- Откуда ты такое подхватил? - поинтересовался старик. - Где слышал про гранильщика Халузева? От кого?
- Случайность… Вот узнал, что в Горнозаводске есть гранильщик Халузев.
- Кто говорил? Говорил-то кто? - крикнул старик, начиная сердиться. - Какой дурак тебе сказал, что Никомедка мастер! Да он за всю свою жизнь камня на гранильный круг не ставил. Ишь, гранильщика нашел! Гранил, гранил Никомедка камень, да потаенно, чужой рукой. Наживался он, впрочем, не на камне. Хищеное золото скупал. Мельковский житель, одно слово! Ты бы брехунов в охапье да в воду. Вот пускают же славу!..
- Вы с Халузевым дело имели?
- Еще что придумаешь! Мне до него интереса николи не было. Давно уж его не видел. Может, в одночасье и помер за ненадобностью.
- За ненадобностью! - усмехнулся Павел. - Человек не из весьма уважаемых?
- Какое там уважение! Ну, понятно, если бы старый режим, упаси бог, сохранился, в большие люди вышел бы. А так что: притаился одиночкой в своем домишке, булочками торговал.
Георгий Модестович запнулся, отодвинул кружку, как досадную помеху, быстро пожевал губами и помрачнел.
- Пойду, - сказал Павел. - Все же ночь это ночь. Надо спать.
- Иди, иди! - согласился старик, пробежался по комнате и пошел проводить гостя. Выйдя на каменное крыльцо, он проговорил отрывисто: - Ты вот что… Я тебе сейчас умный совет дам: не вяжись с таким народом, не твоя компания.
- А вы думаете, что я могу водить компанию с Халузевым? - улыбнулся Павел.
- Вот я и говорю - не вяжись. Совсем лишнее. Понял?
Проводив его довольно сумрачным взглядом, Георгий Модестович поежился под своей кацавейкой и, запирая дверь, пробормотал: "Откуда он о папашином знакомце прослышал, о паучке мельковском?" и сердито фыркнул.
Дом спал, и поэтому шумной показалась группа молодых людей, спускавшихся по лестнице. Среди прочих были здесь и знакомые Павла: инженеры-угольщики, один из его однокашников, несколько девушек.
Они возвращались с вечеринки у Колывановых, соседей Расковаловых. Павла обступили.
- А мы надеялись увидеть у Колывановых вас и Валю Абасину.
- Мы не обещали Нине Андреевне быть.
- Нина Андреевна на вас сердита.
- Придется просить прощения.
- Павел Петрович, дорогой мой! - подхватил его под руку не совсем молодой человек, одетый так, что сразу было видно, что это артист, и действительно, это был артист оперы. - Решите наш спор единым словом: что это - вещь или не вещь?
Из жилетного кармана он вынул большой, небрежно ограненный топаз. Подбросив камень на ладони, посмотрев на свет, Павел возвратил его хозяину.
- Стекло, - коротко определил он. Раздался взрыв хохота.
- Как стекло! - завопил артист. - Мне клялись, что это настоящий топаз! Я за него сто двадцать отдал!
- Вы заплатили не за камень, а за урок, - пошутил Павел. - Не покупайте камень с рук, наобум. Да вы не отчаивайтесь. Даже знаменитый Гумбольдт оказался простаком: какой-то екатеринбургский ловкач всучил ему стеклянные печатки за полноценные хрустальные.
- Вы подумайте, опять стекло! - горевал артист. - А я был так уверен…
В два прыжка Павел поднялся по лестнице к себе.
Глава вторая
1
День прошел в больших и малых заботах. Уже второй раз Павел надолго покидал родной город, но первая разлука началась почти внезапно: он, не задумываясь, отправился в Донбасс, как только понадобились работники для восстановления угольных шахт. Теперь, прощаясь с Горнозаводском, он распорядился последним днем так, чтоб увидеть как можно больше в зоркий час расставания.
Он любил этот город, большой, шумный, богатый, и любовь легко находила поводы для гордости.
Он любил даже воздух Горнозаводска, немного дымный, слегка отдающий в морозные дни запахом хвои, воздух, в котором слилось дыхание большой индустрии и природы, все еще почти девственной, начинавшейся сразу за городской чертой. В этот день Павел особенно остро чувствовал то, что составляет душу основного уральского горного гнезда, содержание его жизни, главный смысл его существования - труд, невероятно разнообразный и неизменно напряженный.
В Донбасс Павел уехал тогда, когда Горнозаводск уже устроил, обжил и развернул сотни предприятий, переведенных с запада в глубокий тыл. Город как бы превратился в заводской двор; в зрительных залах клубов шумели станки, на газонах лежали заготовки и пушисто круглились вороха блестящей стружки. Главное заводское шоссе напоминало прифронтовую дорогу: тягачи тащили вереницы зениток, только что выпущенных из цехов, грузовики увозили авиабомбы в решетчатых ящиках, пробегали танки со свежими ожогами электросварки на бортах.
Город был озабочен и грозен: уральцы помогали фронтовикам бить врага насмерть.
Некоторые заводы с наступлением мирного времени отправились на старые места, но город не почувствовал этой убыли. Мирные дни принесли не затишье, а новый подъем энергии. Горнозаводск дышал глубоко, жарко. Он строил и монтировал доменное оборудование, экскаваторы, моторы, химическую аппаратуру, штамповал пластмассу, бросал в степи Казахстана тяжелые буровые станки, гранил самоцветы, катал трансформаторное железо, навивал бобины электропровода, полировал медицинский инструмент. Время было мирное, но во всем чувствовалось великое наступление. Цель этого наступления заключалась в одном слове - коммунизм, этим жил Урал, как и вся страна.
С мирным временем пришла забота и о самом городе. Асфальт ложился на старый булыжник, вдоль улиц поднимались чугунные фонари-канделябры, на окраинах строились кварталы новых домов, сменявших обветшавшие бараки.
Павел улыбнулся, увидев пятитонную машину, высоко нагруженную детскими двухколесными велосипедами: завод детских велосипедов в военное время давал военное снаряжение. Потом, проходя мимо здания облисполкома, он увидел хоровод ребятишек, мчавшихся вокруг фонтана на велосипедах, и залюбовался пестрой картиной.
Улица Ленина шумела. Здесь в последнее время было построено особенно много; все было велико, внушительно. От театрального сквера, где на серой гранитной скале лицом к любимой Москве стоит памятник Ленину, открылся вид на здание Политехнического института имени Кирова.
Горнозаводск развертывался перед Павлом многогранный и деловитый. Павел рос с этим городом, и порой ему казалось, что он прожил и сделал гораздо больше, чем это было в действительности. Теперь он чувствовал, что главное впереди, - и это было острое, тревожное, радостное чувство.
Свое назначение на далекую шахту, заброшенную в тайге, молодой инженер воспринимал как одно из бесчисленных условий великого всенародного движения к заветной цели.
Помнил ли он о Мельковке, о Халузеве? Да, помнил, но посещение Халузева он поставил в самом конце деловых забот, неосознанно желая необычное сделать обычным, не имеющим особого значения.
Домой Павел вернулся в шестом часу вечера. Матери не было; она оставила записку: "Обед в духовке. Валентина звонила. Встретимся у театра".
Он пообедал, переоделся и подумал:
"Теперь - последний визит".
2
Почти безлюдная улица открылась перед Павлом, малопроезжая, с узкой полоской булыжной мостовой. Казалось, тишина Мельковки шла от почерневших бревенчатых домишек, щедро украшенных резьбой, от плотно занавешенных окон. Автомобильные гудки и шум трамвая доносились с Привокзальной площади смутными отголосками.
"Полюс спокойствия", улыбнулся Павел. Фамилии домовладельцев были обозначены на жестянках, прибитых под козырьками калиток. Рядом со стандартным фонарем № 53 он увидел табличку "Дом Н. И. Халузева" и, отступив на край тротуара, окинул взглядом жилище мельковского обитателя - плотно сложенную из толстых бревен пятистенку на высоком фундаменте синеватого шарташского гранита. Бросилось в глаза, что все окна, кроме одного, несмотря на ранний час, забраны ставнями.
"Крепкий домок", подумал он, поднявшись на крылечко, протянул руку к звонку старого фасона с надписью вокруг вентиля "Прошу повернуть" и не успел позвонить.
Послышался шорох, шаркнул засов, звякнула цепочка, дверь приоткрылась, и слабый, глуховатый голос с мягким старческим придыханием медленно произнес:
- Добро пожаловать, дорогой, взойдите!
Это было неожиданно и неприятно: Павла поджидали.
- Никомед Иванович? - спросил он, ступив через порог.
- Точно, точно! Прошу!
В сенцах было темно. Халузев запер дверь и, придерживаясь за стену, медленно прошел мимо гостя, показывая дорогу.
- Сюда пожалуйте! - приговаривал он. - Спокойненько идите, приступочков нету.
Через темную переднюю они вошли в комнату, в которой было открыто лишь одно окно из трех. Наконец Павел смог разглядеть Халузева. Перед ним стоял тщедушный седобородый старичок, как видно очень взволнованный. Пальцы костлявых, болезненно белых рук, дрожа, перебирали прядки в кисточке шелкового пояска на серой сатиновой косоворотке.
Склонив голову, Никомед Иванович некоторое время смотрел на Павла, потом вдруг обмяк и тяжело опустился в кресло у круглого стола.
- Вот и ослабел, - проговорил он тихо и вытер глаза платочком. - Дождался и ослабел. Не обращайте внимания, Павел Петрович. Недавно после воспаления легких встал. Случайно выжил. Слаб весьма. Доктор долгих дней не сулит.
- Я думал, что вы лежите…
- Лежу, лежу, голубчик… А сегодня вот встал. Как же! Все в окошечко глядел. Знал, что к умирающему придете. Издали увидел вас…
- Вы меня знаете, - сказал Павел, глядя на колечко с ярким зеленым камешком, свободно сидевшее на безымянном пальце правой руки старика, - а мне не приходилось с вами встречаться.
- Да нет же, встречались, много раз встречались! - усмехнулся Халузев. - Только вы меня не замечали. Старички народ неприметный для молодежи. А я вас видел и когда вы в школу бегали, и когда на стадионе "Динамо" по боксу отличались, и когда в институт ходили. Как же! Мне легко было всюду поспеть: булочками я торговал от артели имени восьмого марта. Булочка кругленькая, она катилась, а я за нею… - Он рассмеялся хрупким смехом и затем долго не мог отдышаться. - Только на военное время потерял вас. Уж очень вы скоренько в Донбасс собрались. - Он призадумался, упершись кулаками в колени, наклонившись к Павлу. - А ведь вы, дорогой, передо мной в долгу, хоть напоминать и не стоило бы. Сколько я за вас свечей сжег… Верите ли?
- Я вам очень благодарен… если не за свечи, то за внимание…
- Вот, вот, внимание! - с чуть насмешливой улыбкой подтвердил Халузев и тут же посерьезнел. - Вы единственный сын моего спасителя от лютой смерти покойного Петра Павловича Расковалова. Я должен был его волю выполнить.
Медленно пройдя через комнату, Никомед Иванович выдвинул ящик стеклянной горки, сдул пыль с того, что достал, приблизился к Павлу и молча протянул пакет из жесткой, сильно пожелтевшей бумаги. Впервые Павел увидел крупный, резкий почерк своего отца. Надпись на конверте гласила:
"В случае преждевременной смерти моего сына вручить жене моей г-же Расковаловой Марии Александровне
ЕГО БЛАГОРОДИЮ ГОРНОМУ ИНЖЕНЕРУ
г-ну РАСКОВАЛОВУ ПАВЛУ ПЕТРОВИЧУ"
Павел поднял голову; Халузев смотрел в упор, точно подстерегал каждое движение.
- "Его благородию"?.. Кажется, право на это звание получали кончившие высшее учебное заведение. Отец был уверен, что я стану горным инженером?
- Веры не было, а надежда имелась, - слегка пожав плечами, ответил Халузев. - По надежде и сбылось.
- А если бы я не стал горным инженером?
- Все равно волю Петра Павловича я при случае выполнил бы. Прошу пакет вскрыть.
Перочинным ножом Павел взрезал конверт по верхнему краю, вынул сложенный вчетверо лист тонкой полотняной бумаги, пробежал взглядом по строчкам и почувствовал облегчение: почти ничего о матери.
Снова, уже внимательно, он прочитал краткую завещательную записку:
"Сын мой!
Разыщи г-на Халузева Никомеда Ивановича, проживающего в г. Горнозаводске, по улице Мельковке, в собственном доме, № 53.
Вручи г-ну Халузеву Н. И. завещание и вступи во владение завещанным, если г-н Халузев Н. И. не предъявит встречный документ, лишающий данную запись ее законной силы.
В случае установления деловых отношений с г-ном Халузевым Н. И. соблюдай уважение младшего к старшему, искренне желающему тебе добра.
Надеюсь, что мой подарок будет употреблен тобою с пользой, может быть послужит основанием благополучия как твоего лично, так и твоей матери.
Твой любящий отец
Петр Расковалов".
Ниже имелась приписка:
"Подлинность сей завещательной записи заверяю.
Мещанин г. Горнозаводска Никомед Халузев".
Чувство, уже испытанное Павлом накануне, снова вернулось и властно тронуло сердце. Лицо его затуманилось, рука, державшая завещание, дрогнула; тем неприятнее показался настороженный, почти жадный взгляд Никомеда Ивановича, следившего за каждым движением своего гостя.
- Вам известно содержание письма? - спросил он.
- Как не помнить… Разрешите! - И Никомед Иванович, по-старчески далеко отставив записку, прочитал ее, сложил и, забрав свою жиденькую бородку в горсть, проговорил задумчиво, как бы про себя: - В этом самом покойце было составлено. Сколько лет тому, а вот точно вчера… Бежит, бежит время, нас, маленьких, не спрашивает! - После краткого молчания спросил: - Что же насчет завещанного не любопытствуете?
- Мне ничего не нужно, - вырвалось у Павла.
- Не знаете вы, о чем говорите, потому и не нужно, - движением руки остановил его старик. - Да ведь если вам не нужно, так мне нужно, дорогой Павел Петрович. Прошу понять!
Впоследствии, восстанавливая в памяти всю эту беседу, Павел невольно отдал должное той сдержанности, с которой вел себя Халузев: он сразу установил между собой и Павлом определенное расстояние, как подобало человеку, который выполняет долг, не требуя взамен ничего, и фамильярности меньше всего.
- Это мне отпущение от земных забот, - пояснил Никомед Иванович. - Сказывал я вам уже: доктор долгих дней не сулит… Что ж вы не сядете? Иль спешите куда? - спросил он, заметив, что Павел мельком взглянул на свои ручные часы.
- Да, вечер у меня занят.
- Как же, как же, дело понятное! - тотчас же согласился с ним Халузев. - Хлопот у вас нынче много. Шутка ли, в такую глухомань едете, в егоршинские места, невесть на сколько годов!
- Как много, однако, вы обо мне знаете! Не думал, что за каждым моим движением следят.
- Не по злому умыслу, поверьте, - спокойно ответил Халузев. - У меня сына не было, я вами гордился, как родным. Одно мне прискорбно, Павел Петрович: почему о покойном вашем родителе ничего не спросите? Неужели вам это ни к чему? Поверить не могу! Постаралась, видать, Мария Александровна.
Малого нехватило, чтобы Павел резко оборвал Никомеда Ивановича; он едва сдержал себя.
- Да, мама рассказала мне.
- Осудили папашу?
- Был близок к тому, чтобы осудить, - признался Павел. - Но мама говорит, что этот поступок отца - внезапный отъезд, вернее всего бегство - не похож на него. Ведь он был любящим мужем… Он был счастлив, когда узнал о моем рождении…
- Истинно, истинно! - подтвердил Никомед Иванович. - В этом самом покойце ваш папаша слезу пролил, запись для вас, для сына любимого, составляя…
- Меня удивляет то, что завещанное отец доверил вам, а не моей матери… И завещание тоже… Судя по тексту завещания, я должен был получить его от кого-то другого.
- От нотариуса, - подсказал Никомед Иванович. - Да время не ждало: не успел ваш родитель насчет нотариуса… А ваш родитель мне в делах весьма доверял… Что же касается вашей матушки, так она после родов больна лежала… Точно, точно не ждало время. Смутно тогда было…
- Отец уехал накануне освобождения Горнозаводска Красной Армией - это я знаю, - хмуро отметил Павел. - Можно подумать, что он бежал от советской власти, хотел уехать за границу, эмигрировать…
- Это мне неведомо, - сухо возразил Халузев. - Знаю, что уговаривали Петра Павловича из России уехать, да не слыхал, чтобы уговорили. Не хотел он.
- Но все же уехал в Сибирь и в Сибири погиб… Ведь так?
- Был такой слух от мистера Прайса на Урал передан, - проговорил Халузев, и вдруг точно прорвало его, он выпрямился в кресле, вцепился в подлокотники, глаза его блеснули. - Да ведь как сказать! - бросил он, глядя мимо Павла. - Кто его в последний час видел, кроме господина Прайса да Прайсова сынка! Так что не всякому слуху верь! - и осекся, замолчал, будто ожидая возражения.
Павел проследил направление его взгляда: показалось, что чуть заметно колыхнулась серая бархатная портьера на боковой одностворчатой двери, как видно соединявшей смежные комнаты. Он перевел взгляд на старика: вспышка миновала, Никомед Иванович закончил прежним одышливым голосом:
- Однако ведь вы торопитесь, а мы вон какой разговор затеяли. Прошу погодить малое время…
3
Сгорбившись, бесшумно ступая, Никомед Иванович вышел и канул в тишину, точно перестал существовать или притаился тут же за дверью.
Павел оглядел парадный покоец халузевского дома. Горка красного дерева с позолоченным дешевым сервизом, кресла и диванчик, закрытые пожелтевшими чехлами, круглый стол под сетчатой гарусной скатертью, пустяковые пейзажики в тусклых багетах, аквариум на столике в углу - все выглядело заброшенным. Чувствовалось, что в этой комнате не живут, что убирает ее торопливая и невнимательная рука. В этом покойце и время остановилось: за пять минут ожидания миновала целая вечность.
"Долго ли придется ждать?" подумал Павел.
Его обступила тишина, но какая тишина! Что только не почудится в такой тишине! Напряженный слух точно уловил шепот, нетерпеливое и тотчас же подавленное восклицание, шорох осторожного движения за стеной. Конечно, все это почудилось, а впрочем, почудилось ли? Откуда могли взяться в мирном обывательском домишке раздраженность, встревоженность, которые постепенно овладевали Павлом! Почему внимание привязалось к двери - не к той, которая вела в переднюю, а к одностворчатой боковой двери в глубине комнаты? Тихо, очень тихо было в доме, но по-особенному тихо за этой дверью, полузакрытой выцветшей бархатной портьерой.
Он прошелся по комнате, постоял возле пустого запылившегося аквариума и неожиданно для себя налег плечом на дверь, постепенно усиливая натиск. Дверь не подалась… Не подалась ли она, не уступила ли на волос в первое мгновение? Павел осмотрел ручку. Замочной скважины не было. Значит, дверь не заперта, а заколочена или заставлена? Нет, казалось, что сопротивление, которое чувствовал Павел, не было жестким сопротивлением железа или дерева. Остро захотелось двинуть дверь плечом во всю силу, но в доме звучно скрипнули половицы.
Возвращаясь на место, Павел снял со стола пепельницу - тяжелый чугунный сапожок каслинского литья, - взвесил на ладони и, улыбаясь необычности положения, сел на диванчик так, чтобы одновременно видеть обе двери.