2 июля
Евсеич опять явился ни свет ни заря якобы затем, чтобы сообщить нам приятную новость: киевляне, оказывается, выиграли у московского "Динамо" со счетом 2:0. На радостях (не наших, дедовых) пришлось преподнести ему чарку. Он выпил, закусывать не стал, вытер губы рукавом и тотчас заторопился восвояси, пригласив меня завтра на рыбалку:
- Утром пораньше приходи ко мне. Вниз по Инынье пойдем ленка таскать.
- А снасти какие брать? - спросил я.
- Ничего не надо, у меня все есть, - ответил дед и, приветственно махнув нам рукой, пошел через реку вброд.
На завтрак опять жарил шашлыки. Съели их совершенно невозможное количество: килограмма по полтора каждый.
Нога у Сани подживает не по дням, а по часам. Дня через два пойдем, возможно, уже и в маршрут. А пока благоустраиваем лагерь, заготавливаем дрова, рыбачим и едим, едим, едим.
Вечером из старой двухместной палатки и ржавой железной печки соорудили коптильню. Теперь за сохранность рыбы и мяса (когда-нибудь мы же ведь добудем его!) можно не опасаться.
3 июля
Проснулся я оттого, что кто-то дергал меня за ногу.
- Ай-ай-ай, - причитал Евсеич (это был, конечно, он), - дрыхнешь, бессовестный ты завхоз! Уж я ждал тебя, ждал, да вот сам решил прийти. Теперь придется вверх по речке идти, а не вниз: возвращаться - пути не будет.
Евсеичу поднесли чарочку, он выпил, крякнул, понюхал корочку и, отказавшись от закуски, заторопился в путь.
Снасти для ловли рыбы у нас самые примитивные: обыкновенные длинные удочки с двумя лесками. На одной леске поплавок, крючок и маленькое грузильце, на другой - блесна с двумя красными тряпочками. Рыбалка здесь никаких способностей не требует: кристальная вода в речке так прозрачна, что дно просматривается практически при любой глубине, а рыба совершенно не пугана (как и вся живность тут вообще). Увидел ленка - бросаешь ему под самый нос блесну, он ее тотчас хватает, рывок - и вот уже по траве прыгает, выпучив глаза и хватая ртом воздух, сильный пятнистый хищник, мощно выгибая свое сильное веретенообразное розоватое тело, покрытое мелкой чешуей. Если же перед тобой в яме или на перекате стоит хариус, бросаешь ему под нос паута, пойманного у себя на шее или на рукаве и насаженного на крючок, привязанный к другой леске; мгновение - и вот у твоих ног скачет серый с синим отливом красавец, украшенный огромными, будто лакированными перьями плавников.
Так шли мы, рыбача, вверх по Инынье, разлившейся на множество проток, ручейков и русел, и вдруг увидели огромного матерого оленя с роскошными ветвистыми рогами. Он стоял совершенно неподвижно на небольшой поляне, весь в солнечных пятнах, и не мигая смотрел на нас.
- Сейчас я его, сейчас, - засуетился Евсеич, взводя затвор своего карабина. - Ну, постой еще маленько, парень, не вертухайся... - Это уже относилось к оленю.
Первый раз дед, однако, смазал. Олень и ухом не повел: как стоял на поляне, так и продолжал стоять. Евсеич выстрелил второй раз - олень повалился на бок и в агонии задергал ногами.
- Готов! - усмехнулся Евсеич. - Ты не гляди, что я старый да пузатый. Пулю кладу в пулю не хуже молодого. - Он отложил карабин в сторону и достал из-за голенища сапога нож. - Мясо мы с тобой брать не будем, чего его столько километров на себе тащить, хрен с ним, медведь попользуется. Печенку возьмем, язык да сала с задницы надерем. Больно уж я хочу вашего начальника свежей печенкой угостить...
Но тут вдруг, к неописуемому нашему удивлению, олень поднялся и медленно побрел в кустарник, приволакивая задние ноги.
- Евсеич! - в азарте кричу я. - Уйдет ведь! Стреляй!
- Куда он, на хрен, денется? - криво усмехается Евсеич. - Наш будет. Раз упал - значит, наш.
Однако олень тем временем совершенно скрылся в кустах. Евсеич дважды выстрелил ему вслед, но конечно же без толку. Мы бросились в погоню. Но попробуй найди его в тайге!
- Ищи, ищи, - посылаю я Басю по кровавому следу.
Однако эта Бася, которая старательно облаяла все пеньки по дороге, а за бурундуком чуть ли не на дерево залезла, виновато машет хвостом, смотрит нам в глаза и никакого следа брать не собирается. Тогда по следам бросаемся мы с дедом.
- Евсеич, - кричу я, - отдай мне карабин, ты ведь с ним помрешь по дороге!
Однако Евсеич карабина мне не отдал и еще километра два пробежал с ним по тайге, время от времени стреляя в сторону предполагаемого зверя, затем, шатаясь, вышел к Инынье, попил водички и лег помирать. Да-а, пробежать по тайге два километра в болотных сапогах да после чарки и молодому едва ли под силу. Это разве только в пылу охотничьего азарта можно сделать! Дед вытянулся во весь свой рост на прибрежной травке, положил под голову камень и затих.
Лежал он так часа два или три. Я побоялся отходить от него далеко и потому рыбачил в ямах неподалеку от бренного тела. Наконец Бася решила, что нам пора возвращаться домой: она подошла к деду, облизала ему лицо, и он тотчас проснулся.
Проходя мимо того места, где Евсеич ранил оленя, мы увидели сгустки крови и клочья оленьей шерсти.
- Навылет пуля прошла, - заключил Евсеич, - сегодня же парень и подохнет. Ладно, пусть медведю праздник будет. Медведь тухлятинку страсть как любит, чует ее километров за сорок.
Назад шли мы очень долго, часа два, не меньше. Во-первых, дед еле-еле двигал ногами, а во-вторых, я временами оставлял его отдыхать на бережку, а сам обегал места нашей рыбалки, собирая оставленную там рыбу (таскать ее за собой мы не стали, оставляли на месте рыбалки). Дед хотя и бредет с трудом, но тем не менее языком работает исправно:
- Эх, ушли бы наши от лагеря подальше, я бы к вам за чаркой не ходил. Не-е-е-ет! У меня ведь и сахар, и дрожжи - все есть! Такой бы бражки сварил - лучше всякой горилки. А теперь нельзя: они же ко мне каждые четыре дня каюра присылают за продуктами. А на людях я бражку варить не имею права - партийный... Да-а, бражка - это вещь замечательная... Вот я в прошлом году на Чукотке работал, так там в соседней партии завхоз был очень большой любитель этого дела. Стали их по осени вывозить, а уже поздно было - снег лег. Вывезли всех; последний рейс остался - завхоза с остатками продуктов забрать, и все. А тут трах-бах - и на неделю нелетная погода. Завхозу делать нечего, постороннего глазу нет - вот он и завел себе бочку браги. А у них давным-давно уже никакой выпивки не было, вот он и соскучился. А уж коль соскучился, то и всякую меру потерял: взял да и выжрал всю бочку целиком за два дня без передыху. Ну, конечно, облевался весь, обделался - шутка ли в деле: бочку браги сожрать. И почудилось ему, что помирает он. А у него рация была, вот он и дает SOS, дескать, слушайте все: завхоз помирает! А там неподалеку, километрах, должно быть, в шестнадцати, еще одна партия стояла. Вот начальник той партии (они-то все еще в поле были) вызвал вертолет и стучит завхозу: держись, дескать, браток, я тебе санрейс вызвал. Ну, прилетает к этому завхозу вертолет Ми-2, аварийно-спасательный рейс, с врачом, конечно, все как положено. Ветрина тогда был ураганный, облачность, как ватное одеяло, но они прорвались: человек же гибнет, спасать надо... Ну, прилетели, значит; врачиха завхоза увидела и говорит: "Я таких не пользую".
Пилот тоже: "Мне он тем более не нужен ни на хрен. Он мне всю машину изгадит".
Махнули они на этого завхоза рукой и пошли прочь: улетать назад собираются. Тогда завхоз хватает карабин, заряжает обойму: "Раз так, - кричит, - застрелю сейчас вас к такой матери!" - и вправду начинает стрелять.
Летчик с врачихой залегли за вертолетом. Летчик орет завхозу: "Что же это ты, скотина, делаешь?! Я же ведь на Севере пятнадцать лет отлетал без единой аварии. Мне через полгода на пенсию выходить. Такая пенсия пропадет!"
А завхоз, конечно, пьяный, больной, руки трясутся - в кого он там попадет! Разрядил в вертолет всю обойму, и больше ему крыть нечем. Летчик с врачихой из укрытия своего встали, сели да и улетели. А завхоза потом за хулиганство на пятнадцать суток посадили. Так что все кончилось хорошо.
4 июля
Сегодня в нашем отряде знаменательный день: Саня с Колькой пошли в первый маршрут. Юра с Геной остались хозяйничать в лагере, я же отправился к соседям проведать Евсеича.
Прихожу. У соседей тишина, нигде ни одной живой души. Заглянул в палатку к деду, вижу: лежит в марлевом пологе какое-то бездыханное тело.
- Дед, ты живой?! - кричу я.
- Живой, живой, - кряхтя, высовывает Евсеич из-под полога босые пятки, - заходи. Я нынче в шесть утра встал, уже все дела переделал: воды натаскал, печку истопил, суп сготовил. Есть хочешь?
- Нет, спасибо. Мы завтра хотим у тебя хлеба испечь и в баньке помыться. Можно?
- Приходите, конечно, - засуетился дед, - только дрова на выпечку и на баньку сами резать будете.
- Разумеется... - пожал я плечами.
- Муки на полную квашню два ведра берите, а дрожжи у меня свои, дрожжей не надо. А чарочка-то будет?
- После бани непременно, - засмеялся я, - как же после бани не выпить?
- Вот это по-нашему, это правильно, это по-русски. - Дед засуетился пуще прежнего. - Суворов говорил: ружье заложи, а после бани непременно выпей. А может, не Суворов, может, Петр Первый...
Евсеич дал мне флакон уксусной эссенции и марлевый полог в обмен на наш бязевый. Бязевый, конечно, дороже, но спать в нем из-за духоты невозможно.
- Ты мяса, мяса-то бери, - продолжал он, - и масла сливочного сколько нужно, пожалуйста. Ящик, два, мне не жалко, - и, заметив мое недоумение, добавил: - Три шестьдесят кило, накладную покажу.
- Нет-нет, - поспешно отказался я от этого заманчивого предложения, - масла нам не надо, спасибо. (Очень я опасался, что дед хотел нам сплавить за наличный расчет масло, приэкономленное им у своего отряда.)
Весь вечер я штопал свой полог: вчера комары не дали мне спать, назойливо просачиваясь во все щели, - и слушал великолепный джазовый концерт Дюка Эллингтона с Билли Экстайном, передаваемый "Голосом Америки". Почему-то американские радиостанции слышны тут гораздо лучше наших, так что все новости мы узнаем не из тех источников.
К ночи вернулись из маршрута Саня с Колькой. Саня весел и возбужден: местные разрезы превзошли все его радужные ожидания. Колька тоже оказался молодцом: работал исправно, не хныкал, не сачковал, не канючил и даже нашел несколько хороших скоплений острокод, за что и получил премию - право стрельнуть из ракетницы зеленой ракетой по случаю открытия сезона.
5 июля
Сегодня с собой в маршрут Саня взял Гену. Колька остался дежурить в лагере, а мы с Юрой отправились к соседям топить баню и печь хлеб. Колька, как и положено дежурному, встал нынче раньше всех и приготовил завтрак.
Опять жарища, ни ветерка, и возле дедовой пекарни роятся полчища комаров и паутов. Мы с Юрой нарезали для бани и пекарни сухих дров, березовых и сосновых (сухими смоляными дровами, сосной и кедрачом, хорошо разжигать огонь, а березовые дрова дают надежный устойчивый жар). Потом я оставил Юру топить баню и греть воду в большой железной бочке, подвешенной на перекладине между двумя лиственницами, а сам отправился месить тесто, выкатывать хлеба и готовить формы, пока топится печь.
С перевала к нам спускается небольшая кавалькада: с Лесной, из лагеря съемщиков, каюр Паша привел двух завьюченных лошадей. Паша зол как сатана и срывает зло на бедных, ни в чем не повинных животных:
- Тпру! Тпру! Стой же, козел вонючий! Заячья душа! Стой, сука! Здоров был, Евсеич! Здорово, землячок! Гляди, Евсеич, на вредителя, врага народа! Это вот он я и есть. Эх, мать-перемать! Помнишь этого мерина, ну того, подыхал-то который, белого, толстогубого, помнишь? Развьючил я его, распутал да на тропе бросил, а начальник наш, козел очкастый, давай мне шить: ты, дескать, его нарочно подыхать бросил, медведям на поживу оставил, к березе привязал, вредитель!.. Мало того что он денег стоит, так ты мне еще и работу срываешь!.. Орал он на меня, орал, а мерин тот белый возьми да и выйди к нам из кустов... Да куда он на хрен денется?! Он же не дурак, понимает, что в тайге без людей пропадет. Я сразу начальнику заявление пишу: увольняюсь, дескать, к такой матери. Он спрашивает: "Почему?" - "А заболел", - говорю. "Ты знал, - говорит он, - куда ехал, чтобы болеть?!" - "А болезнь, - говорю, - не разбирает: знал - не знал"... И второй каюр, Витька, тоже заявление подает. До первого вертолета. Вас-то когда перебрасывать будут? - спрашивает он меня.
- Да числа двадцать пятого, - отвечаю я.
- Вот тогда и я с вами улечу. Послушай, землячок, - встрепенулся вдруг Паша, - а вам в партию каюр не нужен? Я старый каюр, опытный, кого хочешь спроси... У вас, говорят, начальник человек.
- Да зачем нам каюр, - пожал я плечами, - у нас и лошадей-то нет.
- Жаль, - вздохнул Паша. - Сколько в тайгу хожу, такого дурака, как наш начальник, первый раз встретил. Рыбу ловить не велит, зверя бить тоже. Колька-шлиховщик все равно ведь вдоль ручья работает. Ежели он рыбу увидит, неужели он ее не поймает?! А козел этот давай кричать: "План горит, а вы, вместо того чтобы работать, рыбу ловите!" Взял и выбросил в кусты двадцать ленков. Каких рыбин - красавцев! Ну скажите после этого, не дурак ли?! План у него горит, а когда четыре дня кряду пил, план не горел?! Рабочие четыре дня на рюкзаках сидели, ждали, когда он напьется... - Паша махнул рукой и пошел спать в "рабочую" палатку.
Евсеич, который прежде не упускал ни одной возможности обложить своего начальника, тут вдруг неожиданно принял его сторону:
- Ишь ты, гусь лапчатый, начальник ему нехорош, рыбу ловить не велит. Да дай им волю, они и работу, и совесть, и все на свете забудут. Пока Ор Николаич им гайки не позакрутил, они и на трое, и на пять суток из лагеря уходили, разбредутся по тайге - ищи их! Вялят рыбу да в мешки складывают...
Я не стал вмешиваться в эти сложные производственные отношения, от комментариев воздержался, просто сложил наши горячие еще буханки хлеба (они к этому времени как раз испеклись) и отправился восвояси.
В нашем лагере никаких признаков жизни. Колька, преступно пренебрегая высоким доверием, дрыхнет в пологе. Мясо, которое он должен был вывесить вялиться (под пологом и непременно в тени!), валяется на самом солнцепеке и все шевелится от копошащихся на нем мясных зеленых мух. Теперь его придется выбросить. Жаль, это килограммов десять отличной грудинки и окорока. Дал Кольке разгона, и он, хмуро огрызаясь, стал торопливо готовить ужин.
Пока я воевал с Колькой, на Юру (прямо к бане) вышел олень. Никакого оружия у нашего славного охотника с собой не было, бежать за карабином к Евсеичу было бессмысленно. Юра метнул в зверя свой топор (которым колол дрова), но конечно же промахнулся, а высокомерней красавец не торопясь скрылся в зарослях.
В баню ходили в две смены: во-первых, всем сразу в банной палатке было бы тесновато, а во-вторых, оставлять наш лагерь без какого бы то ни было присмотра Саня запретил. Баня хоть и расположена в каркасной палатке, но вся как настоящая: с шайками и даже с вениками. Камни Юра раскалил на совесть (геологи подобрали такие, чтобы они не трескались от сильного нагрева), но в крыше палатки кое-где сверкают дырочки, так что пар держится очень плохо, несмотря на то что мы подбрасываем кипяток на каменушку через каждую минуту. Так что даже и здесь нам временами досаждают комары и пауты.
- Амун это, а не баня, - ворчит Юра, - спасибо я еще палатку сверху пару раз горячей водой окатил, чтобы пар держался, да и то...
На ужин Колька состряпал нам оленьи котлеты, по две штуки на человека, причем котлеты маленькие, как в столовой.
- Да ты что?! - вытаращил глаза Юра, когда Колька подал ему его порцию. - Обалдел?! Тебе в тайге мяса жалко?! Мужика в поле двумя такими котлетками накормить хочешь? Да были бы хоть котлеты как котлеты. А это что?..
- Мало тебе, так возьми мою порцию, - огрызается Колька, - четырех котлет, я надеюсь, тебе хватит?
- Ну, это ты мне брось! - строго говорит Кольке Саня. - Тебе дело говорят, а ты в бутылку лезешь. И нечего тут в позу становиться, не дома.
- Правильно, - подтвердил Юра, - тем более что мне, например, и четырех таких котлеток мало.
6 июля
Сегодня я один остался в лагере. Саня с Геной опять ушли в маршрут, а Юра с Колькой, взяв винтовки и рюкзаки, отправились за мясом вверх по Пауку. (Паук - так называется ручей, у впадения которого в Инынью стоит лагерь съемщиков. Если посмотреть на карту, этот ручей и вправду со всеми своими притоками и ответвлениями напоминает паука.) Евсеич сказал, что по долине Паука гуляют лось с лосихой.
Едва только наши ушли, как тотчас явился дед (думаю, что этот момент он выжидал специально), промямлил что-то для приличия, а потом напрямик спросил чарку. Я чарки ему не дал: спиртом у нас распоряжается Саня. Евсеич тяжко вздохнул и, глубоко расстроенный, ушел.
Саня с Геной вернулись часов около девяти, усталые, но очень довольные. Местные разрезы продолжают восхищать нашего начальника, каждый день преподнося новые замечательные сюрпризы.
- Нет, это что-то особенное, - возбужденно говорит Саня, блестя глазами, - это не разрез, это подарок ко дню рождения!.. И столько таких остракод!
- Фортуна нам долги возвращает, - хитро посмеивается Гена, - не все же ей от нас отворачиваться.
Поужинали, я вымыл посуду, послушали радио, сыграли в шахматы, а наших охотников все нет и нет. Вот уже и двенадцатый час ночи пошел, а от них ни слуху ни духу - даже и выстрелов мы не слыхали.
- Надо что-то делать, Саня, - беспокоюсь я, - у них же ни карты, ни компаса с собой. Не дай бог, заблудятся: с тайгой-то шутки плохи! Благо светло сейчас круглый день, а все-таки за них страшновато.
- Да не должны они заблудиться, - задумчиво говорит Саня, - из водораздела Паука они выходить не должны, мы договорились, а тут, кроме как в Инынью, никуда больше не выйдешь. Юрка старый таежник, мужик опытный, хотя, впрочем, и на старуху бывает проруха...
К концу первого часа ночи, взяв с собой ракетницу с парой десятков разноцветных ракет, мы с Геной пошли ребятам на выручку. Саня велел залезть нам на вершину самой высокой сопки и оттуда пускать ракеты вверх. Если наши охотники, не дай Бог, заблудились, они хотя бы засекут направление и выйдут в долину Иныньи. Ну а ежели до двух часов ночи не будет от них сигналов, пойдем в лагерь к Евсеичу, включим рацию (благо Гена умеет на ней работать) и дадим SOS. Только переправились мы с Геной через реку, смотрим: идут наши охотники. Рюкзак за спиной у Юры битком набит, да и Колька, похоже, тоже что-то тащит за спиной: видимо, добыли наконец мяса.
- Да нет, - говорит Юра, устало валясь на траву возле наших палаток, - никого мы не добыли. Это я у Евсеича в долг последнее мясо забрал. Ничего, отдадим свежаниной. Не все же нам у него на иждивении жить, добудем и мы когда-нибудь зверя. Будет и на нашей улице праздник!