- Была, извольте знать. Когда выходила замуж за Генриха Первого Французского, с приданым увезла. А потом пополняла. В семье князя Ярослава Мудрого очень почитали книги. Это, поди, известно и тебе?
- Известно, дорогой мой дипломат. Даже очень хорошо известно. И об Анне Ярославне, и о библиотеке Ярослава Мудрого… А вот то, что книги Анны во Франции сохранились, читать не доводилось.
- Сохранились, к счастью. И вот почти через восемьсот лет вернулись на родину. Каково?
Чувствовалось, что Дубровскому очень хотелось, чтобы его похвалили. Да и было за что.
Расчувствовался и Сулакадзев. Они молча обнялись, растроганно помолчали и отправились в столовую вылить за этот гражданский подвиг одного из них бокальчик-другой шипучего французского винца.
Несколько дней они неспешно, почти умилительно разбирали содержимое этой немалой коробки.
Пока только разобрали, изучать будут потом. Это дело не одного года.
- Однако, извольте знать, это еще не все. Есть еще одна… скажем так, вещь. В эту коробку не вместилась, пришлось уложить в две дополнительные, - снова похвастал хозяин. - Заранее уверен, это поразит тебя.
- Даже так? Столь велика?
- Не в величине дело, хотя и не мала, друг мой!
- На пергаменте? Папирусе? Бумаге?
Дубровский не спешил раскрывать свою интригу и только лукаво покачивал головой.
- На славянском? Русском? Латыни? Ведь во времена Анны ученая Европа пользовалась именно латынью.
- По-моему, все же на русском. Только на очень-очень древнем. Еще дохристианских времен. Я почти ничего не понял.
- Русская? Языческая?! - вскричал бывалый археограф и антиквар. - Не верю! И никогда не поверю!
Пока Петр Петрович развязывал шнуры на одной из коробок, Александр Иванович возмущенно бегал по комнате, шарахался об шкафы и стулья, оскорбленно поблескивал очками и все причитал:
- Не верю, не верю и не поверю ни-ког-да!
Устав бегать, сжалился над хозяином, - приобнял за плечи, усадил обратно за стол.
- Не надо, уважаемый дипломат, многоопытный политик и не очень опытный антиквар. Весьма сочувствую тебе и сожалею. Эти канальи французы на сей раз крепко тебя, говоря по-русски, облапошили. Но, как не раз сказывалось, и поп - не без греха. Успокойся и смирись. Тем более что ты и без того совершил великое для России дело. Она этого не забудет.
Между тем Дубровский молча продолжал свое дело. Пошуршав с минуту чистейшей оберточной бумагой, он достал наконец что-то плоское, прямоугольное и, снисходительно, превкушая свою победу, усмехаясь, протянул это плоское другу.
- Изволь взглянуть сам. Увеличительное стекло подать?
Александр Иванович язвительно усмехнулся:
- Это что? Дерево?
- В те времена папирус в России не рос. А шкуры животных нужны были на шубы: климат у нас, извольте знать, очень уж не средиземноморский… Вот и… на дереве. Вот так…
Это действительно была деревянная, легонькая от сухости пластина, а проще дощечка. По виду и в самом деле весьма и весьма стародавняя, даже тронутая жучком. Размером не велика, но и не мала: ладони в три в длину и ладони две - в ширину. С отверстием вверху, посередине. С не очень ровными горизонтальными линиями, как в школьной тетрадке. А под этими довольно хорошо различимыми линиями смутно угадывались какие-то знаки.
Сулакадзев достал чистый платок, бережно провел им по первой строке, легонько подул, сдувая невидимую пыль веков, и обессиленный опустился в кресло.
- Я, кажется, угадываю тут одно слово. И это слово "Влес"… Бог Велес…
Глава седьмая
Месяц травич подходил к концу, а горечь на сердце Ягилы не проходила. Мало, мало русичей оставалось на отчих землях. Хуже того - покидая род, огнищане за малую мзду продавали свое подворье и поля эллинам и уезжали куда глаза глядят: кто к северянам, кто к киевским полянам, кто даже не зная куда.
Те, кто был на празднике Ярилина дня, еще держатся. Но пройдут житнич и венич, соберут с полей урожай, засуетятся и они. Как остановить народ? И главное, что стало мучить его, - надо ли? Может, действительно прав старый Орлан из рода Тавра, что прежде всем русичам следует сбиться в одну силу, чтобы успешно начать освобождать свои исконные земли? А сила потребуется немалая. Каганат хазар сейчас в завидном могуществе, вон как лихо побил болгар и мадьяр. Угорские и финские народы по Pa-реке и до гор Орала платят им дань пушниной и рабами (из своих же родовичей!); из недавних союзников, вынесших на своих плечах главную тяжесть войны с арабами, стали данниками и гордые северяне, а что уж говорить об иных?
Киевляне платили им дань мечами, ибо мастера сего дела известные. Теперь слышно, там варяги уселись - германы, что погубили Русколань нашу и Буса, князя антского с сынами его. А уличи и тиверцы добровольно стали союзниками Каганата, чтобы успешно противостоять разбойникам мадьярам.
Каково, а? Союзников ищем не среди своих, а меж тех, кто давно враг всем русичам! Почему? Не потому ли, что в сей день это надежнее? А на своих надежды нет оттого, что или не могут помочь, или не хотят, грызясь между собой. И ни Сварог, ни Перун не вразумят их.
Однако - только на сей день. А что будет с нами завтра, через десяток лет? Где тут истина, где искать правду, не идя по пути Прави?
Горько и больно Ягиле. Кому поведать о том? Разве дощечкам и тем, кому доведется их прочесть?
"…Русколань начали раздирать смуты, творящиеся на полудне, а борусы на полуночи многое претерпевали. А то ведь родичи не хотели, чтобы русские роды соединились в Русколань. Из-за того же две ветви именовались Великие и Малые Борусы. Не сурожцы назвали Сурож русским, а борусы. Правая борьба была таким образом неправой борьбой. И долгая вражда между родами раздирала борусов на части. Так борусы не могли же стать греками или скуфью в степи - те-то ведь желтые. А русы русые и голубоглазые, сильные. И не в Нави же шла война непрестанно, а разве ж на Суроже не было князей сильных, чтобы врагам грекам дать отпор, как и другим?!. (Теперь) ведь та Сурожь огречена и не будет вовсе русской… А греки нас хотели крестить, чтобы мы забыли богов наших и так обратились к ним, чтобы нам в порабощении быть. Поостережемся того, как престарое отцы, которые простерли Скуфь свою и не дали волкам хищничать об агнцах, которые суть дети Сурьи…"
Что бы он сказал сурожцам своим, будь они в силе и на родной земле? Можно же представить себе, что собрались они на большой площади или сошлись на просторном лугу послушать его рассказы о древней славе русичей, о героях вроде боярина Сегени и князя Белорева, бивших готов у Воронженца, а затем и вернувшихся вместе с Гуларехом.
Печальные и радостные были бы эти рассказы. Печальные, сквозь стиснутые зубы, - потому, что сто раз Русь погибала и сто раз возрождалась вновь. А радостные оттого, что огромными жертвами народа все-таки возрождалась и опять сияла красотой святая Русская земля.
Рассказал бы Ягила своим родичам-сурожцам, как бились за их жизнь и волю удалые русские князья Криворог и Бравлин. Смело бились, победно, но почему-то всегда не доводили дело до конца. Воинам Криворога откуп дали немалый, еду-питье на многих возах привезли, вот они прежде времени пир и учинили. А ночью пришли эллинские сыны в бронях и многих упившихся посекли…
О походе князя Бравлина по всему побережью Таврики до сих пор в людях живет молва. По всем эллинским городам и поселениям от Хорсуня до Корчева прокатилась тогда русская слава. И опять доверился молодой князь писаным и неписаным договоренностям и заверениям коварных торговцев. Побыл какое-то время в освобожденном Суроже и вернулся в свои пределы, возвратив греческим попам драгоценности их храмов. Прадед Ягилы Мечислав был в его войске. В память об этом остались его меч и щит. А на родовом погосте - небольшой курган и белый камень с именем героя. И было то в 790 году.
"…великая обида нам, потому как храни сурожские захвачены врагами, и Боги наши, во прах брошенные, валяться должны. Вот ведь, нет у русичей силы одержать победы над врагами. И вот, рванье у нас, как у странника, который ночью идет по лесам и порвал свою одежду на куски. Так же рванье у нас, русичи, на русском теле. И не заботимся мы о том, и тщимся на хранях славить богов, которые не приемлют жертв наших, ибо оскорблены нашей леностью. Не Птица ли Матерь Всеслава славу речет нам и просит нас от них отцовскую славу защитить? И нет у нас дерзости встать на рать, да и мечами своими брать землю нашу, врагами отобранную. Вот ведь тысячу и триста лет храним мы святыни наши, а сегодня жены наши говорят, что блаженны мы и потеряли разум, и есьмы как какая-то овца малая перед теми. И не смеем мы надеть оружие и мечом разить врагов наших…"
"…Се, видел я сон в Нави: и вот огонь во облаках; и исходит из них Змий удивительный, и окружил землю, и потекла кровь из нее, и он лизал ее. И се, приходит муж сильный и разрубает Змия надвое, и становится два. И разрубит еще - и станет четыре. И се, муж возопил к богам о помощи. И они пришли на конях со Сварги, и они змиев убивают. Ведь сила та не людская, а черная. И се, змии-то суть вороги, идущие от полудня. Вот ведь, Боспору досталось то, что деды наши ратями отвоевывали… Надобно нам сражаться и животы положить за землю нашу. А она ведь тянется от нас до полян и дреговичей. И русы простираются до моря и гор, до степи полуденной, и все это - русы. И от русов только есть у нас помощь, потому что как Даждьбоговы внуки они суть. Молимся мы Питару Дию (Отцу-Небу), потому как он низвел огонь, который Матерь Всеслава приносит на крыльях своих Праотцам нашим. И ее песнями воспеваем мы возле кострищ вечерних, где рассказываем старые слова славы нашей у святой седьмицы рек наших, где города отцов наших были… Те же (враги) творят иное, чтобы нас от старых давностей отвратить. И это я вижу и руку держу вам, чтобы вы ведали, что суровый день грядет и крови хочет. И ее прольем на землю свою русскую… Се, Русского города камни вопиют нам, и надобно идти нам и встретиться со смертью… Почти меня, сыне, и умри за нее…"
Вот что сказал бы Ягила своим землякам-сурожцам, если бы смог посмотреть каждому в глаза.
Глава восьмая
Вот и сенич наступил, даровал его Даждьбог огнищанам. Все в огороде у Благи растет, наливается, зелень уже в трапезу идет. Радует и поле, куда Ягила с Добрецом наведываются едва не каждый день. Пшеница ровная, по пояс, уже колос выпускает, - по всему, урожай будет добрый. Хватит на еду, и на семена, и в запас - на случай возможной засухи в будущем. Слава богам, такое случается нечасто.
В саду - свое. Вишня с черешней уже окрасились алостью, они тут первые. За ними - слива и груша, а там и ранние яблони одарят хозяев своим подношением. Винная ягода поспеет попозже, ну а самыми последними - яблоки осенних сортов, зимняя радость садовода.
Казалось бы, чего тужить-печалиться, когда такая благодать вокруг? Но Ягила, порадовавшись вместе со всеми, все чаще становился молчаливым и хмурым.
- Какая туга гнетет тебя? - не раз спрашивала Блага, пытаясь отвлечь его от тяжких мыслей. - И все молчишь, молчишь. Чего так?
Ягила был краток:
- Когда по делу - не молчу.
- Ты сейчас больше писалом разговариваешь. С досками своими.
- Не с досками - с людьми.
- С какими?
- До кого реченым словом дойти не могу. Тяжко это, сестрица Блага.
А в то утро он заговорил первым.
- Ты, Добрец, истопи-ка к полудню мовницу. А тебя, Блага, прошу - приготовь что получше к трапезе. Меня не будет пока. В Сурож отлучусь.
Те, не смея расспрашивать, тревожно переглянулись.
- Голос отца Заряна слышал. Рек что-то, звал…
Оседлал коня и уехал. Поспешая, как мог спрямлял путь и, уже подъезжая к городу, обогнал медленно бредущую по пыльной дороге вереницу людей. Присмотрелся - ну да: на торг ведут, в кабалу. Для того и вервием все повязаны, не убежишь.
С какого-то времени это стало тут привычной картиной. Примирившись с мадьярами, хазарские купцы стали чуть не задарма скупать у них пленных и вывозить их на эллинские и азиатские рынки. Вот и сейчас, поди, у причалов уже стоят корабли, ждут свой живой товар.
Как привыкнуть к тому? Особенно когда видишь: славян ведут, братьев русичей - молодых мужчин, женщин, отроков. Как можно лишать человека воли? Боги создали его свободным. Это скот можно продавать и покупать, для того он и предназначен, но ведь люди - не говяды!
Иной раз руки так раззудятся, что готовы взяться за меч. А может, так и надо? Не в одиночку, конечно, но далее одного десятка добрых молодцев хватило бы, чтобы наскоком изрубить крепких мужей. А мечи в каждом доме хранятся - еще знаменитой антской стали и с недавних времен князя Бравлина.
Через некоторое время догнал и медленно объехал еще одну такую же вереницу. У самого моря - еще одну. Где кончится их путь? Из Сурожа через море доставят в греческую Амастриду, там распродадут местным купцам, а уж те знают, где какие цены на такой ходкий товар. И никогда беднягам уже не увидеть ни родной земли, ни родных лиц.
Амастрида - порт на южном берегу моря, один из процветающих и проклинаемых центров работорговли. Ненавистный, змеиный город, пьющий человеческую кровь. Таких мест немало и за Фарсийским морем, в странах Халифата. Особенно ценятся там славянские женщины, а молодых мужчин и юношей обращают в солдат. Говорят, у тамошних князей и царей вся личная охрана из русичей и славян.
Давно ли Бравлин Молодой, правнук первого, с большой ратью перейдя море, раскатал это полозье гнездо по камешку и заодно прошелся по всему берегу от Асских гор почти до самого Царьграда! Лет двадцать всего назад, а уж опять эта амастридская мерзость ожила. Как у змия отрубленная голова. Видно, начинать надо с другого гнезда - самих императоров!..
Прискакав в порт, Ягила прямиком направился к причалам. Первый корабль уже закончил погрузку и готовился к отплытию. Ко второму, щелкая бичами, чернобородые погонщики гнали новую партию будущих рабов. Что-то потянуло Ягилу туда. Партия большая, люди в ней все разные: угадывались печенеги, русичи-северяне, поляне, даже хазары. Последним, держась за толстую вервь, которой был связан со всеми, еле тащился изможденный старик в рваной одежде, с метущейся по ветру седой бородой, с разбитыми в кровь грязными босыми ногами.
Что-то остро дрогнуло в сердце Ягилы. Он слез с коня и, ведя его в поводу, пошел рядом. Охрипшим вдруг голосом спросил:
- Откуда ты, человече? Кто?
Старик, шедший до того как в бреду, медленно поднял тяжелую голову.
- Сурожский… русич… я…
И тут глаза их встретились. Мгновенно выхваченный нож пересек веревку, и они, захлебываясь хрипами и слезами, крепко обнялись.
Один из погонщиков метнулся к ним.
- Ты что делаешь, горбун? Это не твой товар! Или хочешь поменяться с ним местами? Хозяин мой, думаю, согласится, а то этот больно уж плох.
Заслоняя отца собой, Ягила выступил вперед.
- Это мой отец. Это наша земля. Мы тут живем. Понимаешь, живем!..
От волнения и злости он забыл, что говорит с эллином, и повторил сказанное по-гречески. И еще добавил:
- Ни живым, ни мертвым я его вам не отдам. Это мой отец. Зови хозяина!
Откуда-то появился такой же чернобородый, широколицый с властным взглядом человек.
- Чего хочет этот русич?
- Хочу выкупить у вас своего отца, - глядя прямо в его влажные черные глаза, твердо сказал Ягила.
- Отца? - вскинул тот удивленные брови. - А сам в Амастриду не хочешь?
- Сам - не хочу.
- Вместо отца?
- Отца я выкупаю. Сколько?
- Ну… - развел руками искушенный торговец живым товаром. - Отец твой, конечно, немного староват… Но зато ученый. Дорого такие стоят! Дорого…
- Сколько? - стоял на своем Ягила. Подумав, тот назвал цену.
- Согласен. Вот мой конь. Он в два раза дороже. Бери.
Торговец принял коня, корабль отошел от пристани, а они - отец и сын - еще долго стояли, крепко обняв друг друга. Так крепко, словно боялись опять расстаться, словно еще не верили, что все тяжкое позади и они опять вместе.
Чувствуя, как отец от слабости начинает оседать в его объятиях, Ягила бережно усадил его на землю и сам присел рядом. Как же они доберутся с ним до дому, ведь коня у него теперь нет? Путь тут немалый, для него здорового на полдня, а для отца в таком его состоянии вообще невозможен.
Подумалось и тут же забылось. Другие, радостные чувства вытеснили горестные мысли, - вернулся же! Вот он, отец, рядом! Чуяло сердце-вещун, что дух его где-то тут. Это он его позвал. Не почудилось, нет: этак живо, его голосом покликал, вьявь… И он опять обнял отца.
И еще раз повезло Ягиле в этот день. Возвращался с торжища старец Орлан с сыном, подвез. До самой Священной рощи. А там уж на руках донес.
Мовница встретила их ласковым влажным теплом, настоянным на молодых дубовых вениках и травах. Долго и заботливо, как младенца, отпаривал и мыл Ягила отца. Тот и в самом деле так исхудал, так высох телом, что если бы не борода, сошел бы за отрока лет десяти. Хорошо, что успел ко времени, иначе увезли бы его эти чернорылые душегубы в свою кабалу. А скорее всего и не довезли - умер бы в пути.
Совсем разомлевший от слабости и тепла отец попросился в дом. Подоспевший Добрец завернул его в сухую холстину, легко поднял и отнес на постель. Когда из мовницы вышел и Ягила, тот уже спал. Обеспокоившись, он склонился над отцом - жив ли? Тот дышал тихо, совсем по-детски, и лик его был спокоен и умиротворен: видно, и во сне радовался - дома!..
Трапезничали одни.
Ягила горячо поблагодарил богов за помощь в избавлении отца от кабалы и возвращение его в семью, принес им жертвы, и они приняли их.
Добрец и Блага ерзали на лавке в нетерпении скорее узнать, как все это произошло. Но старший молчал, сосредоточенно очищал от снеди миски и, лишь покончив с обедом, радостно улыбнулся: