подумайте над тем, что увидите. А пепельничку с собой унесете или мне оставите? - спросил он шутливо. - Вещица, простите, рядовая, базарная…
- У меня к вам просьба, - проговорил Павел и покраснел. - Завещание сыграло свою роль. Нельзя ли оставить эту запись мне? Хочется иметь хоть одну строчку на память…
Внимательно, любопытно посмотрев на него, старик достал и развернул завещание, помусолил чернильный карандаш и аккуратно перечеркнул бумагу крест-накрест.
- Не смею отказать, - промолвил он спокойно. - Мне этой записи бояться никак не приходится. А для вас она, конечно, память от родителя… Значит, никаких других бумаг после папаши у вас не осталось? - спросил он, как бы между прочим.
Выслушав ответ Павла, вручил ему погашенное завещание и закончил дело:
- Вот и все, Павел Петрович!
Прошли через темную переднюю, а затем длинными сенцами. Звякнула цепочка, шаркнул засов, приоткрылась дверь.
Старик пропустил Павла на крылечко.
- Прошу вас иметь в виду, что я всегда дома. Коли пожелаете навестить, милости прошу, - чинно сказал он вслед гостю. - Я ваш слуга на всякую нужду.
Дверь закрылась; опять шаркнул засов и звякнула цепочка.
4
Времени оставалось в обрез, чтобы трамваем добраться до площади 1905 года и поспеть к началу спектакля в драматический. На трамвайной остановке он увидел толпу ожидавших.
- Состав с мукой дорогу перегородил, - объяснил паренек в форме ученика ремесленного училища. - Давно уже вагонов нет. Придется до центра пешком шагать.
Дело оборачивалось плохо. Павел знал, что Мария Александровна и Валентина непременно станут ждать его, пропустят начало спектакля, разволнуются.
Приходилось, не теряя времени, отправляться пешком вслед за учеником ремесленного училища. Он уже сделал несколько шагов, когда возле него, заскрипев тормозами, круто остановилась машина.
Послышался небрежный голосок Ниночки Колывановой:
- По дороге? Садитесь, подвезу.
- Я в драматический театр.
- Садитесь же! - приказала девушка. - Мне все равно куда. Федор уехал. Проводила его, потом доставила маму на дачу в Лесное, а теперь свободна. Мечусь по городу и переживаю…
На круглом личике лежала дымка усталости, губы были сведены гримаской.
- Вчера вечеринка у вас затянулась…
- Да, все веселились искренне, кроме нас с Федором… Неужели не могли заглянуть хоть на минутку? Никогда не прощу этого вам и Вале… Хотя я ее понимаю. Мы с нею, так сказать, соломенные невесты. Мало веселого.
- Но и трагического не много. Ведь вы скоро поедете к Федору?
- Когда это скоро?! Три месяца, по-вашему, скоро? - Она ловко обогнала попутный грузовик. - В нашей конструкторской группе три человека, и я профорг всего бюро. Работы в группе прорва. Трое справляются с трудом, двое - еле-еле. Меня должны отпустить к Федору, должны! Но уйду я - значит, товарищи останутся без летнего отпуска. Итак, на отпуска два месяца, на сборы две недели. Итого десять недель. Я жертва своего мягкого сердца.
- Только что мы чуть не стали жертвами уличного происшествия. Осторожнее, Нина!
- Не мешайте! - Она ловко протиснула машину между троллейбусом и грузовиком. - Мне жаль себя, Валю, Федора… И я не понимаю вас, Павлуша! На вашем месте я непременно устроилась бы так, чтобы летом быть поближе к Вале. А вы даже пальцем не шевельнули. Хорош жених!
- А Федор? - с усмешкой напомнил Павел.
- Федька? Но ведь вы с ним близнецы. Наконец-то он дорвался до севера, до Краснотурьинска! Он во сне видит "северную радугу". Там необыкновенные рудные богатства, там лес, уголь, камень… Разве все это может обойтись без Федора, разве он обойдется без этого!
- И он прав! Я сам мечтал о тамошних местах. Дивный край и громадная стройка.
- Ах, я понимаю!.. Но два с половиной месяца без моего Федьки - это вечность! Одно утешение - что, уезжая, он тоже захандрил. Так ему и нужно!
- Время пройдет быстро…
- Легко вам так говорить за минуту до встречи со своей Валей! - фыркнула Ниночка. - К счастью, мы приехали, а то я вцепилась бы вам в волосы, забыв о руле…
У театрального подъезда было людно. Павел увидел Марию Александровну и Валентину; они стояли рука об руку у края тротуара.
- Валя, получи жениха! - Ниночка мастерски подкатила к тротуару. - Здравствуйте, Мария Александровна! Охота вам забираться в духоту! Садитесь в машину, прокачу без счетчика.
В толпе засмеялись; машина уехала.
- Как я ее понимаю… - вздохнула Валентина, когда Павел передал ей разговор с Ниночкой.
Начался спектакль. В антракте втроем вышли в фойе. К ним присоединились товарищи Павла, выпускники Горного института. Спорили об игре артистов, уславливались о завтрашней встрече на вокзале; но Павлу казалось, что все проходит в стороне. Мысли невольно возвращались к дому Халузева. Он как бы вновь вслушивался в слова старика, взвешивал их и все больше убеждался, что был в тягость Халузеву. Почему? Снова и снова вспоминал слова Никомеда Ивановича о Петре Павловиче Расковалове. Старик не верил тому, что Петр Павлович хотел бежать от советской власти за границу, не верил и тому, что Петр Павлович погиб в Сибири на пути в эмиграцию. "Где и как погиб отец? - думал Павел. Ведь Халузев все же считает его умершим…" Ответа он найти не мог, но маячила надежда, что отца, его отца, не было среди белоэмигрантов, врагов советской власти, бросившихся за границу, чтобы продолжать борьбу с советами… Невольно для Павла всплывала в памяти белая дверь, но раз от разу эта история казалась все нелепее: пришел человек к умирающему старику, вообразил совершенно невероятное, а старик, умирающий, тщедушный, вручил ему бережно сохраненный подарок отца, точно гору с плеч сбросил, и остался доживать свои дни в сонном домишке на Мельковке.
Кончилось тем, что Павел вовсе отбросил мысль о белой двери, как совершенно пустую, вздорную.
В середине третьего действия он точно проснулся. Чрезвычайно удивило то, что он бездеятельно следит за развитием спектакля, игрой актеров, аплодирует, даже не позволяет себе ощупать кисет, оттягивающий карман. Наконец занавес опустился в последний раз. По обыкновению, они с Валентиной проводили Марию Александровну, затем Павел проводил Валентину до студенческого общежития и почти бегом вернулся к себе.
- Я еще почитаю, - сказала Мария Александровна, когда он заглянул в ее комнату. - А ты не засиживайся… Да, кстати, ты был у Халузева?
- Был и получил завещание отца и завещанное. Если можешь, зайди ко мне.
Павел прошел в свою комнату.
5
Он зажег свет, присел к письменному столу, достал из кармана кисет и внимательно осмотрел черную сургучную печать с инициалами отца. Печать соединяла ремешки; кисет можно было открыть, лишь сломав сургуч. Пощадив печать, он перерезал ремешок и растянул горловину кисета. Слежавшаяся, загрубевшая складка кожи уступила неохотно.
Павел заглянул внутрь, не поверил себе и опрокинул кисет.
Сверкающая струя вырвалась на свободу. Пылающие тяжелые камни высыпались на стол, оставив в глазах удлиненный след, какой оставили бы огненные капли.
Павел порывисто склонился над камнями, притянутый зеленым сиянием. Его охватило восхищение, как бывает в тот миг, когда человеку вдруг, внезапно открывается безусловное совершенство. Уралец, хорошо понимавший красоту камней, Павел застыл, оцепенел. - Чудо! - прошептал он. - Что же это такое?
Улыбаясь смутно, как во сне, он медленно перебирал веские камни, удивляясь тому, что на пальцах не остается следа прозрачной зелени, наполнявшей клетки невиданно искусной огранки, зачарованный чудесным блеском. Он был зеленым, но зелень казалась теплой, согревающей.
"Зелен камень, дивный камень, - мысленно повторял Павел. - Рубин по сравнению с ним холоден, как лед. Альмарин? Да, это альмарин. Никогда природа не создавала ничего подобного по цвету и блеску. Сколько радости, силы, спокойствия!"
Вздрогнул, когда постучали в дверь; не сознавая, что делает, скомкал пустой кисет, спрятал в карман, опомнился, провел рукой по лбу.
- Можно, - сказал он, пошел навстречу матери, взял ее руки в свои: - Посмотри на подарок отца, - и посторонился.
Мать увидела камни, подошла, склонилась над сокровищем, подняв руку к горлу, точно ей нехватало воздуха.
- Да, это его камни, - сказала она. - Кто тебе их дал? Халузев? Как странно…
- Это уральский альмарин, но мне все не верится! Я видел когда-то альмарины у мил-друга. Те камешки были жалкими по сравнению с этими красавцами. Отец любил альмарины?
- Очень любил. У него было несколько камней, и неплохих, но я не знала, что он составил такую коллекцию. Он, к тому же, нуждался в средствах.
Перебирая камни, Павел покачал головой.
- Коллекция? Нет, мама, вернее всего это не коллекция, не собрание. Посмотри, камень от камня не отличается ни цветом, ни огранкой. Это все камни из одной жилы, из одного гнезда, обработанные одним гранильщиком, по-видимому большим умельцем.
Мать села у окна, закуталась в платок.
- Меня больше интересует само завещание, - едва слышно проговорила она. - Что в нем было?
- Оно при мне…
И когда мать кончила читать, сказал, не обернувшись к ней:
- Ты говорила, что он бросил тебя внезапно, жестоко, недостойно, а он думал о тебе, заботился о нашем будущем…
- Ах, Павлуша, что я знаю, в конце концов! - ответила она порывисто, точно оправдываясь. - Любил меня, с нетерпением ждал твоего рождения, навестил меня один раз, когда у меня началась родильная горячка, а потом исчез, бросил больную с ребенком на руках. Что я могла, что я должна была подумать?..
Голос матери затих, и Павел не решился взглянуть на нее.
- Халузев почему-то не верит, что папа погиб в Сибири, - сказал он.
- А я хочу верить этому! - горячо и с болью воскликнула Мария Александровна. - Хочу верить, хотя весть о гибели Петра пришла от Ричарда Прайса, от человека, которому нельзя было верить ни в чем, как говорил твой отец… Но если Петр не погиб тогда, значит он сбежал, изменил родине, а это хуже смерти. Такого конца я боюсь больше всего и не допускаю его. Ни за что! Твой отец не был враждебен советской власти! Он был благородным, честным. Он мне всегда таким казался…
- Как все шатко, зыбко… - задумчиво отметил Павел, продолжая перебирать камни. - Халузев знает, что отца уговаривали эмигрировать, но что он не хотел оставить Россию… Почему же отец очутился в Сибири с Прайсами?.. Ты говорила, что Прайс был его компаньоном или другом, но Халузев не верит сообщению Прайса о гибели отца. Не веришь этому, по существу, и ты… Но зачем понадобилось бы Прайсу лгать о смерти отца? И если отец не погиб в Сибири, то где он? Где же и как он погиб, если действительно погиб? Халузев говорит о нем как об умершем…
- Ничего, ничего мы не знаем! - шепнула Мария Александровна. - И чем больше я думаю об этом, тем больше теряюсь… И что пользы думать, недоумевать без конца… Так много времени прошло, почти тридцать лет.
- Да, пожалуй, - помедлив, согласился Павел и вернулся к началу разговора. - Ты говоришь, что отец любил альмарины. Почему?
- А почему вы с Валей любите хризолиты? Это дело вкуса, и только. Впрочем, у Петра Павловича имелась и своя теория альмарина. Вовсе не научная, странная для горного инженера.
- Помнишь ее?
- Я над нею посмеивалась. Ну вот… - неохотно начала мать. - Твой отец говорил, что существует сродство между душой народа и самоцветами, металлами страны. Он подшучивал над Прайсом, что душа этого человека вышла из оловянных копей Британии… Камнем, родственным душе русского народа, он считал камень зеленый, так как наша земля богата именно зеленым камнем: альмарин, хризолит, аквамарин, нефрит, малахит… Он говорил, что на Урале еще не раскрыт коренной "альмариновый узел" и что это сделает он, Расковалов.
- И можно подумать, что он действительно нашел изумительно богатую жилу замечательных альмаринов, - дополнил Павел.
Наступило молчание.
- Удивляюсь Халузеву, - проговорила Мария Александровна. - Не похоже все это на него… Такие камни должны стоить очень дорого.
- Да… Лондон, Нью-Йорк сошли бы с ума, если бы эти камни появились в ювелирных магазинах.
- Что ты сделаешь с альмаринами? - спросила мать.
Подбросив на ладони несколько камней, блеснувших ярким огнем, Павел, усмехнувшись, бросил их на стол.
6
Павел проводил мать до ее комнаты.
- Теперь все мои личные дела закончены, - сказал он на прощанье. - Завтра ночью я уже буду в Егоршино и, может быть, встречу новый день на шахте.
Она улыбнулась ему.
- Постарайся в Егоршино устроить так, чтобы хоть раз в месяц наведываться домой. Хорошо?
- А ты будешь бывать в Егоршино по командировкам?
- Может быть… Но как пусто станет в доме! Хорошо, что Валя задерживается в Горнозаводске. Я попрошу ее из общежития переехать к нам. - Мария Александровна добавила шутливо: - Знаешь, что я придумала? Сделайся снова маленьким, прибеги домой грязный, голодный, с карманами, набитыми камнями, расскажи, как бродяжничал, мыл золото, спасался от лесного пожара вместе с медведем и лосем… Согласен?
- Нет… Впереди так много интересного, что не хочется возвращаться назад.
Зазвонил телефон. Павел снял трубку.
- Валя? - спросила мать.
Он отрицательно покачал головой.
- Слушаю вас. - Павел назвал знакомые Марии Александровне имя и отчество директора Горного института.
Он молча выслушал своего позднего собеседника, мельком взглянул на мать.
- Да, я был несколько подготовлен к этой новости: представитель министерства говорил со мной предварительно… Если это нужно - а это, как видно, нужно, - то я, конечно, отказываться не буду… Да, выбор богатый, и я воспользуюсь правом выбирать: вернее всего, не медь, не золото, а уралит… Да, интересное дело… Хорошо! Завтра буду у вас в одиннадцать… До свидания!
- Что там еще? - спросила мать.
- Ничего особенного, - ответил он сдержанно, хотя его глаза блестели. - Министерство предлагает мне и еще трем выпускникам перейти в кадры цветной металлургии. Я думаю выбрать работу по восстановлению уралитовых шахт.
- Альмариновых копей?
- Так они назывались раньше.
- Но ведь ты угольщик, а не цветник! - встревожилась Мария Александровна.
- Я шахтостроитель прежде всего и, надеюсь, справлюсь с уралитовой шахтой не хуже, чем с угольной. Ты сомневаешься в этом?
- Конечно, нет! Если в Новокаменске кто-нибудь, кроме Абасина, помнит Петра Павловича, то и он убедится, что молодой Расковалов не уступает отцу.
- И все же ты недовольна новым назначением?
- Меня удивило то, что ты так охотно сменил Егоршино на Новокаменск…
- Отвечаю тут же, - прервал он мать. - Моя дипломная работа посвящена скоростному восстановлению малых шахт. Я пригожусь в Новокаменске. И вспомни, мама, меня все время тянуло к такому делу, я всегда мечтал о большой самоцветной промышленности на Урале. Теперь вдруг моя мечта и воля государства чудесно совпали: я буду поднимать уралитовую промышленность - это самое главное - и одновременно двигать добычу альмаринов. Ведь уралит и альмарин - обязательные спутники. А тут еще, как нарочно, подоспели эти камни. Хочется поработать на благодатной земле, родившей такое чудо… Посмотри, как они пылают, как горят! И еще одно, мама: ты ведь помнишь, что Валя едет на практику в Кудельное. Теперь мы с нею будем соседи. От Кудельного до Новокаменска четырнадцать километров…
- Двенадцать, - поправила мать.
- Тем больше соображений в пользу Новокаменска! - смеясь, закончил он. - Что ты можешь возразить еще?
- Ничего, Павлуша… Покойной ночи!
- Нет, погоди! - остановил он ее. - Ты все же опечалена?
- Да, но не твоим решением. Я провела в Новокаменске несколько часов, и это было тяжело. Все изменилось, все стало несравненно лучше, светлее, чем было раньше, до революции, но нахлынули воспоминания… Как живой перед глазами стоял Петр Павлович. Никогда - слышишь, никогда! - я не поеду больше в Новокаменск.
"Как она любит отца до сих пор!" подумал Павел, когда мать быстро прошла к себе.
Стараясь не шуметь диском телефонного аппарата, он набрал номер.
- Это ты, Павлуша? - почти тотчас же ответила Валентина. - Уверена была, что позвонишь. Дежурила у телефона, как современная Джульетта. Скажи хорошее!
- Так слушай же! Только что директор института сообщил мне, что я получил новое назначение, - шепотом сказал он: - перехожу в кадры цветной металлургии. Местом работы я выбрал Новокаменск.
- Павел, Павлуша!.. - радостно прозвенел ее голос. - Верить ли?! Сейчас завизжу на все общежитие. Дорогой мой! Ты будешь в двух шагах от Кудельного!.. Воображаю, как довольна Мария Александровна: ведь Новокаменск ее родина. Теперь мне хочется скорее очутиться в Кудельном!
- Почему ты засиделась?
- Забилась в красный уголок и работаю. Теперь - долой книги! Буду мечтать о наших встречах в краю зелен камня.
- До завтра! Мне придется задержаться в Горнозаводске на несколько дней.
- Замечательно, Павлуша!