- Неблагодарные! Что же они взяли?
- Мой платок. Один из них был ранен. Они его перевязали.
- Ты кого-нибудь из них знаешь?
- Сабах, нищий, был там, который в лесу живет, и Myрад, его приятель.
- А не заметила ли случаем, куда они поехали?
- Мне показалось, в Узу-Дере. Там живет родственник Сабаха, чудо-доктор. Там они, наверное, и оставят больного.
- А не говорили ли они, что за рана у этого человека?
- Он упал с дерева и лицом приложился к камню, у него выбито несколько зубов.
- Вот бедолага.
- О, не надо его жалеть. Я ведь его знаю, только имя мне неизвестно. Он предводитель наших мужчин.
- И твоего тоже?
- Нет, я вдова.
- А дети у тебя есть?
- Трое. Младший болен, у него скарлатина, а двое других пошли к воде ловить пиявок, которых я продаю этому чудо-доктору. Он платит один пара за десяток.
Бедная женщина! Какая нищенская оплата. Я вынул из кармана пять пиастров и отдал ей.
- Вот, возьми, купи своему ребенку фруктов.
Это было немного, но для нее большие деньги. Она с недоверием взглянула на меня и спросила:
- Ты мне это даришь?
- Да.
- Господин, ты так богат?
- Да.
- Значит, твое сердце так же велико, как и твой достаток. Да поможет тебе…
Последних слов я не расслышал, потому как был уже в седле. Я узнал то, что нужно, а главное, что опасаться здесь мне нечего.
Вернувшись в Енибашлы, я увидел окровавленную свежую шкуру, распяленную на шестах, и тут же в нос мне ударил запах жаркого. Эта шкура еще несколько минут назад была одеянием крупного козла.
В передней дома я застал красильщика со своими домочадцами. Чем же они занимались? На полу стояла низкая жаровня, над которой висела туша козла. Жир капал в подставленный сосуд, в котором лежал слой риса. Стенки этой чудо-сковородки были выкрашены ярко-красным цветом, и я тут же вспомнил о красных руках Чилеки, о расписном одеянии ее мужа, и у меня родилось подозрение, что раньше эта емкость использовалась для окраски тканей.
- Где же ты был, господин? - спросил меня толстяк. - Я специально зарезал для тебя самую сочную козу, купил ее у соседа.
- А не слишком ли мужественно выглядит эта коза?
- О нет, а что ты, собственно, имеешь в виду?
- Ты чувствуешь запах? Сосед тебя явно надул и продал козла.
- Он на такое не способен.
- Смотри, мясо подгорает, или ты хочешь облизывать головешки?
- Ах, господин, сразу видно - ты нездешний. Я приготовлю такое мясо, что все вы пальчики оближете.
- А рис станет мягким от капель жира?
- Этого как раз нельзя допускать. Разве ты не знаешь правило: рис должен потрескивать, а мягкий он невкусен.
- А вдруг горелое мясо упадет в рис?
- Такого случиться не должно. Я все тут же выну.
Он погрузил свои жирные пальцы в варево. Я вспомнил одну мою знакомую, Мерсину из Амадии, которая тоже не отличалась особой чистоплотностью. У кого было приятнее обедать, у нее или этой крапчатой четы из Енибашлы?
Я поспешил отказаться от дальнейшего проникновения в таинства их кухни и удалился в другие комнаты. Тут навстречу мне вышел Халеф.
- Это ты, сиди! - воскликнул он обрадованно. - Долго же ты провозился, я хотел уже седлать лошадь.
- Видишь, со мной ничего не случилось. Чем же вы до сих пор занимались?
- О, у нас не было времени скучать. Я ездил с хозяином на козий рынок, и это доставило нам массу приятных минут. Хозяин хотел непременно подарить козу одному важному господину, и на церемонию покупки высыпала посмотреть вся деревня. Устроили такой спор, что пришлось вызвать киаджу.
- И кто же этот знатный господин?
- Ты, сиди! А кто же еще, не я же!
- Ах вот как! И мне предназначалась эта коза?
- Да.
- А ты уверен, что это коза, а не козел?
- Коза, козел - какая разница, сиди! Жаркое одинаково вкусно и из того и из другого.
- Приятного тебе аппетита. Пойдем в комнату для гостей.
Там я уже хотел было сесть отдохнуть, как услышал в соседней комнате, предназначенной для женщин, подозрительный шум. Казалось, кому-то отвешивают увесистые пощечины, к этому прибавлялись еще какие-то звуки.
- Кто там? - спросил я у Сахафа.
- Икбала, звезда моих очей, - ответил он.
- А еще кто?
- Не знаю.
- А что они там делают?
- Откуда я знаю, господин? Я тоже слышу, как она мучается, чувствую, что-то не так, но не могу вмешаться - ведь я жених!
- Как ты думаешь, а я могу войти?
- Да, ты ведь христианин, ты же не можешь жениться на дочери нашей страны, и к тому же ты видел ее лицо.
- Тогда пойду посмотрю.
- Давай, эфенди, только не прикасайся к ней, она ведь моя жена, а к той, кто будет жить в моем сердце, не должна прикоснуться ни одна чужая рука.
- Не беспокойся! Красивейшей из Румелии не стоит меня бояться.
Я пошел в соседнюю комнату. Там, прямо на полу, сидела Икбала. Справа от нее стоял некий сосуд, в котором лежало крашеное тесто. Обе ее руки были погружены в эту массу. Как раз в этот момент она вытащила на противень здоровенный кусок теста и одной рукой вращала его, а другой прихлопывала изо всех сил, дабы придать округлую форму. Это и были те самые "пощечины", что я слышал. Она проделывала это с такой силой, что с нее ручьями тек пот. Лицо раскраснелось.
- Ты что делаешь? - спросил я.
- Я пеку, - ответила Икбала с важностью.
- Что же?
- Пушечные ядра.
- Для кого?
- Для вас, конечно, для кого же еще? Ведь вы наши гости.
- И как на вкус эти ядра?
- Как райское кушанье!
- И что же ты для этого взяла? - не мог не поинтересоваться я.
- Муку, воду, миндаль, оливковое масло, соль, турецкий перец, изюм и всевозможные травы.
- И сколько же длится вся эта готовка?
- Как только коза изжарится, я опущу их в жирный горячий рис.
- Наверное, так не питаются на седьмом небе!
- А ты попробуй! Наверняка никогда не ел ничего подобного!
Она снова запустила руки в лохань, вытащила шмоток теста и с усмешкой протянула мне.
- Благодарю тебя, о цветок гостеприимства! - ответил я. - Если я сейчас попробую, то испорчу впечатление от последующей трапезы.
- Ну, возьми, ты ведь создатель моего счастья, только одному тебе я обязана тем, что решение отца так быстро изменилось! - И она снова протянула мне кусочек.
Я выкручивался как мог. Воистину изюм, масло, перец и миндаль вместе давали ужасный букет! И еще эта вода… И травы! Великодушный Сахаф! Сочувствую твоему желудку, который в ближайшее время примет на себя столь большую нагрузку!
Он несказанно обрадовался, когда узнал от меня, что его возлюбленной ничего не угрожает. Тем временем вернулся кузнец, и одновременно подъехал кто-то из тех, кто был обложен нами в хижине. Я слышал, как он справился обо мне, и вышел во двор. Он отвел меня в сторону и сказал:
- Господин, ты повел себя в отношении нас великодушно. Ты богат. Мне нужно тебе кое-что сообщить.
- Так говори же!
- А что я за это получу?
- Я пока не знаю, представляет ли ценность то, что ты скажешь.
- О, еще какую!
- В самом деле?
- Ты в великой опасности!
- Я так не думаю.
- Раз я тебе это говорю, так оно и есть.
- Не думаю именно потому, что ты мне все это сообщаешь.
Он воззрился на меня:
- Ты что, хочешь сказать, я вру?!
- Да. Вы хотели меня убить и ограбить. А убийцы и воры соврут - недорого возьмут.
- Сейчас - другое дело. Я говорю правду.
- Если бы я действительно подвергался смертельной опасности, ты бы мне об этом не сказал!
- Почему?
- Потому, что тогда ты сам мог бы оказаться в опасности. Я бы приказал тебя немедленно арестовать.
Он замолчал, пораженный, и оглянулся на свою лошадь. Я тем временем вынул револьвер и сказал:
- Должен сообщить тебе со всей откровенностью: как только ты захочешь убежать, я всажу в тебя пулю!
- Господин, я хочу спасти тебя, а ты мне за это - пулю!
- Я тебе ничем не обязан. Если ты и в самом деле желаешь сослужить мне службу, то пусть это идет в зачет твоих прежних прегрешений. Так что говори.
- И ты мне за это ничего не дашь?
- Я готов заплатить тебе, но повторяю: мне важно установить ценность твоего сообщения.
- Цена высока. Тысяча пиастров.
- И забудь об этом.
- Но мое известие более дорогое.
- Сомневаюсь.
- Восемьсот.
- Нет и нет.
- Речь идет о жизни и смерти.
- Я за свою жизнь не дам и пиастра.
- Как? Она не ценна для тебя?
- Ценна, но она в руках Божьих. Разве в Коране не говорится о том, что Аллах определил каждому меру жизни еще с рождения?
Такой вопрос поверг его в глубокое раздумье. Он не знал, что ответить.
А я тем временем продолжал:
- Так что, как видишь, оплачиваю я или нет, годы мои предопределены свыше.
Тут ему, похоже, пришла в голову спасительная мысль:
- Господин, ты ведь веришь в Христа!
- Да.
- Тогда ты можешь продлить себе жизнь.
- Как же?
- Аллах определил сроки лишь для самых правоверных.
- В самом деле?
- Да.
- И мы, христиане, можем продлить себе жизнь?
- Конечно.
- Значит, Аллах относится к нам, христианам, лучше, чем к вам. Он нас больше любит. Жизнь - великий подарок, который мы получили из его рук!
Он в задумчивости почесал бороду. Наверное, именно там у него водились мысли, ибо он тут же изрек:
- Ты предлагаешь мне поверить в то, что блаженство лучше, чем жизнь?
- Да.
- Тогда, значит, если правоверный человек умрет в определенный час, не продлевая себе жизнь, это хорошо для него. Он обретет блаженство.
- Ты полагаешь?
- Да.
- А если он споткнется на мосту Сират? Он ведь тоненький, как лезвие бритвы. Душа, совершившая больше грехов, чем добродетелей, споткнется на мостике, и сверзится в ад, и будет проклята. И ты будешь настаивать на том, что земная жизнь не лучше, чем ад?
- Твои слова жалят, как острый кинжал!
- Ты ошибаешься, если думаешь, что Пророк говорил об одних лишь мусульманах. В пятой суре, "столовой", говорится, что часы всех людей, верующих и неверующих, сочтены изначально. Знаешь эту суру?
- Я знаю все суры.
- Тогда ты согласишься со мной. Я не могу и не хочу продлевать себе жизнь. Как ты отнесешься к тому, что я оплачу лошадь, но не куплю ее. Это же глупость!
Он снова полез за справкой в бороду, но на этот раз ничего там не обнаружил.
- Господин, мне нужны деньги! - изрек он тоном, в котором оставалось маловато самодовольства.
- Мне тоже.
- Но у тебя есть деньги, а у меня - нет.
- Ты, наверное, заметил, что я не жестокосерден. Я не позволяю над собой издеваться, но нуждающимся я даю подарки, если вижу, что те этого достойны. За спасение моей жизни я тебе заплатить не могу - ты не приложил к этому руку. Если же скажешь, что за опасность меня ждет, я готов дать тебе бакшиш.
- Бакшиш, подношение? Но ведь я не нищий, господин!
- Хорошо, пусть это называется подарком.
- И сколько же ты предлагаешь?
- Предлагаю? Предлагать можно лишь, когда речь идет о призе, а я уже сказал тебе, что об оплате за услуги речи нет. Я делаю подарок и сам определяю его стоимость.
- Мне нужно лишь знать, сколько ты мне даришь.
- Или ничего, или столько, сколько захочу. У меня осталось мало времени на разговоры. Говори же!
- Нет.
Он уже повернулся, но я схватил его за руку и сказал строго:
- Ты же сказал, что я в смертельной опасности - значит, есть кто-то, кто угрожает мне. Следовательно, ты соучастник, и я прикажу тебя арестовать, раз ты не сознаешься.
- Я только пошутил!
- Лжешь!
- Господин! - крикнул он с угрозой в голосе.
- Значит, ты хотел получить деньги независимо от того, правду или неправду ты скажешь. Знаешь, как это называется?
- О мошенничестве речи не идет!
- Ладно, у меня нет времени, можешь идти! - И я пошел к двери.
Не успел я дойти, как услышал сзади:
- Эфенди, подожди!
- Что еще?
Он подошел ближе.
- Дашь пятьсот?
- Нет.
- Триста?
- Нет.
- Сто?
- Ни одного пара.
- Тебе это зачтется!
- Это ты так думаешь! Не такой я дурак, как ты решил поначалу. То, что ты мне хотел сказать за деньги, я давно уже знаю.
- Этого не может быть.
- Может, посланник уже в пути.
Он уставился на меня, будто услыхал великое пророчество.
- Откуда ты знаешь?
- Секрет.
- Значит, нищий разболтал!
Я лишь пожал плечами и улыбнулся. Мне не хотелось платить за тайну, которую мне удалось уже наполовину разгадать. А вторую половину я узнаю хитростью.
- И тебя это не волнует? - спросил он.
Мне нужно было вызнать, кто этот посланник, поэтому я ответил, смеясь:
- Ты считаешь, что я боюсь этого парня?
- Ты не знаешь Сабаха. Один раз ты его перехитрил, но второй - не удастся.
Значит, это Сабах, нищий. Он повез раненого в Узу-Дере, потом поскачет в Палацу, где дом раненого и, возможно, родственники, а затем наверняка в Измилан, к родным сломавшего шею кузнеца-оружейника. Те, кто заключил с нами мир, дали слово, но оно касалось непосредственно их - в это я твердо верил. Но другие могут пойти на месть. И захотят меня убить. И, узнав от толстяка-пекаря, в каком направлении мы поедем, немедленно станут действовать. Остальное нетрудно представить.
И я ответил равнодушно:
- А я и не собираюсь его обманывать.
- Почему же?
- У меня с ним нет никаких дел. Он ведь дал слово не беспокоить меня впредь.
- Он сдержит его. Сам он к тебе не притронется, но направит других. Союз велик.
- Я не боюсь. Каждого, кто покусится на мою жизнь, я отдам под суд.
- И пулю тоже?
- Не смейся. Скажи лучше, как ты предал своего друга Сабаха?
- Друга? Я не стану отвечать. Ты уже запер свое сердце и свой кошелек. Я поеду.
И он пошел к лошади, все еще, как мне казалось, надеясь, что я что-то предложу ему. Но я лишь спросил:
- Ты едешь? Не хочешь остаться? Они ведь готовят торжество!
- На такие торжества у меня нет времени. Итак, не дашь? - Его глаза уставились на меня с явной угрозой.
- Нет.
- Ты сегодня уезжаешь?
Ему очень важно было узнать это. Он ничего не получил, смотрел на меня волком и был способен на любую подлость.
- Думаешь, я поеду на усталой лошади? Она должна прийти в себя.
- Тогда пусть тебя возблагодарит Аллах так же, как ты возблагодарил меня! - И он ускакал.
Около крыльца я наткнулся на Халефа, который прятался, слушая наш разговор. Он весь дрожал от гнева.
- Сиди, зачем ты его отпустил?
- Он мне больше не нужен.
- Но он ведь нам навредит!
- Ты слышал его последние слова?
- К сожалению, только последние. Понял, что он требовал деньги. За что?
- Давай отойдем подальше. Никто не должен нас слышать.
Я рассказал ему подробности нашего разговора.
- На нас хотят напасть! - сделал вывод Халеф.
- Нет, Халеф.
- Тогда почему этот нищий, хотя он вовсе не нищий, поскакал за подмогой?
- Он хочет натравить на нас родственников Москлана и Дезелима. В Палаце или Измилане мы должны будем считаться с этим. Дело не из приятных.
- Тогда давай выберем другой путь.
- Это невозможно. В таком случае мы потеряем след наших беглецов, а главное, в Измилане, в доме Дезелима, мы можем многое узнать, что окажется для нас весьма полезным.
- Если нас будут воспринимать как врагов, мы ничего не узнаем. Возможно, нас даже арестуют как убийц.
- Поэтому я и хочу опередить этого "нищего".
- Ты? Как?
- Просто я окажусь там раньше, чем он.
- Сиди, что ты такое удумал? Не хочешь ли ты выехать этой ночью? 1 Нельзя этого делать!
- Можно и нужно.
- Я не отпущу тебя. Подумай, в какой беде оказался бы ты сегодня утром, не окажись я рядом!
- Да, ты спас меня и спасешь завтра, если со мной что-то случится.
Тут храбрый хаджи приосанился:
- Ты думаешь? - спросил он самодовольным тоном.
- Конечно. Я расскажу тебе, что задумал. Вы переночуете у кузнеца и выедете рано утром. Поедете другой дорогой: из Кушукавака через Мастанлы, Стоянову и Топоклу в Измилан. Я же двинусь южнее, через Гельджик, Мадан и Палацу.
- А почему через эти места?
- Потому что это путь, которым поедет "нищий" из Узу-Дере.
- Но ночью здесь же темно, как у… Ты же заплутаешь!
- Надеюсь, что не сойду с дороги.
- Но у "нищего" большое преимущество!
- Ри быстр, я его обгоню.
- И сломаешь шею в этой темнотище!
- Поглядим. Когда приедете в Измилан, идите в кофейню Дезелима - она расположена в переулке, ведущем в деревню Чатак. Там вы меня и найдете.
- А если тебя там не окажется?
- Тогда наутро ты поскачешь навстречу мне к Палаце. Возможно, я задержусь из-за Москлана.
- Где же я тебя там найду?
- Этого я и сам пока не знаю. Но в деревне кто-нибудь да подскажет.
Он попытался еще раз отговорить меня, но я остался непреклонен. Когда остальные узнали, что я еду, они бурно запротестовали. Икбала с матерью запричитали на два голоса, что я не желаю отведать их знаменитых печеных "ядер" и жаркого. Сахаф тоже просил меня остаться.
Я отвел его немного в сторону и поведал историю о коврах.
- Эфенди, это хорошо, что ты мне все рассказал. Я сделаю все, чтобы воспрепятствовать этой контрабанде.
- Ты заявишь на своего тестя?
- Да. Пусть его повесят.
- Это мне, конечно, не по душе. Передай своему отцу мой горячий привет и будь вечно счастлив с Икбалой, красивейшей из девушек в Румелии.
Шимин, убедившись, что отговорить меня невозможно, спросил о пути, который я выбрал. Я не доверял красильщику и потому в его присутствии назвал многие места, в которых и не собирался быть. Кузнец проводил меня до лошади, и уже на улице я поведал ему о подлинном маршруте. Он сказал:
- Нищий, должно быть, уже прибыл в Узу-Дере. Там он задержится ненадолго и поедет дальше - в Мадан и Палацу. Отсюда до Мадена скакать десять миль через Мастанлы и Гельджик. Я хорошо знаю эту дорогу и подскажу тебе, как туда быстрее добраться. Мы поскачем в одном направлении.
- Что? Ты поедешь со мной?
- Да, двинемся вместе, и я буду рядом, пока не буду уверен, что ты на правильном пути.
- Очень мило с твоей стороны.
- Молчи! Ты знаешь, чем я тебе обязан!
- Но я ведь поскачу быстро!
- Моя лошадь тоже довольно резвая. Она постарается. К сожалению, моя жена не может с тобой проститься, но знай - ты навеки в нашей памяти.