Последние слова шотландца, выражавшие исключительную уверенность в себе, характерную для его соотечественников не только в то время, но и в наши дни, заставили Роберта Стюарта улыбнуться.
- Моя одежда, мой кошелек и мое сердце всегда твои, дорогой друг, - ответил он. - Только учти, что, вероятно, мне самому придется выйти завтра, так что на этот случай одежда может оказаться мне все-таки необходима.
- Дьявол!
- Как говорил древний философ, все мое ношу с собой.
- Клянусь святым Дунстаном, это огорчительно!
- И меня приводит в отчаяние.
- К тому же, по правде говоря, чем больше я смотрю на твой камзол, тем больше мне кажется, что он сделан как раз на меня! - воскликнул Патрик.
- Это прямо-таки чудо, - сказал Роберт, казалось желая подтолкнуть своего друга на какое-нибудь новое предложение.
- А нет ли какого-нибудь средства избежать подобного неудобства?
- Я такого не знаю; но ты человек с воображением, ищи.
- Есть одно! - воскликнул Патрик.
- Какое?
- Оно годится, если муж твоей любовницы не испытывает такого же страха перед господами лучниками шотландской гвардии, как муж моей.
- У меня нет любовницы, Патрик, - серьезно произнес Роберт.
- Тогда вот что, - предложил лучник, увлеченный осуществлением своей идеи и, следовательно, не думающий ни о чем другом, - в таком случае тебе безразлично, какой будет у тебя костюм.
- Совершенно безразлично, - подтвердил молодой человек.
- Так вот, раз я беру твой, бери мой.
На этот раз Роберту Стюарту удалось подавить улыбку.
- Как это? - спросил он, точно до конца не понял.
- У тебя нет неприязни к шотландской форме?
- Ни малейшей.
- Что ж, если у тебя будет неотложная необходимость выйти - ты выйдешь в моей форме.
- Ты прав, действительно ничего не может быть проще.
- К тому же, это даст тебе право беспрепятственного входа в Лувр.
Роберт задрожал от радости.
- Это мое заветное желание, - улыбаясь, признался он.
- Тогда отлично. До завтра!
- До завтра! - ответил Роберт Стюарт, пожимая руку другу.
Патрик задержал ее в своей руке.
- Ты забыл одну вещь, - заявил он.
- Какую?
- По правде говоря, весьма полезную: ключ от моей комнаты.
- Клянусь верой, действительно, полезную! - воскликнул Роберт. - Давай же!
- Бери! Доброй ночи, Роберт!
- Доброй ночи, Патрик!
И два молодых человека, во второй раз пожав друг другу руки, пошли каждый своей дорогой: Патрик - к дверям Лувра, Роберт - к двери Патрика.
Оставим того из них, кто направился в Лувр, куда он попал как раз вовремя, чтобы не опоздать на вечернюю поверку, и последуем за Робертом Стюартом. Повозившись с двумя или тремя дверями, он нашел, наконец, ту, к которой подошел его ключ.
В очаге догорала виноградная лоза, освещая комнатку юного гвардейца. Это была опрятная клетушка, похожая на жилище студента наших дней.
Там стояла аккуратно убранная кушетка, находился небольшой ларь, два соломенных стула и стол; на столе в керамическом кувшинчике с удлиненным горлышком еще дымился фитилек сальной свечки.
Роберт взял головешку и, раздув ее, зажег свечку от вспыхнувшего пламени.
После этого он уселся за небольшим столом и, опершись лбом о сомкнутые ладони, глубоко задумался.
"Так вот, - наконец сказал он самому себе, отбрасывая волосы со лба, словно снимая огромную тяжесть, - так вот, я напишу королю".
И он поднялся.
На плите очага он нашел перо и пузырек с чернилами; но, как он ни искал, ни в ящике стола, ни в одном из трех ящиков ларя он не нашел и намека ни на бумагу, ни на пергамент.
Он продолжил поиски, но тщетно: его товарищ несомненно израсходовал последний листочек на письмо своей советнице.
И в отчаянии он вновь уселся за стол.
- О! - произнес он, - из-за отсутствия какого-то клочка бумаги я не смогу испробовать это последнее средство?
Пробило десять; в те времена, в отличие от наших дней, торговцы не работали до полуночи, так что затруднение было нешуточным.
Но вдруг он вспомнил про письмо короля, которое было при нем, и достал его из-за пазухи, решив использовать для своего замысла оборотную сторону листка.
Взяв чернильницу и перо, он написал следующее:
"Государь!
Осуждение советника Анн Дюбура несправедливо и кощунственно. Вашему Величеству закрывают глаза и Вас заставляют проливать самую чистую кровь в Вашем королевстве.
Государь, Вам кричит человек из толпы: откройте глаза и посмотрите на пламя костров, пылающих по всей Франции, - их разожгли окружающие Вас честолюбцы.
Государь, откройте уши и послушайте жалобные стоны, доносящиеся с Гревской площади до самого Лувра.
Слушайте и смотрите, государь! Как только Вы увидите пламя и услышите стоны, Вы несомненно свершите помилование".
Шотландец перечитал письмо и сложил его так, чтобы оборотная сторона королевского послания с его обращением стала лицевой; при этом, естественно, оборотная сторона его письма стала не чем иным, как лицевой стороной послания короля.
- Итак, - пробормотал он, - каким способом доставить письмо в Лувр? Дождаться Патрика, когда он придет завтра? Это может оказаться слишком поздно. Кроме того, несчастного Патрика могут арестовать как моего соучастника. Я и так уже навлекаю на него опасность, воспользовавшись его гостеприимством. Что же делать?
Он встал у окна и попытался придумать что-нибудь. В столь отчаянной ситуации охотно посоветуешься и с неодушевленными предметами.
Мы уже говорили, что для декабря день был великолепным.
У свежего воздуха, у звездного неба, у погруженной в тишину ночи Роберт спрашивал совета, как ему быть.
Из мансарды Патрика, расположенной в самой высокой части дома, он разглядывал башни королевского дворца.
Деревянная башня, расположенная в самом дальнем углу дворца и смотрящая чуть ли не прямо на Нельскую башню, находясь между рекой и внутренним двором Лувра, великолепно прорисовывалась при фантастическом лунном свете.
При виде этой башни Роберт, казалось, обрел искомое средство препроводить свое письмо к королю; вернув пергамент в карман, он погасил свечку, надел шляпу, завернулся в плащ и быстро спустился по лестнице.
За несколько дней до этого был издан ордонанс, запрещающий всем прохожим и лодочникам пересекать Сену начиная с девяти вечера.
Теперь было десять: нечего было и мечтать о пароме.
Единственно возможной для Роберта дорогой оставалась та, по которой он уже проследовал, поэтому необходимо было вернуться тем же путем, что он избрал, покинув Гревскую площадь.
И он направился к мосту Сен-Мишель, оставляя по левую руку Бочарную улицу, чтобы избежать риска встретиться с дворцовой стражей, и через мост Нотр-Дам вышел на сеть улиц, которые должны были привести его к Лувру.
Лувр был завален камнем, гравием и строительным лесом еще со времен правления Франциска I.
Он скорее напоминал выемку карьера или один из незавершенных дворцов, обратившихся в руины еще до окончания строительства, чем местожительство короля Франции.
Было, однако, вовсе несложно проскользнуть между каменными блоками, окружавшими Лувр как снаружи, так и изнутри.
Перепрыгивая с камня на камень, перескакивая через ямы и канавы, Роберт Стюарт, двигаясь вдоль Сены, в конце концов оказался в ста шагах от главного входа в Лувр, выходившего лицом к реке и занимавшего все пространство вдоль нынешней набережной; затем он обогнул здание, прошел до Новой башни и, увидев два освещенных окна, поднял из канавы камешек, вложил его в пергамент и обвязал снятым со шляпы шнурком; потом, отступив на два-три шага, чтобы замахнуться по всем правилам, он рассчитал расстояние, примерился, словно собираясь бросить мяч, и запустил камень вместе с пергаментом в одно из освещенных окон второго этажа.
Звон разбитого окна и последовавший за этим шум внутри помещения дал ему знать, что его послание прибыло по назначению, а если оно не попадет к королю, то не по вине курьера.
"Чудесно, - одобрил он самого себя. - Теперь надо подождать, и завтра увидим, произвело ли письмо желаемый эффект".
И, удаляясь, он осмотрелся, желая убедиться, что его не заметили; никого не было видно, кроме часовых, расхаживающих вдалеке свойственным им медленным и размеренным шагом.
Было ясно, что часовые ничего не заметили.
Роберт Стюарт, следуя той же дорогой, по которой он прибыл сюда, направился на улицу Баттуар-Сент-Андре, уверенный в том, что его никто не видел и не слышал.
Он ошибался: его видели и слышали два человека, находившиеся примерно в пятидесяти шагах от него, у одного из углов Новой башни; укрытые тенью от нее, они разговаривали довольно оживленно, но не для того, чтобы не видеть и не слышать, а для того, чтобы не показать, что они всё видели и слышали.
Эти двое были принц де Конде и адмирал де Колиньи.
Посмотрим же, на какую тему беседовали эти две знаменитости, делая вид, что их не беспокоят камешки, которые кидают в окна Лувра в столь поздний ночной час.
V
У ПОДНОЖИЯ НОВОЙ БАШНИ
"А теперь, - пишет Брантом в своей книге "Прославленные военачальники", - поговорим об одном из величайших военачальников, какие когда-либо существовали".
Поступим как Брантом, только будем более справедливы по отношению к Гаспару де Колиньи, сеньору де Шатийону, чем этот приспешник Гизов.
В двух других наших книгах мы уже подробно рассказывали о прославленном защитнике Сен-Кантена; но наши читатели, возможно, уже забыли "Королеву Марго" и еще не знают "Пажа герцога Савойского", поэтому нам представляется необходимым рассказать хотя бы коротко о его происхождении, семье и, как принято говорить сегодня, о предшествующей деятельности адмирала.
Мы специально выделили последнее слово, поскольку именно под этим званием стал известен тот, о ком мы говорим, и весьма редко называли его Гаспаром де Колиньи или сеньором де Шатийоном, почти всегда и почти все говорили: "адмирал".
Гаспар де Колиньи родился 17 февраля 1517 года в Шатийон-сюр-Луэн, родовом имении семьи.
Отец его, дворянин из провинции Брес, после ее присоединения к королевству обосновался во Франции; он занимал высокие должности в королевской армии и принял имя Шатийон, став владельцем этого имения.
Он женился на Луизе де Монморанси, сестре коннетабля (о нем нам приходилось говорить довольно часто, особенно в книгах "Асканио", "Две Дианы" и "Паж герцога Савойского").
Четыре сына сеньора де Шатийона: Пьер, Оде, Гаспар и Дандело - приходились, таким образом, коннетаблю племянниками. Старший, Пьер, умер пяти лет. Второму, Оде, было суждено поддержать честь имени.
Через двадцать лет после смерти старшего племянника в распоряжении коннетабля оказалась кардинальская шапка. Ни один из его сыновей ее не захотел; он тогда предложил ее сыновьям сестры: Гаспар и Дандело, наделенные от рождения боевым характером, отказались; Оде, обладавший характером спокойным и созерцательным, согласился.
Гаспар же стал главой семьи, поскольку его отец умер еще в 1522 году.
В другой книге мы уже рассказывали о том, как во времена учения он стал товарищем Франсуа де Гиза и какая дружба связывала обоих молодых людей до тех пор, пока из-за битвы при Ранти, где прославился каждый из них, между ними не пробежал холодок. Когда же умер герцог Клод Лотарингский, а герцог Франсуа и его брат-кардинал встали во главе католической партии и погрузились в государственные дела, холодок обратился в самую неподдельную ненависть.
Со временем, несмотря на ненависть Гизов к нему, юный Гаспар де Шатийон стал одним из прославленнейших людей своего времени, возвысился завоеванной известностью и получаемыми почестями. Посвященный в рыцари герцогом Энгиенским, как и его брат Дандело, прямо на поле боя при Черизоле, когда каждый из братьев захватил вражеское знамя, он был в 1544 году произведен в полковники, через три года стал генерал-полковником от инфантерии, а потом получил звание адмирала.
И тогда он отказался от звания генерал-полковника от инфантерии в пользу своего брата Дандело, нежно им любимого и преисполненного к нему ответной любовью.
В 1545 году оба брата взяли в жены двух девиц из благородного бретонского дома Лавалей.
В "Паже герцога Савойского" мы встречаемся с адмиралом при осаде Сен-Кантена и видим, как с достойным восхищения упорством он защищал каждый камень города и во время последней атаки выступил лично с оружием в руках.
Во время пребывания в плену, в Антверпене, ему в руки попала Библия, и он переменил веру.
А через шесть лет кальвинистом стал и его брат Дандело.
Значимость фигуры адмирала, естественно, сделала его своего рода военным руководителем реформатов.
Однако, поскольку еще не было разрыва между двумя партиями и они только еще докучали друг другу, Дандело и его брат занимали при дворе место, достойное их ранга.
"Тем не менее, - пишет современный им историк, - двор не имел более грозного врага".
Хладнокровный, смелый, наделенный исключительными способностями, Гаспар, казалось, был рожден для того, чтобы стать тем, кем в действительности стал, - истинным руководителем кальвинистской партии, для чего он обладал и упорством, и неутомимой энергией; он часто терпел поражения, но почти тотчас же становился еще более грозен и после неудач был сильнее, чем его враги после побед. Не кичащийся своим рангом, не дорожащий жизнью, всегда готовый отдать ее ради защиты королевства или триумфа своей веры, он сочетал в себе гений военачальника и нерушимые добродетели великого гражданина.
В столь грозовые времена один лишь вид этого спокойного человека приносил радость; он напоминал могучий дуб, который устоит в любую бурю, напоминал высокую гору, вершина которой безмятежна во время грозы, ибо находится выше молний.
Он стоял как дуб: дождь неспособен был повредить его шероховатую кору, а ветер - заставить склониться; чтобы вырвать его с корнем, потребовался бы ураган, сметающий все на свете.
Он стоял как гора, которая окажется вулканом, и при каждом извержении его задрожит трон, расшатанный до основания, а чтобы засыпать кратер и потушить лаву, потребовался бы один из катаклизмов, меняющих лицо империй.
И принц де Конде, человек мыслящий, активный, предприимчивый, честолюбивый, присоединится к нему, чтобы в течение десяти лет давать армиям короля сражение за сражением.
Как мы уже говорили, собеседником адмирала и был принц де Конде. Именно с этим блистательным молодым человеком разговаривал Колиньи в ночь с 18 на 19 декабря, укрывшись в причудливой тени Новой башни.
Принц де Конде уже знаком нам, по крайней мере поверхностно: мы видели, как он заходил в таверну "Красный конь", и, судя даже по тем немногим словам, что он там произнес, смогли составить некоторое представление о нем.
Позволим себе остановиться на кое-каких подробностях, представляющихся нам необходимыми, чтобы дать возможность узнать, каков характер принца и каково его положение при дворе.
Господин де Конде пока еще не выставлял напоказ свою истинную суть; но некоторые уже догадывались, кто он есть на самом деле, и это предвосхищение придавало огромную значимость личности прекрасного молодого принца, до сих пор снискавшего себе известность лишь любовными причудами, непостоянством и, подобно своему современнику Дон Жуану, будто бы внесшего в огромные списки своих побед имена самых добродетельных придворных дам.
Кажется, мы уже говорили о том, что тогда ему было двадцать девять. Он был пятым и самым младшим сыном Шарля де Бурбона, графа де Вандома, родоначальника всех нынешних ветвей Бурбонского дома.
Старшими братьями его были Антуан Бурбонский, король Наварры и отец Генриха IV; Франсуа, граф Энгиенский; кардинал Шарль де Бурбон, архиепископ Руанский, и Жан, граф Энгиенский, за два года до этого убитый в сражении при Сен-Кантене.
В те времена Луи де Конде был всего лишь самым младшим в семье, и его состоянием были только плащ и шпага.
И все же шпага значила больше, чем плащ.
Эту шпагу принц со славой обнажал в период войн Генриха II, а также во время ряда личных ссор, что составило ему репутацию храбреца, почти соизмеримую с его славой удачливого человека, и чрезвычайно непостоянного любовника.
Может быть, специально для принца Конде была придумана эта аксиома: "обладание убивает любовь".
Тех, кем принц обладал, он уже более не любил.
Это было великолепно известно в кругу тех прекрасных дам, о которых Брантом сочинил для нас свою галантную историю, и, тем не менее, как это ни странно, это не наносило с их стороны ни малейшего ущерба репутации молодого принца, столь любвеобильного и столь веселого, что для него даже придумали следующий катрен в форме молитвы:
Не ростом взял, а красотой;
Так громче смейся, звонче пой,
Целуй в избытке томных сил;
Господь от бед тебя спаси!
Как видно, для поэта, сочинившего эти четыре строки, добрые намерения оказались превыше правильной рифмы; но, поскольку эти стихи совершенно точно отражают степень симпатии к Луи де Конде при дворе, мы осмелились их процитировать.
В конце концов, имя автора этой книги - Александр Дюма, а не Ришле.
Адмирал и молодой принц прониклись друг к другу огромной симпатией; адмирал, человек еще нестарый - ему было всего сорок два года - полюбил Луи де Конде, как любил бы младшего брата, и в свою очередь принц де Конде, рыцарь и авантюрист по натуре, наделенный скорее природным даром к изучению загадок любви, чем свойством тревожиться по поводу религиозных побед и поражений, беззаботный католик, каким он еще был в те времена, - так вот, принц де Конде, как школьник в обществе любимого учителя, слушал сурового адмирала краем уха, а глаза его были устремлены вдаль и следили за прекрасной амазонкой, галопом мчащейся с охоты, или за юной девицей, с песней возвращающейся с поля.
А час назад случилось вот что.
Адмирал, выходя из Лувра, куда он ездил, чтобы отдать долг вежливости юному королю, заметил опытным взором полководца, умеющего видеть в темноте, у подножия Новой башни мужчину, завернувшегося в плащ; подняв голову по направлению к балкону, выступающему над двумя освещенными окнами, он, казалось, ожидал какого-то сигнала или готовился его подать. Адмирал, от природы нелюбопытный, двинулся в направлении улицы Бетизи, где находился его особняк, и тут ему пришло в голову, что одинокий мужчина, осмелившийся прогуливаться вдоль королевского дворца в ста шагах от часовых в такой час, когда арестовывают всех прохожих, приближающихся к Лувру, безусловно не кто иной, как принц де Конде.