- Вот ведь как любят нас наши светлые боги! И в долгих мытарствах сберегли нам отца, и знать дали, что тут, что надо спасать… Наверно за верность нашу.
- Где же он пропадал столько лет? - задумался Добрец. - Целых семь… Не иначе где-то очень далеко.
- Отдохнет, придет в себя - расскажет. Не будем торопить, - кивнул ему Ягила. - Пусть сначала окрепнет, а то в нем одна душа осталась.
- А сказ, поди, будет длинный, - поддержала его Блага и нежно посмотрела на Добреца. - Семь лет - это вам не на торг съездить. И не баснь занятная, а жизнь.
- По всему, тяжелая была эта жизнь. А с тобой, Добрец, у меня разговор есть. Пойдем в сад.
Устроившись в густой тени под яблоней, сели на старую щербатую лавку, и Ягила стал рассказывать, что видел сегодня по дороге в Сурож и в порту его. Эти ненасытные эллины с хазарскими иудеями превратили их родной город в позорный торг людьми. Корабль за кораблем уходят через море в Амастриду, где их перепродают другим. Надо отвадить этих гнусных торгашей от Сурожа. Не для того построили его их пращуры. И отвадить можно, если иметь бесстрашное сердце и крепкие мечи.
- Подумай об этом, брат. Ты у нас воин, через большие сечи прошел, тебе это с руки. А потом потолкуем вместе. Только чтобы ни одна живая душа… понял?
- Подумаю, брат. Горячая мысль твоя по сердцу мне.
- Да будет тебе советчиком бог Перун!
Глава девятая
По совету друзей Петр Петрович Дубровский создал у себя в квартире нечто вроде музея, где каждое вывезенное из Франции приобретение заняло свое достойное место. Расставаться с чем-либо пока не хотелось, так все было дорого, так прикипело к сердцу. Хотя понимал, что быть обладателем всего этого богатства лишь ему одному слишком уж эгоистично, не по совести: не для себя одного старался. Одержимым накопителем-коллекционером или корыстным торговцем-антикваром он не был.
Теперь почитатели и знатоки старины бывали у него часто. Профессиональные ученые, искренние библиофилы, любители всяческих искусств, просто высокообразованные люди - все находили в его музеуме что-то для себя интересное.
Петр Петрович водил их от экспоната к экспонату, любовно представлял свои древности, особенно книги из библиотеки Анны Ярославны, и не уставал напоминать:
- Все это, господа, еще не изучено, не истолковано, многое не переведено. Впереди работы непочатый край. Подождем, потерпим. Чует мое сердце, что со временем нам откроется такое, что наши историки не раз ахнут.
Кто-то посоветовал хотя бы часть коллекции передать в Академию наук, в государственное хранилище и сам тут же спохватился:
- Нет, нет, Петр Петрович, ни в коем разе! Наши немцы это мигом проглотят. Разворуют и за рубеж продадут! Нет на них Ломоносова!
- Тогда, может, в императорскую библиотеку? - неуверенно сказал другой.
- Какая разница? Они же и там, как у себя дома. Выгребли все ценное, ищи теперь!
- Ничего никому никуда не передавать! - на корню пресек этот разговор Гаврила Романович Державин. - Богатства сии принадлежат России, и мы все за них в ответе. Перед будущим. Спасибо тебе, голубчик Петр Петрович, за труды твои.
Слух о "бесподобном музее" Дубровского прошел по всей столице, и народу к нему повалило столько, что он испугался. Особенно насторожило его настойчивое внимание к своей библиотеке и к собственной персоне господ из Святейшего Синода. Церковь, как известно, изначально враждебно относилась к язычеству, безжалостно и невежественно уничтожала все связанное с ним, а тут столько как раз такого, древлеотеческого! Не приведи господь, засунут свой длинный нос поглубже, или, хуже того, подошлют кого из понимающих! Да и немцы наши тоже себе на уме.
Поделился своими опасениями с Державиным. Тот вальяжно отмахнулся надушенной ручкой:
- Не изволь волноваться на сей счет, любезный Петр Петрович. Пока я министр юстиции и член Государственного Совета в сей империи, да и пиит, богами пожалованный, никто обидеть тебя не посмеет. Но и ты зри, зри, не беспечествуй, ибо сам главный ответчик тут!
Петр Петрович несколько успокоился такой высокой опекой, но доступ в свою квартиру все-таки приужил: мало ли что. А потом здесь стали собираться члены общества "Беседа любителей русского слова", все господа важные, известные своей ученостью и близостью ко двору, так что он успокоился окончательно. Наряду с Державиным, Карамзиным, Строгановыми, Воронцовыми, Неклюдовыми, Сухтеленом, Сулакадзевым членом этой "Беседы" стал и он.
И все-таки через несколько лет гром грянул, хотя и грозовых туч в небе вроде бы не было. По чьему-то злому навету его опять изгнали со службы, намекнули на ссылку. Не помогло на этот раз и заступничество Гаврилы Романовича, ибо ни министром, ни членом Государственного Совета тот уже не был. Как жить дальше, на какие средства содержать семью?
Срочно пригласил к себе на чай Сулакадзева. Тот явился, встревоженный:
- Что-то случилось, Петр Петрович?
- Случилось, извольте знать… Опять не угодил кому-то, места лишили, - тяжко вздохнул тот. - А жить как-то надо…
Помолчали, позвенели ложечками в стаканах.
- Слишком много шума с твоим музеумом получилось. Не поделился, не уважил. Уж очень большие аппетиты у многих на твои манускрипты.
- Знамо, у кого… Что бы ты сделал на моем месте?
Сулакадзев долго озадаченно молчал.
- Ну, друг любезный, говори. На твое слово я очень надеюсь, плохого не посоветуешь.
- Тяжко мне это слышать. Еще тяжелее говорить…
- А ты все-таки скажи. На твои слова я не обижусь, знаю тебя: от чистого сердца слова будут.
- Ну, тогда послушай. А решать тебе самому…
И они решили: все менее значимое, вроде переписки, отдельных свитков и листков, предложить императорской библиотеке. И не в подарок - пусть выкупают, ведь и он в Париже выложил за них немалые деньги. Ну а главное, поистине бесценное, староотеческое приватно предложить самым надежным и близким друзьям - Строгановым, Неклюдовым, к примеру. Пусть хранят до лучших дней. На них надеяться можно.
- Золотые слова, друг! Ну а сам ты что-нибудь взял бы? Из этого/
Александр Иванович протер чистым платком очки, походил по комнате.
- По совести скажу, жалко мне обирать тебя, отрывать от сердца любимое. Но и в накладе не оставлю…
- В этом не сомневаюсь, хоть и больно.
- И мне тебя жаль, а сокровищ твоих еще, извини, жальче. Ведь растащить могут, ищи потом по всему свету. А ведь все это - наше, о нас, о древностях наших славных. Потеряем их - лишимся части себя, части своей истории, памяти. А народ без памяти… сгоревший костер без огня.
- Садись, приготовь список.
Щедро по-дружески расплатившись, Сулакадзев в ту же ночь перевез свои покупки к себе в дом и до времени запер в отдельной якобы не жилой комнате.
Когда в доме никого из посторонних не бывало, он уединялся там, раскладывал особенно волновавшие его вещи, бережно открывал то одну, то другую, постепенно проникаясь их древностью и тайной. Кто, когда и где создал их, вложив в эти строчки свое знание, свою радость или тревогу, что хотел донести до нас, своих далеких потомков? И поймем ли теперь друг друга?
Некоторые тексты, приложив свой немалый опыт археографа, он начинал понимать. Они были помоложе возрастом и к тому же на привычным уже старославянском. Иные, без сомнения, носили церковный характер, однако не все. Эти, даже видя знакомые буквы, прочесть и понять он был не в состоянии.
Решил не торопиться и для начала составить каталог своей новой коллекции, а затем и всей библиотеки. Для "книг непризнаваемых, коих ни читать, ни держать в домах не дозволено", выделил в своем "Книгореке" особый подраздел.
Любопытные древние редкости собрались в этом подразделе. "Криница, IX века… о переселениях старожилых людей и первой вере", "Молнияник", "Лоб Адамль, X века, рукопись смерда Внездилища, о холмах новгородских, тризнах Злогора, Коляде вандаловой и округе Буривая и Владимира, на белой коже", "Коледник V века дунайца Яловца, писан в Киеве, о поклонениях Тройским горам, о гаданиях в печерах (пещерах) и Днепровских порогах русалами и кикиморами", "Волховник… рукопись VI века Колота Путисилы, жившего в Русе граде в печере", "Поточник VIII века, жреца Солнцеслава", "Путник IV века", "Перуна и Велеса вещания в киевских капищах жрецам Мовеславу, Древославу и прочим…"
А вот это нечто совсем особенное! "О Китоврасе, басни и кощуны… На буковых досках вырезано и связано кольцами железными, числом 143 доски, V века на славянском", "Патриарси. Вся вырезана на буковых досках числом 45… Ягилы Гапа, смерда, в Ладоге IX века, о переселенцах варяжских и жрецах и письменах…"
- Имена-то какие! Яловец, Колот, Солнцеслав, Путисила, Мовеслав, Древослав, Ягила… Ни одного христианского. Истинно русские, древние… - восхищался Александр Иванович.
Задумался о Ладоге. Не растет в Ладоге любящий тепло бук, не растет. Однако дощечки-то буковые. Тут что-то не так: или не в Ладоге писано, или дощечки из другого дерева. Ну ладно, будущие исследователи прояснят и сию загадку.
И опять задумался. Как уберечь все это от жадных загребущих рук иноземцев и бдительных церковников? Сам он человек истинно православный, самому в себе сомневаться не приходится, но он еще и ученый, любящий свое Отечество, пекущийся о его благе. Норманнистам-германцам, да и своим собственным, этого понять не дано. А аристократам-вельможам особенно выгодно, ведь почти все они Рюриковичи! Значит, все с них и началось, до них никакой российской истории не было. Не иначе - с неба свалилась наша Русь. И десять поколений славянских новгородских князей еще дорюрикова времени ничего не значат. А сколько было других княжеств? Кто их изучал, кто из нас, нынешних, их знает?
Тяжко стало на душе Александра Ивановича. Как, как уберечь, в чьи руки передать потом? Да чтобы не держать втуне, а изучать, публиковать, привлекать внимание новых исследователей, будить память народную!
- Господи, когда то еще будет? А надо - сейчас, сейчас!
Склонившись над листом, он перечел написанное, лукаво усмехнулся пришедшей на, ум мысли и твердо дописал: "в Моравию увезено". В случае чего пусть там и ищут…
Глава десятая
Несколько суток кряду проспал отец Зарян, приходя в Явь лишь для того, чтобы попить. И затем опять уходил в Навь своих снов, которым, казалось, не будет конца.
Чаще всего рядом с ним находился Ягила. Чтобы не терять время попусту, опять занялся дощечками. И вот он пишет. От усердия даже ус прикусил. И писало его острое послушно вырезает Иоанновы письмена под длинной линией, правда, не всегда ровной, потому что и волокна в древесине не ровные тоже.
Он уже полюбил это дело. Оно заменяло ему живую речь, общение с людьми, которых даже для малой беседы созвать становилось все труднее. И вот он пишет:
"…сердце наше кровоточит с утра до вечера. И ходим мы с вами и роняем слезы о судьбах жизни нашей. Они немо в тот час стонут, и так мы с вами знаем, что время придет, что на сечи должны мы ходить на врагов - греки то или гунны. А их-то мы должны охомутать и стреножить, чтобы не стало нам врагов как мерзости перед глазами нашими. Гуларех ведь заплатил за то, и мы должны принудить Хорсунь заплатить за слезы дочерей наших угнанных и сыновей, в рабство взятых. Плата ведь та - не серебряная и не золотая, потому как отсечь им головы - и на щепки покрошить… Матерь Всеслава поет песнь ратную, и нам с вами надобно прислушаться к ней, чтобы нам не есть травы, скот наш грекам отдавая, а они нам - каменья, чтоб мы грызли… Они ведь нам говорят, что мы звери и рычим в ночи, страх наводя на людей… Вопросят нас народы, кто мы, а мы с вами расскажем, что мы люди, нет у которых собственной страны, а правят нами греки и варяги. Так и что ж расскажем детям нашим, которые будут нам отвечать плевком в глаза - и правы будут?" Проснувшись, отец опять попросил пить, и Ягила напоил его крепким куриным отваром. Перед тем, как снова закрыть глаза, тихо спросил:
- Как вы тут, сыне, без меня жили?
- Всяко, отче. Все тебя ждали… А ты где побывал? Что повидал?
- Много чего… И на восходе солнца, и на закате… И на полудне, и на полуночи… И везде одинаково - войны, вражда, гибель… Лютая ночь Сварога наступила, что продлится аж до… Отвернулись от людей боги…
Уронил голову на подушку, закрыл глаза и опять ушел в свои навьи сны.
- Стало быть, повсюду как у нас - усобицы, распри, - горестно вздохнул Ягила, - оттого и ночь эта… И злобство везде…
Взял новую дощечку, обтер рукавом невидимую пыль и снова зашоркал железным писалом.
"И так промежду русами содеялась распря и усобица. И Жаля встала между ними и стала плакать и выговаривать, да не идем за такими, потому как там будет погибель наша, и дождемся так той поры, как от нас не будет ничего. Вспомним же о том, как во времена Орея Отца был Славных род един. А после Орея Отца его три сына разделились натрое. И стало так же с венедами и русколанами, что разделились надвое. То же и с борусами, что разорвались надвое - так нас уже почти с десяток будет. Почто же гряды городить и огороды устраивать, коли нам делиться до бесконечности? Ведь Русь единая-то только может бороться и побеждать, а не десятки… А как враг напал на нас, должны обороняться мы, а не говорить, какой отец у вас (и у нас). Есть ли коров с десяток хоть, и пропади из-за врага хоть сколько, то ищешь их. Ты ведь есть и пребудешь в Роде до твоего конца… Матерь Всеслава бьет крыльями и на сечу нам идти речет. И надобно идти, и не до кушаний-еды, лакомого сала - пусть придется спать нам на земле сырой и есть зеленую траву, покуда не будет Русь вольной и сильной".
"Вот прилетела к нам и села на дерево и поет Птица, и всякое перо - иное, и сияют разные цвета. Стало в ночи как днем… И та птица Солнце-Царь не есть, а она от Того начала быть… И бьет ведь крыльями Матерь Всеслава и поет песнь к сече. Бивались мы с врагами. Так вспомним же о том, каковы Отцы наши ныне во Сварге синей и глядят на нас, и хорошо усмехаются нам. И так мы не одни с Отцами нашими. И подумаем о помощи Перуновой, и видим вот, как скачет во Сварге Вестник на коне белом. И он меч воздвигает до небес и разгоняет облака, и гремит гром, и течет вода живая на нас. И пьем ее, ибо она в любом случае от Сварога до нас жизнию течет. И пьем ее как источник жизни божеской на земле… Так чуй, потомок, славу ту и держи сердце свое о Руси, которая есть и пребудет нашей землей…"
На следующий день отец, вот так же очнувшись, попросил есть. А увидев сына с дощечками, просиял ликом:
- Иоанновым письмом пишешь? Не забыл наказа моего?
- Стараюсь, отче. Много уже нарезал. Прочесть что-нибудь?
- Чти, сыне, чти! Очень того жажду!..
Ягила перебрал свои дощечки, взял две и, поначалу смущаясь, стал читать:
"То ведь Матерь Всеслава поет во Сварге о подвигах ратных. И пойдем от домов своих и бросимся на врагов, чтобы дать им отведать русского меча. Сеча ясная речет, что не надобно нам другого делать, а лишь идти вперед. А "назад" не должны мы говорить, потому как нет у нас задов, а есть только переды. И быстро пойдем, кто быстро идет, быстро имеет славу, а который потиху идет, то вороны на него каркают и куры квохчут… И это - другим научение, чтобы знать, что Правь есть с нами, а Нави не боимся мы с вами, потому как у Нави нет силы против нас… Вот ведь Матерь Всех бьет крыльями о трудах ратных и славе воинам, которые испили воду живую от Перуницы в сече жестокой. И та Перуница летит к нам, и она рог дает нам, полный воды живой для жизни вечной герою нашему, который меча вражеского получил, а голову отрубленную потерял. Так смерти нет у нас таким, но жизнь ведь вечная…"
Посмотрел - слушает ли отец. Тот лежал тихо, смежив веки, будто опять уснул. Но не спал.
- Чти, сыне, чти. Я слушаю, как ту воду живую пью…
И Ягила опять стал читать:
"…А умрет - и на луга Свароговы идет, а тем Перуница речет: "То ведь не кто иной, а Рус-герой, а не грек и не варяг, а славный роду славного". И он идет вслед за пением Матеревым, Матери Всех Наших, на луга твои, Свароже великий! И речет ему Сварог: "Иди, сыне мой, к красе этой вечной и там узришь ты своих деда и бабку. А они-то в радости и веселии тебя узрят. Плакали они много доныне, а теперь им будет возрадоваться о жизни твоей вечной до конца концов". А краше того, что там, мы не ведаем… И так дойдем до Рая нашего и узрим цветы прекрасные и деревья, и луга. И нам свивать снопы, на полях тех жито убирать и ячмень веять, и пшено-просо собирать в закрома Сварожьи. То ведь богатство иное, потому как земное было во прахе и болезнях, и страданьях, - и да будут мирными дни его вечные. А мы остаемся на месте его и бьемся сурово, а падем со славою - туда пойдем, как тот. Вот ведь Матерь Всеслава бьет крыльями по бокам обапол, как возжженная, сияет светом нам. И всякое перо иное: красное, синее, голубое, желтое и серебряное, золотое и белое. И она ведь сиять, как Солнце-Царь, умеет и вокруг идет посолонь. Она ведь светит семью красками, которые заветом о богах наших стали. А Перун, ее узрев, гремит в небе ясном. Она ведь - наше счастье, и так нам надобно всю силу отдать, чтобы мы увидели то же и отсекли старую жизнь нашу от новой, как рубят дрова в доме огнищанина простого…"
Дочитав и эту запись, Ягила умолк. Стал ждать, что скажет отец Зарян. Но тот долго не отзывался, должно, опять в сны ушел, решил Ягила, но старец не спал. В широко открытых его глазах стояли чистые слезы любви и умиления.