– Полагаю, ты не будешь ревновать, – произнес он с горечью, – если я скажу тебе, что ездил в особняк Фиц-Роев: я хотел в последний раз повидать Клотильду. Ты догадываешься, почему. Держу пари, что матушка рассказала тебе о моей несчастной любви. Но предупреждаю: не вздумай оскорбить меня сочувствием.
И он тяжело опустился в кресло, стоящее у дверей.
– А вдруг мы опоздали? – тихо спросила мать, обращаясь к Жоржу. – Смерть уже взяла его за руку.
Жорж подошел к брату.
– Не приближайся ко мне, – сказал Альберт, – слышишь? – И прибавил: – Я был добр к тебе, но больше я не нахожу в себе доброты, ибо слишком страдаю. К чему делать вид, будто я люблю того, кого ненавижу и из-за кого умираю?
Он задохнулся, вытер испарину со лба и, собравшись с силами, продолжал:
– Извините, матушка, если я опять огорчаю вас, но мне необходимо с вами поговорить!
Он повернулся к Жоржу и поглядел на него со свирепой ненавистью.
– У тебя, господин герцог, прекрасная роль; тебе, как всегда, везет. В какой-то миг мне показалось, что я получил на время этот титул лишь для того, чтобы отвести грозящую тебе опасность… не знаю, впрочем, какую именно… Все фальшиво, все двулико в этом доме, где я так страдаю и где так несчастлива наша матушка…
– Страдаешь? Ты, мое дорогое дитя?! – вскричала Анжела.
– Да, вы любили меня от всего сердца, госпожа герцогиня, вы даже слишком меня любили. Сейчас вы скажете, что я ваше счастье… Что ж, знайте: ваше счастье погибло… Проститесь с ним навсегда!
Он опять перевел дыхание. Анжела тихо плакала. Теперь Альберт обратился к Жоржу:
– Брат мой, ум мой столь же слаб, как и тело. Я солгал, я не могу вас ненавидеть, это было бы слишком ужасно… Может быть, вы поможете мне разрешить одну загадку. Нечто необычайное произошло в особняке Фиц-Роев нынче утром. Я – это не вы, мне туда вход заказан, так что я наношу свои визиты, оставаясь на улице. За тюрьмой есть место, откуда видно окно Клотильды, и я смотрю на него из-за дверцы кареты, а кучер втихомолку смеется надо мной. Хотя сегодня он не смеялся, он понимал, что привез меня туда в последний раз…
– Альберт! – рыдала Анжела. – Не говори так, прошу тебя!
– Я не знаю, что происходило у Жафрэ, – сказал Жорж, – я покинул их вчера примерно в полночь.
– Сегодня утром особняк был пуст, – сказал Альберт. – Люди видели, как мадемуазель Клотильда на рассвете ушла из дому.
– Я догадываюсь, где находится мадемуазель де Клар, – тихо ответил Жорж.
– Ах, вот как! – вымолвил Альберт.
– И вскоре я увижусь с ней, – прибавил Жорж. – Я должен сообщить вам, брат мой, что волею обстоятельств… Короче говоря, из-за семейных затруднений мой брак с мадемуазель де Клар не состоится…
– Не состоится, – эхом отозвался Альберт. Анжела пожирала его глазами. Жорж закончил:
– Вскоре я освобожусь от взятых на себя обязательств, связанных с этой свадьбой, и займусь теми делами, которые я забросил, пока готовился к женитьбе. Я рад вновь обрести свободу… Всего хорошего, Альберт.
Альберт быстро подошел к Жоржу и протянул ему руку. На его дотоле бледных щеках появилось некое подобие румянца.
– Если у вас возникли разногласия с семьей мадемуазель де Клар, то я заранее прошу у вас прощения за то, что не буду на вашей стороне. Извините, но иначе я не могу. Я тоже рад этому исходу, однако не дай вам Бог хоть чем-то обидеть мадемуазель де Клар. Имейте в виду, что в моем лице она имеет преданного и сурового защитника.
Он оживал прямо на глазах.
Жорж с меланхолической улыбкой пожал ему руку и подошел попрощаться с матерью.
– Похоже, жизнь возвращается к нему, – прошептала госпожа герцогиня. – Да воздаст тебе Господь, дитя мое, мой спаситель! Прошу тебя, доведи начатое до конца!
Она нежно поцеловала его; так она целовала одного только Альберта.
Жорж улыбнулся.
Есть на свете люди (их, впрочем, очень немного), которые с легкостью жертвуют собой. Для них это вполне естественно, и зачастую они не замечают, что в своем жертвенном порыве готовы поступиться счастьем других. Если бы не это обстоятельство, мы бы назвали их всего лишь глупцами, однако сей особого рода эгоизм делает таких людей опасными.
Жорж еще не добрался до конца переулка, что вел к улице Пигаль, а мысль о Клотильде уже завладела им целиком.
Пока он находился во власти обаяния герцогини, чья воля колдовским образом завладевала им, он видел лишь свое собственное страдание и не жалел себя, привыкнув всем жертвовать для матери.
Но Клотильда!
Теперь в нем во весь голос заговорила совесть.
У него перед глазами возникла ее ребяческая улыбка, веселая и нежная, что служила ему утешением в дни беды и горя.
Он оставил ее всего несколько часов назад, сказав: "Я люблю тебя", и все слова, которыми они обменялись во время своего долгого разговора, звучали сейчас для него горьким упреком.
Да, она вымолила у него признание, она победила его благодаря своей всепоглощающей любви, но это признание принадлежало ей по праву, и если теперь Жорж отнимет его, улыбка сменится горькими слезами.
Она, верно, пришла уже на назначенную встречу к доктору Абелю, она ждет его, полная счастья, она верит ему…
Что же сказать ей?
Как навязать ей долг, к которому она не имеет никакого отношения? Какое он имеет право требовать от нее жертвы? Разве не собирается он совершить бесчестный поступок?
Когда Жорж добрался наконец до улицы Бонди и остановился перед домом доктора Абеля, мысли его пришли в окончательное расстройство. Он не знал, что ему говорить; больше того, он уже и не хотел ничего говорить.
– Боюсь, вам не удастся повидаться нынешним утром с господином доктором, – сказал ему старый слуга Абеля Ленуара. – Со вчерашнего дня у нас сплошная кутерьма. Только что тут был господин Пистолет, ну, знаете, такой славный молодой человек, похожий на хитрую лису? Выглядел он как-то странно… Не знаю, что уж там стряслось, но, видно, что-то серьезное.
– А скажите, – нерешительно начал Жорж, – меня никто не ждет? В доме доктора, я имею в виду?
– Ну и глуп же я! – воскликнул старичок. – Ждет, конечно же, ждет! В гостиной сидит прехорошенькая девушка и сгорает от нетерпения.
XXIII
ПЕСНЬ ЛЮБВИ
Слуга повел Жоржа в гостиную, ворча по дороге: – До чего же ваша новая рука хороша, не отличишь от настоящей, хоть ярлык приклеивай, что она не из костей и мяса. Доктор Ленуар – просто волшебник, и как же обидно, что он занимается чем угодно, но только не медициной! Ясное дело, правительство он свергать не собирается, но народ у нас толпится очень подозрительный. Как бы мне хотелось знать, что у них у всех за дела с нашим доктором! Приходят сюда и ваши слуги, например, господа Ларсоннер и Тарденуа, но им я совершенно доверяю, они люди порядочные, тут ничего не скажешь. Господин Ларсоннер был тут не далее как вчера. И вы думаете, зачем? Да затем, чтобы сказать: Клеман Ле-Маншо сбежал из тюрьмы де ла Форс. Ну объясните вы мне, ради Бога, какое, собственно, до этого дело господину доктору? Одно есть утешение что мы не из банды Кадэ. За это я вам ручаюсь, господин Жорж!
Он добродушно рассмеялся, остановившись перед дверью в гостиную.
Как вы понимаете, Жоржа совершенно не занимали все эти сетования.
Он поблагодарил слугу и взялся за дверную ручку.
"Я отдал бы год жизни, чтобы избежать этого свидания, – думал он. – Сам себя не могу понять: прежде мне казалось, что я мало люблю ее, а теперь лишь она царит в моем сердце… Брошусь к ее ногам, буду унижаться, умолять. Вчера вечером она сказала: "Как бы я хотела любить Альберта!.." И я не имею права сердиться, если она дурно отзовется о матушке".
Он толкнул дверь и вошел с тем отчаянным видом, с каким бросаются в ледяную воду.
Девушка с радостным вскриком вспорхнула с кресла.
Она спешила ему навстречу, раскрыв объятия, с улыбкой столь же солнечной, как утренний свет, что заставлял сиять ее чудесные вьющиеся волосы.
Но это была вовсе не Клотильда.
– Лиретта! – пробормотал Жорж, изумленно отступая.
Ей очень шло изящное платье из черной тафты.
Невозможно передать словами, как она была хороша.
Воистину: принцессами рождаются, и эта сиротка, претерпевшая столько бед и лишений, жившая в детстве и юности как маленькая мещаночка, преобразилась от одного прикосновения шелка, которого никогда в жизни не носила, но для которого была создана.
Жорж смотрел на нее с нескрываемым удивлением.
Нет, она не превратилась в светскую даму, наша милая Лиретта, не сделалась она и пансионеркой, ее жесты не стали заученными, и у нее не прибавилось ни воспитания, ни знания приличий и светских условностей, но было в ней то, что именуется словом, которое теперь вызывает улыбку, потому что госпожа Жибу характеризует им свой чай (тот, что с корицей и горчицей), в ней было то благородное качество, которое теперь так печально обесславлено, качество, которое именуется изысканностью, и оно окружало ее будто ореолом.
Как горделива была ее нежность и как привлекательна застенчивость! Невинность взгляда ничуть не мешала утонченности, а простодушие – острому уму.
Все ее движения отличались прирожденным изяществом.
Золотом отливали ее тяжелые темные кудри, а синие глаза напоминали о девственном покое озер. Лепестки нежных, приоткрытых в улыбке губ позволяли любоваться белоснежным жемчугом зубов и обещали сладость поцелуев.
Я сказал уже, что девушка сама побежала навстречу Жоржу, ибо исполнилась мужества и уверенности в себе с тех пор, как узнала, что она – наследница дома де Клар, но внезапно замерла, охваченная сильнейшим смятением.
Жорж, наш несравненный рыцарь, увидев ее победительную красоту, мужественно встал на защиту своего бедного сердца, хотя и знал, что любит, ее, любит до безумия. Страсть подхватила его, как неодолимый прилив, подхватила и понесла.
Они стояли друг напротив друга, недвижные и немые.
Наконец Жорж прервал молчание, сказав звенящим от слез голосом:
– Я ищу Клотильду, мою невесту.
Не улыбайтесь! Слова его были полны рыцарского величия. И как истинный рыцарь он ждал тех копий, что вот-вот вонзятся ему в грудь.
Лиретта ответила ему, и голос ее прозвучал чарующей музыкой, проникавшей в самое сердце:
– Это я, я настоящая Клотильда, и я принадлежу Клеману. Вы отдали мне свой хлеб, когда я сидела у могилы моего отца, и с этого дня мы – жених и невеста.
Слезы катились у них из глаз.
Я прекрасно знаю, что любовные сцены совсем иные, но рассказываю так, как было. В этих юных и невинных душах было ничуть не меньше пыла, страсти и смятения, чем в каком бы то ни было любовном романе.
Но происходившее вовсе не было сценой из романа, ибо все сцены – лишь бледный список с живой картины.
Жорж боролся с собой изо всех сил, он не желал, не имел права быть счастливым.
Он сказал так, как будто юная Лиретта могла понять смысл его слов:
– Я должен отступиться от Клотильды ради моего брата Альберта, но Клотильде я пообещал свою любовь, и никогда я не воспользуюсь его несчастьем. Я буду жить и умру в одиночестве, клянусь!
И все же Лиретта поняла его и сквозь слезы просияла улыбкой:
– Если вы отказываетесь от меня, то и я стану жить и умру в одиночестве, ибо для меня на этой земле существуете только вы. Я живу вами и умру ради вас.
Он слушал ее с невыразимым трепетом. Он слушал волшебную песнь любви из древних сказаний. Пути к отступлению были отрезаны. А Лиретта тем временем продолжала:
– Я тоже люблю ее. Когда она была богаче и знатнее меня, она была ко мне добра, и я хочу стать ей сестрой. Если она обречена на страдание, то почему мы с вами не можем попытаться утешить ее?
Жорж позволил усадить себя на диван. Голова у него кружилась.
Лиретта устроилась на скамеечке у его ног.
Они молча ловили взгляды друг друга.
Жорж никак не решался заговорить, и Лиретта начала первая:
– В тот день я будто родилась заново. Мне кажется, что он вместил все мое прошлое. Я была маленькой, но любила вас точно так же, как люблю сейчас и как буду любить всегда. Когда нас разлучили, мое сердце осталось с вами. И я стала искать вас. Жить для меня значило думать о вас.
– Я, – бормотал Жорж, – не вправе любить тебя! Это ужасно – стать настолько счастливым. Подумай сама: если я собираюсь сказать Клотильде: "Ты обречена!" – я должен хотя бы прибавить: "И я обречен тоже!"
– Я – Клотильда, – повторила Лиретта. И прибавила:
– Я люблю вас.
И, не давая ему ответить, продолжала:
– Наша детская встреча очень важна для меня, она – точно песня, бесконечная и сладостная. Накормив меня тогда на кладбище, вы спасли мне жизнь, стали моим благодетелем. Я переставала дрожать от холода и страха, когда вы были со мной рядом. Но из-за вас я позабыла свою молитву…
– Да, правда, молитва, – прошептал Жорж, – но какое она теперь имеет значение?
– Забыла потому, что не хотела больше говорить с Господом по-латыни, ибо мне нужно было рассказать ему обо всем, что меня волновало. Когда я убежала от Жафрэ, я надеялась найти вас на кладбище. Я искала вас очень долго и горько-горько плакала. Вечером в балагане подобравшего меня циркача я, сложив ладони, молила: "Господи! Пошли мне Клемана! Пусть он будет здоров и радостен. Избавь его от всякого зла, Господи! Сделай так, чтобы я нашла его и отдала ему свой хлеб… и свою душу!"
Ее слова казались ему чарующей музыкой. Он кивал, ему было покойно, уютно…
Он не мог оторвать от Лиретты глаз – так прекрасна она была.
Лиретта торжествовала, но тихо, сдержанно, и слезы ее были сверкающими бриллиантами, что затмевали жемчуга улыбки.
– Разве Бог не исполняет детских молитв? Вы полюбите меня, Жорж. Вы отдадите мне свое сердце, как когда-то отдали хлеб. Я буду ждать… я жду. Боже мой! Да ты же любишь меня!
Сколько радости было в ее восклицании!
Жорж склонился к ней, он был не в силах противиться чудодейственному зову. Нет, Лиретта не искала поцелуя, и все же… губы их соприкоснулись, и они замерли в полувздохе счастья.
Она была королевой, и он признал себя побежденным, он принял ее закон, хмелея от ее дыхания и наслаждаясь каждой секундой их свидания.
– Видишь ли, – заговорила Лиретта, внезапно отстранившись от него и приняв благовоспитанный вид, – к счастью, кое-кто думает за нас и управляет нашими поступками… Скоро завершится странная, таинственная и опасная битва. Хозяин этого дома доктор Абель Ленуар старается ради нас. По его приказу я оделась как девушка из благородной семьи, и по его воле мы здесь сегодня встретились. Я вспомнила заветные слова молитвы, и сейчас, наверное, он обыскивает тайник. Ты знаешь господина Пистолета?
– Знаю, – улыбнулся Жорж, – это один из людей доктора.
– Ты доверяешь доктору? – внезапно спросила Лиретта.
– Больше, чем самому себе, – без малейших колебаний ответил Жорж.
– Тогда пойдем со мной. Я провожу тебя к той, кого ты называешь Клотильдой, – предложила девушка, взяв молодого человека за руку.
– К Клотильде?! – воскликнул Жорж. – Но скажи мне, почему она не пришла сюда? Где она?
– У меня, – спокойно ответила Лиретта.
– У тебя? Мадемуазель де Клар? – удивился Жорж.
– Я и есть мадемуазель де Клар! – ответила Лиретта, вставая, и добавила: – Нищий дом Эшалота – недостойное убежище для невесты твоего брата. Мы с тобой сейчас отведем ее в особняк де Сузеев.
– Мы?.. – удивленно повторил Жорж.
– Но разве ты не должен представить меня своей матери? – спросила Лиретта.
И, видя, что юноша колеблется, пояснила:
– Когда мы придем в особняк де Сузеев, госпожа герцогиня уже получит архив семьи де Кларов. Там будет и мое свидетельство о рождении, дающее мне право на имя, которое носим мы оба, мой прекрасный кузен де Клар.
XXIV
ДОРОГА К РЕКЕ
Но все пошло не совсем так, как предполагала мадемуазель Лиретта.
Эшалот привык, что ему подают завтрак, как только он проснется: он должен был съесть свой жидкий суп, где можно было отыскать всего лишь несколько перьев лука, съесть непременно, даже если все луковицы навсегда исчезнут с лица земли.
Но сегодня Лиретта ушла, и некому было варить Эшалоту суп.
Эшалот, храня верность доверенному ему посту, довольно долго боролся со своим все возрастающим аппетитом, но в конце концов голод победил, и он, как рассказывал впоследствии, "отлучился всего лишь на секундочку", чтобы съесть сосиску с капустой за десять су в ресторанчике по соседству.
Блюдо это в ресторанчике умели готовить на славу, а желудок Эшалота отличался вместительностью, да и сосиски наш герой обожал. Он попросил вторую порцию, потом третью… Поглощал он их с неимоверной скоростью, однако сумел вернуться к себе в фургончик только через полчаса, где и обнаружил, что комнатка его приемной дочки пуста.
…Эшалот ушел. Клотильда открыла глаза.
Ее по-прежнему лихорадило.
Она с изумлением оглядела незнакомую обстановку и наморщила лоб, пытаясь понять, почему лежит одетая на чужой узенькой кровати. Смутное воспоминание забрезжило было у нее в мозгу, но тщетно пробовала она напрячь память и сосредоточиться.
Мысли метелью кружились у нее в голове, и она никак не могла замедлить их бег. Рассудок бедняжки заволакивала тьма безнадежности.
Она поднялась и медленно вышла из фургончика. На ярмарочной площади уже толпился народ, и многие зеваки удивленно смотрели вслед бледной хорошо одетой девушке, решительным шагом удалявшейся прочь от цирковых балаганов.
Куда она торопилась?
Клотильда и сама этого не знала.
Говорят, что в минуту помрачения и горя случай всегда подталкивает тебя к беде.
Итак, Клотильда шла куда глаза глядят.
Дорога, которую она выбрала наугад, вела ее к Сене – сперва по улице Клиши, потом через Сент-Уэн, предместья, поля… В других обстоятельствах она ни за что не смогла бы проделать такой длинный путь пешком, но сейчас она шла и шла – медленно, с трудом, однако ни на миг не останавливаясь.
Шла час, второй, третий…
Она не видела никого вокруг. Отчаяние как будто возвело вокруг нее глухую стену.
Добравшись до решетки того замка, где Людовик XVIII любил пофилософствовать с госпожой Кайла, девушка свернула направо.
Клотильда не знала, что напрямик, через поля, она быстрее достигнет реки, но инстинкт повел ее именно через поля, хотя там не было даже тропинки.
Встречные не догадывались, как она устала. Голова ее была вскинута, а поступь тверда, хотя и шла она очень медленно. Ее застывшее лицо не выдавало никаких чувств, только глаза лихорадочно блестели.
Внизу, за парком, среди полей, покрытых инеем, текла Сена.
Летом островок Сент-Уэн – нарядный, украшенный зеленью (война еще не лишила его великолепных тополей) – был любимым местом народных гуляний, где до упаду плясали и во все горло распевали песни, но зимой он выглядел весьма неуютно.
Кругом не было ни души.
Клотильда спустилась к обледенелому берегу. Холода она не чувствовала. Она села на землю возле самой воды, обняла руками колени и склонила голову.
Одна-единственная лодка виднелась на реке: бедный рыбак удил рыбу, чтобы продать ее и купить своим детям еды.
Местные жители прекрасно знали эту позу отчаявшихся.