Однако вернулись ребята не совсем с пустыми руками: у Кольки в рюкзаке лежали два здоровенных хариуса, убитых Юрой из мелкашки. Обеих рыбин я тут же замариновал: завтра утром приготовлю из них большой согудай.
7 июля
Как обычно, я проснулся первым. Воздух звенит от комаров. До чего же неохота вылезать из полога в кишащую комарами палатку.
Искупался в ледяной воде Иныньи. Хорошо, что у нас в отряде нет женщин - весь купальный костюм составляют одни только кеды (без кед купаться никак нельзя - в речке полно острых камней). Хмурый Колька слоняется по берегу в штормовке и накомарнике.
- Колька! - кричит ему Саня. - А ну, сейчас же раздевайся и лезь в воду! Ты что, умываться сегодня не собираешься?!
- Да-а-а, - канючит Колька, - а комары?!
- Ну и подумаешь, невидаль какая, комары! - сердится Саня. - Сядет на тебя десяток-другой, всего и делов, зато после купания знаешь как себя чувствовать будешь!
Не решаясь перечить Сане, старшему брату и начальнику, Колька нехотя раздевается и, содрогаясь от ледяной воды и комаров, лезет в Инынью.
Сегодня в маршрут с Саней и Геной иду еще и я: нашему начальнику нужно наколотить много образцов, и он на эту тяжелую физическую работу занарядил и меня.
И вот уже во всю мочь колотим мы камни на довольно крутой осыпи и вдруг слышим карабинный выстрел со стороны нашего лагеря. Странно, карабин в нашем отряде всего один, и он сейчас у меня за спиной. Выходит, стрелял Евсеич, кого, интересно? После небольшой паузы слышим еще три выстрела подряд.
- Должно быть, Евсеич медведя бьет, - говорю я. - Он плакался, что у него всего-навсего три десятка патронов осталось и что оленя он больше стрелять не будет. Ему медвежья желчь нужна и медвежье сало.
- Должно быть, так, - соглашается Саня. - Он уже вчера намекал мне. Я, дескать, на вас пять штук патронов израсходовал, оленя убить вам хотел. Я, правда, ему сказал, что у нас самих боезапаса кот наплакал... Но пять-то штук ему отдать придется, а то вони не оберешься.
И вдруг, к неописуемом нашему удивлению, на противоположном берегу реки видим мы грустного Евсеича, который бредет, неся в авоське за спиной здоровенного ленка, а в руке - карабин. При этом бредет он отнюдь не со стороны нашего лагеря, а как раз наоборот - от устья Паука.
- Здоровеньки булы! - кричит нам дед с той стороны Иныньи. - Все, кончил я навигацию к такой матери, и удочку об коленку изломал. Дерьмо это, а не тайга - рыбы мало, мяса мало...
- Побойся Бога, Евсеич, как же мало? - удивляется Гена. - Олени кругом непуганые ходят. Чего же тебе еще надо?
- Олени-то ходят, - машет рукой Евсеич, - да что в них, в оленях-то?! Нет, домой хочу, в Киев. Ну ее, эту тайгу, к такой матери! Все, последний раз езжу, отъездился...
- Евсеич, это ты стрелял из карабина? - строго спрашивает его Саня.
- Ну, я стрелял, я, - нехотя ответил дед.
- А нам показалось, что стреляли там. - Я махнул рукой в сторону нашего лагеря.
- Мало ли чего вам показалось, - устало сказал Евсеич и присел на камень, - в сопках точно не поймешь, откуда выстрел. Да еще и ветер сейчас крутит.
- Медведя бил? - уважительно спрашиваю я.
- Да какого там медведя! - в сердцах машет рукой Евсеич. - Кабы медведя, так не обидно было бы... оленя! Ведь давал же я зарок - не стрелять больше оленей. А этот прямо на меня вышел, да такой матерый, такой красавец, рожищи - во! шкура от жира лоснится... Да какой-то, видать, заговоренный попался... Я его метров с двадцати бил. Первый раз ударил - он головой закачал. Ну, думаю, попал, сейчас на бок повалится. Нет, постоял-постоял, козел вонючий, да и пошел. И идет-то, главное, медленно, вразвалку: дескать, плевать я на тебя, Евсеич, хотел вместе с твоим карабином, а я сам как остолбенел... Потом пришел в себя, вдарил ему вслед еще три раза, да куда там, он уже на той стороне реки был, за порогами! Нет, все, кончаю я эту охоту и рыбалку кончаю. Отдыхать буду. Мне теперь только медведь нужен, а олень пускай хоть в палатку приходит, стрелять не стану.
Прошли с работой вниз по Инынье до самых порогов и там сделали привал. Сварили чаю и пообедали. Очень вкусный чай получается здесь. То ли вода, то ли воздух, в котором травы хорошо настаиваются, тому виною, не знаю. Как и все полевики, плотно едим мы утром и вечером, а вместо обеда у нас обычно легкий чай с бутербродами. Тем временем ветер пригнал с севера (может быть, даже с моря) низкие, тяжелые тучи, и неподалеку загромыхала гроза. Гроза в горной тайге - прекрасное, ни с чем не сравнимое зрелище, жуткое и восхитительное одновременно. Но о ней писать надо отдельно, и, видимо, мое слабое стило для этого не годится. В далеком теперь уже шестьдесят втором году на Алтае, сидя на вершине горы Ревнюхи, попали мы в самый центр такой грозы. До сих пор, как вспомню, мороз по коже от ужаса и восхищения. К счастью, а может, наоборот, к несчастью, гроза задела нас только легонько, самым своим краешком, и вскоре мы уже увидели огромную толстую радугу, переброшенную из реки Иныньи в реку Лесную. Радуга была таких чистых и ярких тонов, каких я прежде никогда не видывал. Саня сделал ее снимок на цветную пленку, но в сумерках навряд ли у него что-нибудь выйдет.
Совсем поздно, когда мы уже собрались в обратную дорогу, Саня обнаружил какое-то необыкновенное обнажение. Несмотря на не совсем еще здоровую ногу, он прыгал от восторга, как молодой баран. С завтрашнего дня, решил Саня, чтобы не тратить столько времени на дорогу, устроим мы здесь выселки и будем работать с ночевкой дня по три-четыре.
Обратной дорогой Бася поймала за хвост куличка и так удивилась своей охотничьей удаче, что раскрыла пасть. Куличок-то и улетел.
8 июля
С утра ветер принес низкие мокрые тучки, из которых сразу же брызнул мелкий противный дождик. Выход на обнажение, естественно, отменяется, и Саня объявил выходной. Сидим в складской палатке, которая по совместительству является нашей кают-компанией: соль, мука и вата, хранящиеся в мешках, конденсируют влагу, и здесь относительно сухо и светло.
После обеда, сразу же как только кончился дождь, на той стороне Иныньи возникла фигура Евсеича в болотных сапогах.
- Здорово, войско польское! - заорал он нам. - Слыхали новость: "Спартак" у "Кайрата" 2:0 выиграл!
Мы вылезли из палатки.
- Слыхали, конечно,- спокойно сказал Саня, - мы каждый день "Последние известия" слушаем.
Евсеич потоптался на том берегу, не зная, как продолжить разговор, и, поскольку приглашения на чарку не последовало, убрался восвояси.
-У-у, Бандера! - с ненавистью ворчит Юра. - Опять спирт или патроны клянчить приходил. Ты, Саня, как он патроны спрашивать будет, ко мне его посылай. Дескать, патронами у нас Юрка распоряжается. А уж я с ним поговорю.
- Пять-то патронов отдать ему придется, - говорит Саня.
- Ну, пять-то, ладно, - вздыхает Юра, - но больше - шиш!
9 июля
С утра сияет солнце и дует холодный, свирепый ветер. Мы радуемся, что нет комаров, а Саня хмурится:
- Как бы нам этот ветер снегу не принес. Тут это вещь вполне возможная.
Саня, Юра и Колька ушли в маршрут, а мы с Геной остались в лагере. У нас ответственное задание: нарубить и перевезти в лодке на нашу сторону побольше веток ольхи, тальника и осины. Словом, всякого лиственного дерева для коптильни (кроме, правда, березы). На нашей стороне растет только хвойный лес, а мясо и рыба, копченные хвойными дровами, имеют пренеприятный горький привкус смолы, береза же дает не менее противный привкус дегтя.
Рубим кусты в два топора и вдруг сперва слышим, а потом и видим - вертолет. Разворачивается и идет на посадку прямо к нам, в Инынью.
- Не дай бог, сядет на наш берег речки, - причитаю я, - а не к соседям. Он же не только расшвыряет все эти ветки по долине, но еще и палатки нам сорвет!
На счастье, вертолет сел у соседей. Идет он, как выяснилось тут же, на речку Рассоху, в устье Иныньи (там работает еще одна съемочная партия) и везет туда большое начальство - самого начальника экспедиции, а к нам он присел, чтобы передать почту для геологов.
Начальник экспедиции вылез из машины, поднялся по косогору в лагерь Евсеича, заглянул в пару палаток, постучал зачем-то сапогом в железную бочку, где мы грели воду для бани, потом строго нахмурился и спросил у завхоза:
- Как обстановка в отряде? Жалобы, проблемы, нехватка в чем-нибудь есть?
- Никак нет! - по-военному отрапортовал нерастерявшийся дед, - ни жалоб, ни претензий! А обстановка нормальная, деловая обстановка.
- Это хорошо, - похвалил Евсеича начальник, - деловая обстановка - это прежде всего... А как план? Как производственные показатели?
- Все путем, - продолжал рапортовать лихой завхоз, - все по плану!
- А где же у вас геологи-то? - успокоился начальник. - Тут, я вижу, одни рабочие.
- Так все же в маршруте, - развел руками дед. - Где же им еще быть, геологам? На Лесной, это речка такая... Я вот один в лагере... Завхоз я, а вот... - кивнул он на нас с Геной (к этому времени мы уже были у вертолета), - соседи наши, научные работники из Новосибирска. У них лагерь рядом, за мыском...
- Ну как же, помню, помню, - сказал начальник и пожал нам с Геной руки. - Научные работники рядом - это хорошо, - добавил он веско. - Я вам числа двадцатого - двадцать пятого еще одного научного работника пришлю, Геологическую Даму. Вы, пожалуйста, передайте это геологам, - обратился он к Евсеичу, - и скажите, чтобы приняли ее как следует. - Затем он еще раз пожал всем руки (видимо, это уже был акт прощания), сел в вертолет и улетел.
Евсеич самодовольно пригладил седой ежик и зачем-то похлопал себя по животу.
- Ага, прилетит к нам, значит, баба. А их на базе никого, вот я ею и займусь вплотную. Старый конь борозды не испортит!
- Может, и не испортит, - усмехнулся Гена, - да мелко вспашет. Уж молчал бы ты, Евсеич, тоже мне конь нашелся!
Вечером к нам в лагерь вернулся Колька. Завтра вместо него к Сане на выселки уйдет Гена.
Поздно вечером, когда мы с Геной в кают-компании играли в шахматы, к нам ворвался Колька и закричал свистящим шепотом, словно боялся спугнуть дичь:
- Там ленки!
И действительно, в узкой протоке возле наших палаток ходят два здоровенных ленка. Колька схватил спиннинг и стал бросать его в воду, зацепляя по дороге кусты и деревья. Ничего конечно же не поймал, а только спугнул замечательных рыб.
10 июля
С утра Гена ушел на выселки, а мы с Колькой стали хозяйничать. Дует такой свирепый холодный ветер, что наши палатки прямо-таки трещат - как бы их не сорвало. О комарах, конечно, не может быть и речи.
На той стороне реки появился Евсеич с карабином за плечами и в коротких сапогах (значит, переправляться к нам не собирается).
- Эй, тезка, здорово! - кричит он мне (Евсеич называет меня тезкой потому, что мы с ним занимаем в наших отрядах одинаковые должности - завхозов, - а никакого объединяющего слова, кроме вот этого - "тезка", - он придумать не может), - нет ли у вас порошка какого-нибудь от головы. Я, черт его душу, прошлую-то ночь не спал - три выпечки делал. Нынче ночью уснул, слышу: Сильва лает. Сроду она не лаяла, я и голоса-то у нее не знал, сперва подумал даже, что это ваша Баська брешет, в одних трусах вышел, гляжу: медведь. Метрах в двадцати стоит и озирается. А темно, даже и мушки не видать... Я карабин из палатки высунул, так, наобум, просто вдоль ствола, вдарил, гляжу: не видать никакого движения... Неужели, думаю, первым выстрелом наповал уложил, вот это, думаю, удача!.. Нож взял, карабин на всякий случай... Подхожу с опаской, конечно, гляжу: а там ложбинка маленькая, в сторону тайги... Он по ней, видать, и врезал. И, что обидно, ни крови, ни шерсти не видно. Все, думаю, теперь-то уж его, медведя, сюда и калачом не заманишь!.. Каюра Витьку бужу - ему ночью с лошадьми выходить надо, чтобы в лагерь на Лесную засветло добраться, - лошадей вьючить стали, волнуются лошади, храпят. Что за черт, думаем, а он, оказывается, опять тут! Ну, мы с Витькой и залегли (у него тоже с собой карабин), я - у печки, а Витька - за поленницей. Я и говорю Витьке-то: "Ты его ближе подпускай, ближе, чтобы уже вдарить наверняка. Нас ведь двое, не так боязно подпускать его, в случае чего, один другого подстрахует. Пусть он на открытое место выйдет, чтобы мушку было видно как следует". А медведь здоровенный, на ногах высоких, матерый, идет вразвалочку, что твой гусар! У нас ведь на косе напротив лагеря пол-оленя брошено. Мясо на жаре протухло, вот запах по долине и несет. А миша на тухлятинку-то, известно, падок... Так красиво шел. Витька не удержался да как вдарит раньше времени, тоже, считай, наугад. Медведь завертелся на месте волчком. Витька вскочил из-за поленницы: "Ура!" А кого там "ура"... Медведь вдруг вертеться кончил да как припустит в гору! Мы потом посмотрели: ни крови, ни шерсти - один понос (слыхал про "медвежью болезнь"?)... Ах ты, растуды твою не так! Ведь сам приходил, сам! И желчь принес, и сало!.. А потом какой уж там сон... Вот и не могу нынче - голова раскалывается, и все тут...
Этот монолог, полный страсти, Евсеич произнес с другого берега реки, я же выслушал его из нашего лагеря (дед легко перекрывал своим басом шум горной реки Иныньи и расстояние метров тридцать).
- Ладно, Евсеич, - крикнул я, - погоди там, чего-нибудь поищу тебе от головы! - И я отправился копаться в наших медикаментах, а дед уселся на камень и стал терпеливо ждать. (Может, это было и неучтиво с моей стороны - оставить его, больного, на том берегу, но возиться с резиновой лодкой или тем паче переносить деда на спине - а это центнер с гаком - мне страсть как не хотелось.)
Перебрал всю нашу аптечку: чего тут только нет! И все лекарства с иностранными названиями, а что от головы, что от живота, что от насморка - поди узнай! Вернулся на берег и признался в своей медицинской несостоятельности.
- А, ничего, - махнул рукой Евсеич, - неси их всех сюда. Я каждой по паре приму - какое-нибудь да поможет.
Я надел болотные сапоги и приволок деду всю нашу обширную аптечку. Он высыпал себе в горсть таблеток и порошков, по паре каждого наименования, все это разом отправил в рот, запил водой из Иныньи и, почесав темя, сказал:
- Конечно, мне бы сейчас стопка лучше всякого лекарства помогла, но и на этом спасибо. - И побрел к себе в лагерь.
После обеда я устроил ревизию всем нашим припасам и продуктам. Выяснилось, что у нас осталось всего две с половиной буханки хлеба. Пора думать о новой выпечке, и я отправился в лагерь к соседям.
Евсеич лежит в своем пологе чуть живой - доконали его таблетки и порошки. Сегодня конечно же ни о какой выпечке не может быть и речи. Перед Евсеичем на столе стоит огромный противень яичницы из яичного порошка. В палатке, несмотря на сильный ветер, дующий вдоль реки, полно комаров и паутов. Я выгреб из печки немного горячих углей и бросил их на земляной пол. Палатка наполнилась дымом, и комары с паутами сразу же пропали.
- Ты ешь, ешь, - слабым голосом угощает меня дед, - и чай там на печке горячий, наливай!
- Спасибо, Евсеич, - отказываюсь я, - только что отобедал.
- Ну, тогда посиди просто так, я с тобой разговаривать буду, - просит он, - мне от разговоров легчает, а так - хоть помирай! Врачи, мать их душу, ты такие порошки людям делай, чтобы от них легчало, а они вон чего!.. Видал, какое мне облегчение сделалось - помираю! Ну, хочешь, я тебе про прежние времена рассказывать буду?.. Про Дальстрой расскажу, про лагеря здешние... Я ведь тут все прошел: огонь, воду и медные трубы...
- Ну, давай, рассказывай, - согласился я, - раз тебе от этого лучше. Да и мне интересно.
- Да-а, - слабым голосом начал дед, - Дальстрой - это такая сила была в прежние времена, ого-го! На моем веку знаешь сколько дальстроевских начальников сменилось?! Но из всех самый серьезный был - Петренко. Он один здесь, на Колыме, своей смертью помер. А другие... Тут ведь, как на войне, было, даже еще строже... Тут уж если снимали, то со всех постов разом и подъемные - девять грамм.
- А сам-то ты где здесь был? - осторожно спросил я. - И кем?
- Служил я здесь, служил, - торопливо ответил мне дед. - В Тоскане да на Зеленом мысу, там мужские лагеря были... В Эльгене служил, в Мылге, там лагеря женские были... Да много народу там сидело, ой много! И политических, и урок...
- А кого больше?
- Больше, пожалуй, все-таки урок. В Эльгене строгий лагерь был, ой строгий, особенно зимой. Минус пятьдесят - пятьдесят пять, обычная вещь, а греться негде... Но я-то их жалел, не всех, конечно, на всех жалости где напасешься, а так, некоторых... Крупы из Магадана им привозил, материи в горошек. У меня в Магадане жена жила, я туда часто ездил. И оттуда привозил...
Далее Евсеич пошел рассказывать о своих интрижках с заключенными дамами. Он сыпал именами, кличками, точными и безжалостными характеристиками. Каждую интрижку он описывал так смачно, с таким множеством подробностей и деталей, что я только диву давался. Ну и память у старика на такие вещи! (Ах, как потом казнил я себя, что сразу же, по горячим следам, придя к себе в лагерь, не записал все эти рассказы с их замечательными подробностями! Выбрал я себе из дедовых рассказов только один - его черед впереди, - остальные же пропали безвозвратно. Увы мне, нерадивому!) Рассказывал Евсеич о какой-то директрисе магазина из Киева с двадцатипятилетним сроком (тогда у многих такие сроки были), о какой-то Люське-чумичке, которая работала кочегаром на локомотиве без колес - местной электростанции ("Я же туда ее и пристроил, - самодовольно говорил дед, - работа-то была самая блатная - в тепле"), о Катьке-незабудке, "воровке в законе" и множестве других женщин. А под конец рассказал он об одной политической болгарке: