Начальник поезда лукаво посмотрел на меня и пошел прочь, с сомнением качая головой.
- Качайте головой сколько хотите, но это так и есть, - сказал я ему, совершенно раздосадованный тем, что не сумел его убедить в своей непорочности.
Поезд тронулся. Когда он остановился в Понтуазе, уже совсем стемнело. Моя дверь открылась, и я услышал голос начальника поезда:
- Поднимайтесь, сударыня, это здесь.
Я протянул руку и помог моей прекрасной попутчице подняться на две ступени.
- О! Вот и вы, наконец! - воскликнул я.
- Время тянулось для вас медленно?
- Конечно, ведь я был один.
- А мне, наоборот, казалось, что время идет медленно, потому что я была не одна. К счастью, я закрыла глаза и думала о вас.
- Вы думали обо мне?
- А разве нельзя?
- Ну уж я за это вас бранить не буду. А все-таки, какого рода мысли у вас были обо мне?
- Самые нежные.
- Ах, вот как!
- Да, и я вас уверяю, что я вам в высшей степени признательна за то, как вы себя со мной ведете.
- Неужели?
- Уверяю вас.
- Это в порядке вещей. Вот только когда вы окажетесь в Вене, вы надо мной посмеетесь.
- Нет, ведь я не только честная женщина, но, полагаю, еще и умная женщина…
- А я умный мужчина, как по-вашему?
- Со всеми и для всех - да. - А для вас?
- Для меня вы еще лучше: вы добрый человек. Теперь поцелуйте меня и пожелайте мне спокойной ночи - я чувствую себя очень усталой.
Уж не знаю на какой манер я ее поцеловал - на немецкий или английский. Она же подарила мне поцелуй, который для любой француженки означал бы очень много, а затем спокойно устроилась в своем уголке.
Я смотрел на нее, пытаясь убедить себя в том, что если мужчина неуважительно ведет себя по отношению к женщине, то, несомненно, она сама этого хотела.
Она несколько раз меняла свое положение, тихо ворча, потом открыла глаза и, глядя на меня, сказала:
- Определенно мне будет удобнее, если я положу голову вам на плечо.
- Вам, возможно, и будет лучше, - ответил я ей, смеясь, - но вот мне точно будет хуже.
- Так вы мне отказываете?
- Черт возьми, и не думал.
Мы сидели напротив друг друга. Я пересел к ней. Она сняла свою шляпу, повязала на шею шелковый платок, устроилась у меня на плече и через мгновение спросила:
- Мне так очень удобно, а вам?
- У меня на этот счет нет своего мнения.
- Ну, тогда до завтра, может, оно у вас появится. Утро вечера мудренее.
Она сделала еще несколько движений, устраиваясь, словно птица, которая прячет голову под крыло, нашла своей рукой мою и тихонько ее пожала, желая мне спокойной ночи, пошевелила губами, пробормотав что-то невнятное, и заснула.
Мне никогда раньше не приходилось испытывать столь необычное чувство, как то, что я пережил, когда волосы этого очаровательного создания коснулись моих щек, а на своем лице я ощутил ее дыхание. Ее лицо приобрело такое детское, невинное и спокойное выражение, какого я до этого не видел ни у одной женщины, спавшей у меня на груди.
Я долго разглядывал ее, а потом мало-помалу мои глаза стали то закрываться, то открываться. Я приложил к ее лбу губы, прошептав, в свою очередь: "Спокойной ночи!" - и заснул тихим и сладостным сном.
В Валансьене начальник поезда лично открыл наш вагон, прокричав:
- Валансьен, стоянка двадцать минут!
Мы одновременно открыли глаза и засмеялись.
- По правде сказать, я никогда раньше так сладко не спала, - сказала Лилла.
- То, что я вам отвечу, откровенно говоря, не очень галантно: но я тоже.
- Вы очень милый человек, - сказала она, - и у вас есть большое достоинство.
- Какое?
- Вы остаетесь загадкой, и это готовит сюрпризы тем, кто с вами знакомится.
- Вы обещаете оправдать меня в глазах Сапфира?
- Клянусь это сделать.
- И пришлете мне клиенток?
- О, вот этого не будет, я вас в этом заверяю.
- Однако, если бы я вел себя с теми, кого вы рекомендуете, так же как с вами?
- Меня бы это сильно огорчило.
- А если бы я вел себя совсем по-другому?
- Я была бы ужасно рассержена.
- Так что же вы предпочитаете в конце концов?
- Бесполезно вам об этом говорить, поскольку я никого не буду вам рекомендовать.
- Вы будете выходить или останетесь?
- Я остаюсь, мне очень хорошо. Только позвольте мне изменить положение и устроиться на вашем правом плече.
- Вы находите, что я, как святой Лаврентий, уже достаточно поджарился с левой стороны, не так ли? Хорошо, действуйте.
Она примостилась на моем правом плече так же, как раньше на левом, снова заснула и не просыпалась уже до Брюсселя.
- Вы будете выходить? - спросила она.
- А что скажут ваши венские знакомые, увидев нас вместе?
- Действительно, я о них и забыла. Где вы обычно останавливаетесь?
- В гостинице "Европа"; но там обо мне сложилось столь плохое мнение, что ради вас я предпочел бы поехать в другое место.
- Выбирайте.
- Тогда - гостиница "Швеция".
- Хорошо. Так как вы приедете раньше меня, ведь у меня десять или двенадцать чемоданов, подберите мне комнату.
- Будьте спокойны.
- Вы меня не поцелуете?
- Нет, черт возьми, вы сами меня поцелуете, если вам так этого хочется.
- Вы безусловно самый настойчивый из всех, кого я знала! - сказала она.
И она меня поцеловала, заливаясь смехом.
Час спустя она была в гостинице "Швеция". Проводив ее в приготовленную для нее комнату, я вежливо поцеловал ей руку и удалился, бормоча:
- Как было бы замечательно, если бы можно было иметь женщину-друга!
Излишне говорить, что я снял себе комнату на той же лестничной площадке.
Я принял ванну и заснул.
Проснувшись, я справился о своей попутчице. Она уже ушла и занялась отправкой своих десяти или двенадцати чемоданов, которые должны были следовать малой скоростью, в то время как она будет совершать свое артистическое турне в поисках г-жи Шредер.
Как все артисты, привыкшие к быстрым переездам, моя попутчица отличалась тем, что была не более обременительной, чем мужчина: она собирала и упаковывала свои чемоданы, набивала и закрывала свои дорожные сумки и всегда была готова за пять минут до назначенного срока, о чем никогда не следует просить ни одну светскую женщину.
Пока я справлялся о ней, она вернулась.
- Признаться, - сказал я ей, - мне подумалось, что вы упорхнули.
- Да так и было.
- Но я подумал, что навсегда.
- Я похожа по натуре на ласточку - всегда возвращаюсь в свое гнездо.
- Что же вы сделали?
- Я отправила все свои чемоданы и получила за них квитанции. В итоге у меня осталось только платье, что на мне, еще одно в сумке и шесть рубашек. Ни один студент не сделал бы лучше, уверяю вас.
- И когда вы уезжаете?
- Когда вы пожелаете.
- Однако вы хотите посмотреть Брюссель?
- А что стоит смотреть в Брюсселе?
- Церковь святой Гудулы, площадь Ратуши, пассаж святого Губерта.
- Что еще?
- Еще Зеленую аллею.
- А еще?
- Вот, пожалуй, и все.
- Хорошо, отведите меня в какой-нибудь кабачок, и я угощу вас завтраком.
- Вы?
- Да… Отправка чемоданов обошлась мне дешевле, чем предполагалось, и теперь я богачка. Что здесь едят?
- Остендских устриц, копченую говядину, раков.
- А что пьют?
- Фаро и ламбик.
- Давайте выпьем фаро и ламбик и поедим раков, копченую говядину и остендских устриц.
- Согласен.
И мы отправились в кабачок.
Уверяю вас, что, если бы на моей приятельнице были брюки и редингот вместо платья и пальто с капюшоном, я пал бы жертвой самообмана и пребывал в уверенности, что являюсь наставником приятного молодого человека, а не кавалером хорошенькой женщины.
Мы позавтракали, потом посетили церковь святой Гудулы, пассаж святого Губерта и площадь Ратуши, прогулялись по Зеленой аллее и вернулись в гостиницу "Швеция".
- Итак, мы увидели в Брюсселе все заслуживающее внимания? - спросила меня попутчица.
- Все, кроме Музея.
- А что в этом Музее?
- Четыре или пять великолепных полотен Рубенса и два или три дивных полотна Ван Дейка.
- Почему вы не сказали мне об этом сразу?
- Я забыл.
- Ну и гид!.. Пойдемте осматривать Музей.
Мы пошли в Музей. Замечательная актриса, которая знала Шекспира так же хорошо, как Шиллера, Виктора Гюго -как Шекспира, Кальдерона - как Виктора Гюго, знала и Рубенса и Ван Дейка - как Кальдерона и рассуждала о живописи так же, как о театре.
Мы провели в Музее добрых два часа.
- И что же еще осталось мне увидеть в столице Бельгии? - спросила она, выйдя из него.
- Госпожу Плейель, если хотите.
- Госпожу Плейель! Госпожа Плейель - знаменитая артистка, о которой мне столько говорил Лист?
- Она самая.
- Вы с ней знакомы?
- Прекрасно.
- И вы можете меня ей представить?
- Через полчаса.
- Извозчик!
И моя восторженная венгерка подала знак кучеру - тот, подъехав и узнав меня, поспешил открыть дверцу.
Мою попутчицу удивляла моя популярность, которая проявлялась не только на улицах Парижа, где из десяти человек пятеро приветствовали меня, кивая или делая знак рукой, но и сопровождала меня в провинции, пересекла со мной границу и шла вслед за мной в другой стране. И вот мы приехали в Брюссель, и в Брюсселе, включая и извозчиков, уже не пять, а восемь человек из десяти узнавали меня.
Мы сели в экипаж. Госпожа Плейель жила довольно далеко, в предместье Схарбек, и у моей очаровательной приятельницы было достаточно времени расспросить меня о знаменитой артистке, к которой мы ехали, а у меня было время ответить на все ее вопросы.
Я знал г-жу Плейель уже почти двадцать пять лет. Когда однажды мне доложили о ее приходе, о ней знали тогда только как о жене известного своей деловой хваткой предпринимателя и я не был знаком с ней лично. Ко мне вошла молодая худощавая женщина с темными волосами, белозубая, с великолепными черными глазами, с чрезвычайно подвижным лицом.
С первого взгляда я понял, что имею дело с артистической натурой.
Пребывая в нерешительности и чувствуя, что в ее груди бьется восторженное сердце, она на самом деле не знала еще, к какому виду искусства ее влечет, и пришла ко мне за советом по поводу того, как ей следует поступить.
В то время она видела свое будущее в театре.
Я тогда работал над "Кином". Подойдя к столу, я взял рукопись, открыл ее на сцене диалога Кина и Энн Дэмби и прочитал г-же Плейель это место. Ситуация была точно такой же.
К тому же г-жа Плейель не была свободна: у нее был муж, и, чтобы пойти работать в театр, ей нужно было отказаться от общепринятых условностей, а разрыв с ними всегда болезнен и драматичен.
К счастью, я смог убедить ее, по крайней мере на короткое время, что никакие триумфы на сцене не стоят спокойного однообразия семейной жизни.
"Она пряла шерсть и сидела дома", - писали древние римляне на могилах своих матрон.
Год или два я ничего не слышал о г-же Плейель, а потом случайно узнал, что с ней случилось несчастье.
Я не помню, жертвой каких грязных козней она стала.
Ей пришлось уехать.
Она даже не вспомнила обо мне в своем горе, таком большом, что она не могла ни о чем думать, кроме того, что ей нужно покинуть Францию.
Вместе с ней уехала и ее мать.
Они жили в Гамбурге, почти умирая от голода, и вот однажды, когда г-жа Плейель проходила мимо магазина музыкальных инструментов, ее охватило желание зайти в него, словно она хотела купить фортепьяно и освежить себе душу малой толикой гармонии.
В то время она не была еще такой замечательной артисткой, как сейчас, однако горе высветило в ней искру гения. Она села за инструмент, ее пальцы упали на клавиши, и с первых же аккордов раздались душераздирающие звуки.
Торговец, совсем не знавший ее, ведь для него она была обычной посетительницей, просто из меркантильной учтивости подошел к ней и стал слушать.
Она не играла какую-то определенную мелодию: она импровизировала. Но в эту импровизацию она вложила все, что ей пришлось выстрадать за эти три месяца: разочарование в любви, горе, утрату надежд, слезы, изгнание - вплоть до страшных криков хищной птицы, летавшей над ней и звавшейся голодом.
"Кто вы и что я могу сделать для вас?" - спросил торговец, когда она закончила.
Она залилась слезами и рассказала ему все.
И этот замечательный человек разъяснил ей, каким суровым, но несравненным учителем становится горе; он обрисовал ей тот таинственный путь, по которому Провидение вело ее к успеху, известности и, возможно, к славе. Она не была уверена в себе. Он успокоил ее, прислал ей домой свое лучшее фортепьяно и убедил дать концерт.
Концерт! Дать концерт - ей, еще накануне не ведавшей о своем таланте!
Торговец настаивал, брал на себя все издержки и готов был отвечать за все.
Она решилась, бедная Мари.
Ее звали Мари, как Малибран, как Дорваль.
Я был близким другом трех этих выдающихся и несчастных женщин. Я не прав, говоря "несчастные": к имени Мари Плейель более подходит эпитет "счастливая".
Счастливая, поскольку концерт удался и она могла предвидеть уготованное ей счастливое будущее.
В течение последующих десяти лет она имела небывалый успех в Санкт-Петербурге, в Вене, в Дрездене. Она вернулась на свою родину, в Бельгию, и, вопреки всем правилам, ей воздали должное.
Она стала преподавать в консерватории.
Слава шла впереди нее, и это позволило ей вернуться в Париж; там она дала несколько концертов и имела ошеломляющий успех.
Вот тогда я увидел ее вновь.
Потом, после 2 декабря, я, в свою очередь, отправился в Бельгию и там увидел ее в третий раз.
Когда мы звонили в дверь к Мари Плейель, г-же Бульовски было известно о ней не меньше, чем мне.
Горничная, узнав меня, воскликнула от радости:
- О! Как госпожа будет довольна!
И, не подумав закрыть за нами дверь, она бросилась в гостиную, выкрикивая мое имя.
- Ну, - спросил я мою спутницу, - вы еще сомневаетесь в том, что нас хорошо примут?
У нее не было времени ответить, потому что Мари Плейель предстала перед нами - величественная, как королева, грациозная, как актриса.
- Сначала обнимитесь, - сказал я двум женщинам, - а потом познакомитесь.
Моя спутница обеими руками обхватила шею Мари Плейель, и на секунду я замер, восхищаясь этими двумя созданиями, такими разными внешне и такими поистине прекрасными. Красота одной подчеркивала красоту другой.
Госпожа Бульовски была худенькая, гибкая, светловолосая, свежая и сентиментальная, как все немки и венгерки.
Госпожа Плейель, наоборот, была высокая, с развитой фигурой, брюнетка, спокойная, почти суровая.
Если какой-нибудь скульптор смог бы воссоздать две столь разные натуры, он бы имел невероятный успех.
После того как они обнялись, я взял их за руки. Мы вместе вошли в гостиную, и я усадил их по обе стороны от себя.
Затем я рассказал г-же Плейель о цели нашего визита.
- Это значит, что вы хотите меня послушать? - спросила г-жа Плейель гостью.
- Изнемогаю.
- Боже мой, нет ничего легче! Ведь с вами мужчина, который может делать со мной все, что он захочет.
Я бросился к ней и обнял за шею: ведь мы еще не поцеловались.
- Как, по-вашему, что мне ей сыграть, вашей трагедийной актрисе? - совсем тихо спросила она меня.
- Что-нибудь вроде того, что вы играли торговцу фортепьяно в Гамбурге.
Она улыбнулась, и эта милая и печальная улыбка напомнила о ее минувших страданиях и стала восхитительной прелюдией.
- Ах, Мари, Мари, - сказал я ей, - вы счастливы! Но не о счастье мы просим вас рассказать.
- А если у меня сердце разрывается, как у Антонии?
- Хорошо! Я положу на него руку и не дам ему разорваться.
Она посмотрела на меня, слегка пожала плечами и сказала:
- Ветреник!
И она начала играть.
Я не могу сказать вам, что играла нам эта выдающаяся пианистка. Никогда еще под чьей-нибудь рукой слоновая кость и дерево не издавали подобных звуков. В течение часа, без перерыва, самые горестные чувства и опьяняющие скорбью звуки следовали один за другим. Казалось, сам инструмент страдал, жаловался, томился и причитал.
Наконец, когда прошел почти целый час, она поднялась.
- Вам меня совсем не жалко! - воскликнула она, обратившись ко мне. - Неужели вы не видите, что убиваете меня?
Я посмотрел на г-жу Бульовски. Она была бледна, дрожала и находилась почти в обморочном состоянии.
Слушательница и исполнительница были достойны друг друга.
Женщины вновь обнялись, и я увел г-жу Бульовски, так как я более опасался за это хрупкое и чувствительное создание, чем за сильную и стойкую натуру Мари Плейель.
- Итак, - спросил я, когда мы были уже на улице, - хотите ли вы еще что-нибудь увидеть в Брюсселе?
- Неужели вы думаете, что можно еще что-либо смотреть после того, как мы видели и слышали эту замечательную женщину? - воскликнула она.
- Что же мы будем теперь делать?
- Я еду в Спа… А вы?
- Черт возьми, я с вами.
Уже через четверть часа мы были на железнодорожном вокзале и отправлялись в город лечебных вод и азартных игр, на посещение которого в течение моего трехлетнего пребывания в Бельгии у меня недостало любопытства.
III
В поезде моя спутница вздохнула:
- Какая замечательная артистка!
- Вы ничуть не хуже, чем она, дорогая Лилла, потому что понимаете ее.
- А тем временем я целую неделю чувствую себя совершенно разбитой.
- Почему же?
- У меня все нервы болят. Она вздохнула.
- Вы хотите, чтобы я попытался вас успокоить? - спросил я.
- Каким образом?
- Магнетизируя вас. Мы одни в вагоне, вы мне доверяете настолько, чтобы оставаться спящей какое-то время, не так ли? Вы проснетесь если не полностью исцеленной, то, по крайней мере, облегчите свои страдания.
- Попытайтесь, мне бы этого очень хотелось. Но предупреждаю вас, магнетизеры всегда терпели неудачу, когда пытались усыпить меня.
- Потому что вы сопротивлялись. Настройтесь на то, чтобы подчиниться мне, и вы увидите, что если я вас не усыплю полностью, то хотя бы заставлю забыться.
- Я не буду вам мешать, обещаю.
- Что вы испытываете?
- Сильный жар в голове.
- Значит, надо сначала успокоить головную боль.
- Да… И как вы это будете делать?
- О, не спрашивайте меня. Я вообще не изучал магнетизм как науку, а испытывал его как врожденную способность. Я занимался этим для того, чтобы на самом себе убедиться в его действии, когда писал "Бальзамо", а потом, если меня об этом просили, но никогда для собственного удовольствия, ибо очень уставал от этого.
- Отлично! По крайней мере, это еще одно подтверждение тому, что вы честный человек. Так, значит, магнетизм, по-вашему, это что-то сверхъестественное?