Каиров оставил Самарина, пошёл один по кабинету. Подошел к раскрытому окну, расставил широко ноги, скрестил на спине руки. Со двора доносился шелест листвы старой ивы. Дерево поднялось чуть ли не до крыши здания, а оттуда, с вышины, опустило до самой земли свои плакучие ветви. И в жаркую погоду, и в пасмурные дни листва блестела зеленой краской и чуть слышно шумела. Внизу под ивой бежал ручеек, - может, это он шумел, а не листва? Стиснутый камнями, но веселый и говорливый, он бежал своей дорогой и давал жизненные соки старому дереву. В жаркие дни июля ручеек почти совсем пересыхал, но в нем ещё было достаточно энергии, чтобы питать дерево. Каиров не любил старую иву, однажды он потребовал срубить дерево, заслоняющее ему свет, но какой–то ретивый работник треста Зеленстрой сказал: "Об этом не может быть и речи. - И ещё пригрозил: - Не вздумайте срубить самовольно. Заплатите штраф". И теперь Каиров старался не смотреть на иву и не слушать её немолчного шума. Он устремил взгляд в ту часть окна, где виднелась полоска неба и откуда, как ему казалось, струились запахи приазовской и придонской степей.
Утром следующего дня Каиров узнал неожиданную и приятную для себя новость: в свой родной город Приазовск приехал академик Терпиморев - специалист по электронике, учёный с мировым именем. С ним находился его помощник Роман Соловьев. С Романом Каиров водил давнюю дружбу и, как только узнал о приезде академика, тотчас же позвонил приятелю. Тот приглашал Каирова заехать в Приазовск, обещал свести с академиком. Борис Фомич заторопился, позвал Самарина:
- Готовьтесь к отъезду. Только, чур, одно условие: заедем в Приазовск. Там отдыхают академик Терпиморев и мой друг Соловьев. С ними нужно кое–какие дела решить, в том числе и наши с вами общие.
- Какие же?
- Например, судьбу рукописи.
- Но рукопись не готова.
- Готовы две части. Покажем их академику.
В электронике Терпиморев - первый человек. Молите бога, чтобы рукопись ему понравилась.
Предложение задержаться в Приазовске озадачило Самарина, но спорить он не стал. Договорившись о месте встречи, они разошлись: Самарин пошёл домой, а Каиров - к директору института.
Борис Фомич не шел - трусил рысцой по коридорам. Склонив набок голову, устремив взгляд под ноги, он не замечал встречавшихся ему людей: во–первых, многих не знал, особенно молодых, недавно пришедших в институт и заполнивших бесчисленные лаборатории; во–вторых, - и это, пожалуй, главное - Борис Фомич не мог найти верного тона в отношениях с людьми незаметными, незначительными, не играющими в институте какой–либо важной роли.
Директор, как всегда, был занят. Но Борис Фомич лишь головой кивнул секретарю и привычно навалился плечом на обитую желтой кожей дверь. В приставленном к столу кресле сидел известный Каирову журналист Евгений Сыч.
- Знакомьтесь, - сказал директор, - корреспондент областной газеты. Обслуживает район, где почти все наши экспериментальные шахты.
- Мы знакомы, - заговорил Каиров, пожимая руку Сычу. - Я давно хотел с вами встретиться.
Ваша помощь нам частенько бывает нужна. Каиров заговорил об "Атамане", о новых шахтах района.
- Мы ведь как раз в вашем районе большую работу ведем. В частности, моя лаборатория… Рассчитываем на помощь, товарищ Сыч…
Сильно закашлялся директор. Трясущейся желтой рукой он полез в ящик стола, достал белые крупные таблетки. Его грузное тело все содрогалось от кашля, глаза налились слезами.
- Лежали бы дома, Николай Васильевич, - с напускной строгостью проговорил Борис Фомич. И, обращаясь к Сычу: - Вот он всегда так, наш директор: не долечится и - на работу. Будто здесь все остановится без него или пожар случится.
Николай Васильевич Шатилов глубоко и безнадежно болел. Он перенес два инфаркта и с тайным страхом ожидал третьего. В последнее время у него к тому же усилились приступы болезни печени, после которых он долго не мог подняться на ноги, а поднявшись, ходил разбитый и желтый. Состояние здоровья и было причиной его перевода в институт. Раньше он работал начальником крупнейшего в стране комбината "Степнянскуголь", слыл за умного, энергичного руководителя, первейшего в стране знатока угольного дела. Ему бы после болезни попроситься на пенсию, но он вбил себе в голову роковую мысль: "Уйду на пенсию - умру". И принял предложение стать директором института. Вот и тянет Николай Васильевич непосильную ношу. Ученые киты, подобные Каирову, выходят из повиновения, молодежь подтрунивает над ним. Слишком уж часто Шатилов не бывает в институте. Секретарь заученно говорит: "Директор болен". Когда в институте возникает конфликт и требуется вмешательство директора, ученые безнадежно машут рукой. Наиболее откровенные не преминут съязвить: "Хотите в гроб уложить директора".
- Да, да, мы должны вместе, - прокашлявшись, сказал директор, - наука и пресса - двигатель прогресса. Вместе, в одну точку.
- Статейку б надо поместить, - подсказал Каиров. - Рассказать о поисках. Мы теперь электроникой занялись - большие дела делаем.
- Вот эти ваши дела и привели меня к вам. Говорят, приборчик у вас есть любопытный - АКУ называется.
- Есть такой, - сказал Каиров, кинув быстрый, тревожный взгляд на директора. "Все ли тут чисто?" - говорил его взгляд. - Хороший приборчик, очень он нужен горнякам, - пояснил учёный.
- Говорят, АКУ был уже установлен на шахте, да сырой, недоделанный? - обратился с вопросом к Каирову журналист и вынул из кармана блокнот, приготовился писать.
Каиров снова взглянул на директора: "Нет ли тут подвоха?", но помутневший от сердечной боли взор директора ничего не говорил Каирову. Приходилось дуэль выдерживать в одиночку.
- Обычное дело, - заговорил учёный, - механизм проходит испытание, люди выявляют неполадки, устраняют их. Ординарный случай.
Сыч на это ничего не ответил учёному, но тщательно записывал его пояснения. Каиров заглядывал журналисту в блокнот, но ничего там не мог разобрать. Интерес Сыча к прибору Самарина ему не нравился, он сердцем чувствовал что–то неладное. Не нравилась ему и манера Сыча со всем соглашаться, поддакивать, а свои тайные мысли придерживать за пазухой.
- Покажите в газете наших учёных, например Папиашвили, - продолжал советовать Каиров. - Светлая, скажу вам, голова. Мы вам и других назовем.
- Конечно, конечно, хороших людей много, - согласился Женя, поднимаясь со стула. - Непременно напишем! Сыч подошел к директору, тепло простился с ним. Кивнул Каирову. И пошёл к выходу.
Каиров и Шатилов, проводив взглядом корреспондента, несколько минут сидели молча и недвижно. Они не смотрели друг на друга - каждый думал о своем. Директор знал больше Каирова о намерениях Сыча; журналист уважал Шатилова и говорил с ним откровенно. У него уже собран кое–какой материал о приборе Самарина. Судя по всему, статью он напишет нелестную для института. "Вот тебе и новые неприятности! - думал Шатилов, прислушиваясь к болям в сердце. - А все из–за него, Каирова, - досадовал директор. - Бесплодная лаборатория - вот и приходится собирать с миру по нитке для отчета. И дернул меня черт санкционировать эту затею!.."
Хотелось бы Шатилову рассказать о фактах, собранных Сычом, да боялся директор крупного разговора - сердце заболит ещё сильнее. А рассказать бы хотелось. "Так, мол, и так, уважаемый Борис Фомич, этот молодой–то, белобрысенький да с блокнотиком - по вашу душу приходил. У него в папочке ух какой материальчик лежит! И письмо от инженеров "Зеленодольской". Пишут о приборе Самарина, о том, какую важную работу исполняет прибор на шахте, как опасно горнякам оставаться без него. А корреспондент - паренек дошлый - все выяснил, везде побывал. И в техническом управлении был, видел там бумагу из института. Подписал её Каиров. Пошёл "дефекты" в приборе, обосновал, убедил снять его и направить ему, Каирову, на доработку. А ну–ка, подождет–подождет дошлый журналист да посмотрит потом на "доработки" - выяснит, что никаких доработок там не было, - вот тогда намылит он нам шею на глазах у всего мира. А ещё, не приведи господь, да в то самое время, когда шахта останется без прибора, кто–нибудь из шахтеров нарвется на оголенный провод. Словом, дельце нехорошо пахнет, И хоть я и сам намекал подправить кое–что в приборе, но снимать его и направлять в институт я не приказывал. Нет–нет, тут уж один ты виноват, один, - корил он Каирова. - А мы твои фокусы знаем. "Доработает", прибавит какую–нибудь кнопку, а потом зачнет шуметь на всех собраниях. Дескать, смотрите, какой прибор соорудила лаборатория шахтной автоматики!.."
Тут мысли директора прервал Каиров:
- В Москву надо ехать. На совет.
- Да, да, - очнулся от невеселых мыслей Шатилов. - Поезжайте.
- Самарина хочу с собой взять, не возражаете?
- Зачем Самарина?
- Вдруг консультации нужны будут. Я ведь электроник не ахти какой.
- Да, да, конечно. Поезжайте. Я сейчас пойду домой, валит меня проклятое сердце, - ну да вам подпишет предписание мой заместитель.
Каиров простился с директором и, не успев выйти из кабинета, забыл о дурных предчувствиях, навеянных визитом корреспондента. Поездка в Приазовск, а затем в Москву представлялась ему приятной, и он весь отдался новому, бодрому настроению.
7
Каиров и Самарин сошли с автобуса на перекрестке дорог, в нескольких метрах от границы заповедника "Хомутовская степь". Отсюда до Приазовска оставалось пройти пять–шесть километров, и Андрей бы с удовольствием пошёл пешком, но Борис Фомич ещё дорогой узнал о каких–то межколхозных автобусах, и вот теперь они ожидали этот самый автобус.
- Ишь до чего дошли: между колхозами автобусы пустили, - говорил Каиров, перебрасывая из одной руки в другую чемоданчик с дорожной поклажей. Чемоданчик у него белый, в мелкую шашечку. Борис Фомич не хотел его пачкать.
Андрей же поставил кожаный саквояж у дороги, а сам пошёл к зеленой посадке, за которой начиналась знаменитая на юге Украины Хомутовская степь. В нетронутом виде она сохранилась потому, что в течение ста лет была табунной казачьей толокой войска Донского.
Андрей перешагнул поднятый тракторным плугом вал–границу и ступил на девственную землю. Знойный август высушил первозданную траву, и она качалась, шурша будыльем. Кое–где на высоких стебельках виднелись синенькие цветочки. Степь была неровной, расстилавшаяся перед ними гигантская чаша кренилась к морю - туда, где по краю черной тучи огненным диском катилось к горизонту солнце. Там и краски были другие: по мере удаления желтизна размывалась, а дальше, у самой черты горизонта, степь светилась позолоченной синевой, превращая и небо, и землю, и тучу в одно сплошное зарево.
Притаилось, спряталось от жары зверье. И только неугомонные цикады наполняли пространство ноющим тонким звоном.
Степь навевала мысли о мироздании, о людях, живших здесь в давно прошедшие времена. Чудился перестук лошадиных копыт. Из края в край, помахивая кривыми клинками, мчались всадники. Орлы кружили в безмятежном небе.
- Андрей Ильич, быстрее! - кричит Каиров. - Автобус! - и скрывается за посадкой. Самарин бежит за Каировым.
В переоборудованном под автобус грузовике едут они в Приазовск. Борис Фомич и здесь держит на весу чемоданчик. Другой рукой он взялся за коленку Самарина. Андрею неприятно прикосновение, он сделал нетерпеливое движение, но Каиров, шарахаясь на ухабах из стороны в сторону, ещё крепче вцепился в коленку.
- Степь–то какова! - говорит он Самарину.
Оба они смотрят в окно. Солнце почти скатилось за тучи, и лишь вишнево пламенеющий край его обливал всеми красками радуги западную часть неба. По степи, словно морские волны, бежали темные полосы.
Впереди показалось большое село, названное недавно городом Приазовском. Когда приехали на его центральную площадь, Борис Фомич повел Самарина в дом, стоявший на краю села, на самом берегу моря. Гостей встретил хозяин - мужчина лет сорока, крепкий, загорелый и задубленный на морском ветру, с глубоким шрамом на верхней губе. Он сидел в беседке за столом в позе уставшего человека и не встал при виде Каирова и незнакомца, сдержанно кивнул Каирову и, как показалось Самарину, милостиво протянул для приветствия руку. Каиров же, напротив, шумно выражал восторг от долгожданной встречи и то представлял Самарина, то ударял ладонью хозяина по плечу, говорил: "А здоров же ты, Ефим, и все молодеешь - море тебе на пользу". Или спрашивал про хозяйку: "Где Нюра–то, я вот ей и подарок привез". Каиров показывал на чемодан, где был подарок для хозяйки.
Ефим постепенно теплел, размягчался. И вот он уже показывал комнату Самарину и другую комнату - Каирову. Андрей бросил под койку чемодан и хотел пойти к морю, но Каиров остановил его. Взяв Андрея за руку, он, как–то неприятно поглаживая её выше локтя, заговорил:
- Двести страниц написано, осталось нам сто - надо бы поскорей добить.
Андрей не понимал, чего от него хочет Каиров.
- Ты чертежи, справочники взял с собой? - спрашивал Борис Фомич, продолжая поглаживать руку Самарина.
- Да, конечно.
- Отлично! Шесть страничек в день, всего только шесть.
- Будут шесть страниц, Борис Фомич! - обрадованно воскликнул Андрей, как только понял, чего от него хотят. - Вот сейчас пойду искупаюсь…
- Нет, нет, - поднял руку Каиров, - дело - прежде всего. Сначала странички, а потом… все остальное.
В желтых, "плывущих" куда–то глазах Каирова гулял холодок нешуточного тона. Он хоть и улыбался, но Андрею казалось, что улыбается маска на лице, а что за маской скрывается подлинное выражение Каирова - злое и непреклонное.
- Хорошо, хорошо, - согласился Андрей.
Он достал из–под кровати чемодан, стал вынимать из него чертежи. Каиров, успокоившись, пошёл в сад, в беседку, где ещё сидел, прячась от солнца, хозяин.
Со двора неожиданно раздался мужской голос:
- Хо, Боря, привет!
Андрей подошел к раскрытому настежь окну. Из–за яблонь выскочил бойкий толстячок в кремовой безрукавке, в тесных кожаных трусах и бросился в объятья Каирову:
- Приехал–таки, подземный владыка. Говорят, зазнался, важным стал.
- Кто говорит? - полюбопытствовал Каиров.
- Москва слухом полнится. Она все сплетни собирает.
- Это у тебя есть причины для зазнайства - ты в верхах обитаешь, в комитетах, а мы - провинция…
Надолго в Приазовск?
- С неделю поживем. Старик хоть и слаб становится, а море, как и прежде, влечет его. Завтра в море пойдем - на рыбалку. "Пока, говорит, ноги держат, в море ходить буду". Он ведь родился тут, в Приазовске. И рыбаком был. Тянет старика море.
- Что ж мы насухую? - спохватился Каиров. - Я сейчас из чемодана коньяку бутылочку.
- Нет, нет! - остановил его Роман. - Сегодня ни–ни. На рассвете - в море. У тебя дело к нам или ты так, взглянуть на меня приехал.
- Собственно, дела никакого нет, разве что рукопись книги показал бы академику.
- Давай сюда. Живо!
Каиров метнулся в дом. Через две минуты он уже подавал Соловьеву две первые части будущей книги.
- Твоя?
- Не совсем. В соавторстве с инженером.
- Плохо! - отрезал Соловьев. - Не любит старик соавторства маститых с рядовыми. Говорит: всадник и лошадь сотрудничают.
- Ты пока изыми титульный лист. Показывай без титульного, но вообще–то…
- Хорошо, хорошо. Но ты имей в виду: академик может тебя потребовать, он с тобой захочет новинки электроники обсудить. Старика медом не корми, а только дай ему поболтать об электронике.
Каиров в страхе замахал руками:
- Ни–ни!.. Скажи, что я болен. Приехал и заболел. Или ничего не говори - вроде и нет меня в Приазовске. Скажи так - слышишь?..
- Ладно, ладно! - смеялся толстячок, подмигивая подошедшему к ним хозяину дома. - Смотри, как испугался академика. А тоже мне - доктор наук! Того и гляди, сам скоро станешь академиком. Толстячок обнял Каирова, повел его по саду, потом они вышли за калитку и скрылись за углом соседнего дома, на тропинке, ведущей к морю.
- Ну, рассказывай, рассказывай, черт, как это тебе удалось так далеко шагнуть в науке? - трепал за плечо Каирова Соловьев. Столичный гость с подчеркнутой фамильярностью обращался с местной знаменитостью. Роман Кириллович, или Рома, как иные называют Соловьева, редкого человека величает на "вы". Такой почести он удостаивает Петра Петровича, академика, председателя Государственного комитета, у которого вот уже пятнадцать лет состоит в помощниках, да уж если встретится ему очень важная персона. Со всеми остальными он как бы накоротке - на "ты" и запросто. Такая фамильярность идет у Соловьева от сознания своей нужности и незаменимости.
Петр Петрович и часа не может обойтись без помощника. У Петра Петровича побаливает сердце. Иногда и печень "прихватывает". Нажми академик кнопку, лежащую на столе, и в кабинет войдет Соловьев. В протянутую руку он вложит валидол, аллохол - все, что нужно. Петр Петрович зовет Соловьева Ромой. Рома знает, где лежат сигареты, какую воду прописали врачи Петру Петровичу, сколько академик должен сидеть в кресле, а сколько бывать на ногах. Рома позвонит в любой город, вызовет на провод нужного директора института, завода - кого хочешь найдет, если он нужен академику.
Никто теперь не помнит академика без Соловьева. Кажется, они родились вместе и вместе идут по всем ступеням служебной карьеры Терпиморева. Все видят, как любит академик своего помощника, а уж что до Соловьева - тут и говорить нечего. Соловьев боготворит шефа, души в нем не чает, а случись, кто заговорит о достоинствах престарелого учёного, помощник не преминет выразить свое восхищение гением его ума и непременно скажет: "Смотрите, как он электронику двинул". В особых случаях присовокупит: "Зарубежная наука за ним охотится". Тут непременно последует вопрос: "Как охотится?" И Соловьев, точно он ждал этого момента, изобразит на лице целую гамму простодушно–снисходительных эмоций. И головой качнет, и улыбнется. Дескать, неужели не знаете, как охотятся за такими людьми?..