"Вне всякого сомнения, они охотились на тюленей, так как мы нашли несколько кирпичей, которые они, по всей видимости, использовали в кладке печи для вытапливания ворвани, – повествует Масгрейв. – Мы обнаружили две палатки, и, судя по состоянию земли в том месте, где у них был костер, я полагаю, что они пробыли там около недели". Хотя и невозможно было определить, сколько времени прошло с тех пор, как они покинули лагерь, капитан признавался: "Я рад видеть даже такое свидетельство посещения острова кораблями".
Находясь в столь приподнятом настроении, он решил, что пора уже им проведать их знак на полуострове Масгрейва, так что следующим погожим утром они спустили лодку на воду и пошли в том направлении. По пути мужчины удили рыбу, но каждый раз, когда им что-нибудь попадалось на крючок, собравшиеся вокруг лодки морские львы хватали их улов прежде, чем они успевали поднять его на борт. Как выяснили отшельники, морские львы быстро соображали, что к чему.
Пробираясь в бурунах прибоя, лавируя между камнями с качающимися в волнах ламинариями, они подошли к краю полуострова, и тут им открылась обескураживающая картина: флагшток, который они поднимали с таким трудом, уныло покосился, и, хуже того, самого флага не было вовсе. По всей вероятности, его сорвал лютый порыв ветра. Бутылка с тщательно составленной запиской каталась по земле. Как только безотрадный факт, что их знак не мог сообщить ровным счетом ничего ни об их обстоятельствах, ни об их местонахождении возможным спасателям, дошел до их сознания, налетела очередная буря с северо-востока. Согнувшись под сильными потоками ливня и брызгами, которые поднимал ветер, мужчины налегали на весла. Позже Масгрейв писал: "Мы гребли что было сил, настолько быстро, насколько могли тремя веслами и одним маленьким кормовым, которым действовал я, чтобы поскорее пересечь гавань".
Несколько раз их относило в сторону, но после длительной борьбы им удалось подойти к побережью гавани. Окоченевшими, сбитыми в кровь руками они втащили несколько камней в лодку для балласта, подняли парус и помчались, гонимые штормовым ветром, к дому, куда прибыли к пяти часам вечера, как раз когда стали сгущаться сумерки.
"Промокшие до нитки от дождя и брызг, мы едва стояли на ногах от голода, так как после завтрака у нас во рту не было ни крошки".
Прошло еще две недели, прежде чем они смогли вернуться к своему флагштоку, снова поставить его ровно и закрепить на нем огромный щит – четыре фута в длину и два фута шесть дюймов в ширину. На нем была нарисована буква "N", сообщающая проходящим кораблям, что потерпевшие крушение находятся к северу от этого знака.
"К щиту я также прикрепил бутылку с запиской, в которой сообщалось, где нас искать, и давались кое-какие инструкции по прохождению гавани, – пишет Масгрейв. – На тот случай, если у заметивших знак не будет возможности послать лодку к берегу за бутылкой, буква "N" укажет им направление, и, когда они обогнут мыс, мы их увидим и я доберусь до корабля как можно скорее".
Впрочем, уже через несколько дней вернулось осознание того, что даже самые бесстрашные китобои едва ли появятся у островов раньше октября – начала субантарктической весны, и отшельников вновь охватило уныние.
"День становится все короче, – записал Масгрейв 10 апреля, – нас ждет долгая мрачная зима с ее штормами без малейшей надежды вырваться отсюда. Как оставленные мною мои дорогие смогут справиться с нуждой, в которую я их вверг своим безрассудством и самонадеянностью, я боюсь даже думать. – В волнении разбрызгивая чернила из тюленьей крови, он восклицает: – Боже! Если бы только они были здесь со мной, насколько я был бы более счастлив, чем сейчас. Ведь у меня есть хорошее жилище и сколько угодно еды. И я бы тогда знал, по крайней мере, что все эти блага есть и у них, а так я не представляю, до какой степени доходят их лишения".
Эпигуайтт и вправду стал уютным жилищем, потому что в конце концов дом был полностью обшит соломой. То была очень утомительно долгая работа, причем весьма трудоемкая, поскольку в большой степени зависела от погоды, так как нельзя было привязывать солому к стенам под проливным дождем или при сильном ветре. И только в воскресенье, 27 марта, через два месяца после начала работы, Масгрейв смог с радостью записать в своем журнале, что они наконец закончили обшивку стен дома.
"Было израсходовано 5000 вязанок соломы весом фунт каждая, – сообщает он. – Таким образом, общий вес соломы на стенах дома составляет около двух тонн с четвертью".
Крышу они не стали крыть соломой, ограничившись двумя слоями парусины, что не сказалось на конечном результате, который он характеризует так: "Довольно тепло и уютно".
Они очень вовремя управились, потому что погода сильно испортилась как раз с того дня. Бури сменяли одна другую, сопровождаясь громом, молниями и внезапно оглушающими лавинами, когда целые скалы обрушивались – яростный прибой расшатывал их каменные основания. В глубине острова также происходили обвалы, целые склоны сползали под натиском потоков дождя и тяжестью снега. Тревожась за свой дом, отшельники радовались, что построили его на вершине холма – слава Богу! Лес вокруг Эпигуайтта был быстро сведен на дрова, однако между домом и берегом они предусмотрительно оставили полосу деревьев, которая прикрывала бы их шелестящий, трепещущий соломой дом от сильных, непрерывно дующих ветров.
"Ураганный ветер тряс, гнул, корежил деревья, срывая с них листву, которой не хватало цепкости удержаться на ветвях, и гнал облака изодранных, иссушенных листьев в сторону гавани, покрывая ими воду", – пишет Райналь.
Порой ветер так высоко и сильно швырял брызги прибоя, что обитатели Эпигуайтта слышали, как они осыпают их парусиновую крышу.
Дополняя рев бури, громовые раскаты и треск ломающихся ветвей, издали доносился жуткий и непонятный вой, напоминающий собачий лай. Поначалу мужчины думали, что это, возможно, как-то странно свистит ветер, но бушующая буря не позволяла проверить их предположение. Однако к 12 апреля запас свежего мяса подошел к концу, и им пришлось выйти из дома, несмотря на ужасную погоду.
Первыми ушли Алик и Энри, но, пока Райналь и Масгрейв собирались выйти за ними следом, вбежал запыхавшийся Энри.
– Собаки! – выдохнул он. – Два пса на берегу!
– Что? – воскликнули они.
Поначалу повар-португалец не мог говорить дальше, восстанавливая дыхание. Затем он описал, что видел.
"Одна собака – хорошая овчарка, – записал Райналь. – Белая с черным длинным лохматым хвостом. Другая, поменьше, похожа на смесь бульдога с мастифом".
Алик остался на берегу, чтобы приглядывать за ними и пытаться подманить их поближе, если получится. Схватив веревку и кусок солонины для приманки, Райналь и Масгрейв поспешили вслед за Энри, но к тому времени, когда они пришли на берег, собак там уже не было. Алик сообщил товарищам, что пытался подкрасться к ним ближе, но, как только он зашевелился, они скрылись среди деревьев.
Мужчины были страшно расстроены и подавлены. Кроме того, что собаки могли бы стать им хорошими компаньонами, они после обучения существенно облегчили бы им охоту.
"Я видел их следы, – пишет Масгрейв, – и меня радует то, что они видели собак. Судя по тому, как их описали парни, я думаю, это были овчарки".
Неподалеку мужчины обнаружили труп детеныша тюленя, вероятно убитого собаками. Потом они еще не раз слышали их лай вдали, но на глаза они больше так и не попадались. Кроме того, хотя они много раз видели следы свиней, самих свиней они также не встречали. Создавалось впечатление, что и собаки, и свиньи старательно обходили стороной Эпигуайтт и его обитателей, как будто, подобно морским львам на острове Восьмерка, в потерпевших крушение они увидели своих врагов.
Глава 11
Врата ада
"Воскресенье, 1 мая 1864 года, – пишет капитан Масгрейв. – Очередной месяц нашего заточения начинается дурной погодой".
Предыдущие три дня были отмечены ужасающим штормом с чудовищными шквалами, градом и дождем, но перед этим погода стояла достаточно ясная, чтобы охотники смогли посетить остров Восьмерка, который к тому времени, похоже, остался единственным местом, где собирались морские львы.
Им снова пришлось иметь дело с Королем, но он за это время успел привыкнуть к людям до такой степени, что между ними сложился своего рода негласный договор. Если они не трогали его и его гарем, атакуя другие группы морских львов, он на них не нападал, а только лишь презрительно наблюдал за пришельцами, в то время как его жены и молодняк удирали и прятались в воде либо в кустах. Алик, Энри и Джордж тоже стали относиться к нему спокойно и даже чрезмерно безбоязненно, по мнению капитана Масгрейва, который слышал, хотя и не непосредственно, что парни дразнили старика.
Заметив, что Король не любит нырять в воду, когда его шкура была сухой, они довели его до того, что он нехотя спустился к краю воды. Там он, однако, остановился и принялся лениво почесываться. Они продолжали донимать его, пытаясь заставить плюхнуться в воду, но он победил в этом психологическом противостоянии, чем Масгрейв был весьма удовлетворен. Он не желал беспокоить тюленей на острове Восьмерка без крайней необходимости, и в его журнале появилась запись относительно охоты: "Поскольку меня тогда там не было, я полагаю, парни хотели немного развлечься, что стоило бы им выговора, если бы я там присутствовал".
Вероятно, парни заслуживали любых развлечений, которые только могли найти, учитывая мрачное будущее, которое их ожидало, но Масгрейв снова погрузился в депрессивное состояние. Мало того что сама по себе мысль о надвигающейся зиме приводила в уныние, скоро исполнялось полгода с тех пор, как они вышли из Сиднея, а также приближался его день рождения.
"Вторник, 10 мая 1864 года, – начинает он очередную запись в своем журнале. – Уже несколько дней я себя не очень хорошо чувствую. Сегодня у меня была жуткая головная боль, но поскольку она уже прошла и в воскресенье я, вопреки обычаю, не писал, то сегодня вечером я уделю этому немного времени. К тому же сегодня мой день рождения (тридцать второй). Несколько лет назад я взял себе за правило в этот день распивать бутылку хорошего старого портвейна за здоровье своей матери".
В тот раз ему пришлось произносить тост в ее честь, довольствуясь кружкой с пивом из сахарника.
"Оно не очень хорошее, но все-таки лучше, чем просто вода".
За окном, по его словам, дул сильный северо-западный ветер с дождем, что помогало ему быть в должной степени признательным за те блага, которыми он был наделен. Масгрейв сидел возле очага с жарко потрескивающим огнем в теплом удобном доме, построенном им со своими людьми, переваривая ужин из зажаренной свежей тюленины… совершенно не подозревая, что в двадцати милях к северо-западу от уютного Эпигуайтта большой шотландский корабль "Инверколд" с прямым парусным вооружением напоролся килем на рифы у острова Окленд, растеряв свой экипаж в ледяной мгле ночи.
888-тонный "Инверколд", направлявшийся в Южную Америку, вышел из Мельбурна 3 мая 1864 года; он совершал второй переход своего первого рейса с экипажем в двадцать пять человек и без пассажиров. Поскольку судно предполагалось загрузить в Кальяо удобрениями, то оно шло ничем не нагруженным, кроме балласта, и было достаточно легким, чтобы плохо слушаться руля. А его железные мачты и стальная оснастка вместо дерева и канатов, что в то время было обычным явлением, впоследствии сыграли свою губительную роль.
Когда судно покидало Мельбурн, стояла ясная погода, но в первую ночь порывистый ветер принес ливень со снегом. Тем не менее на корабле все шло своим чередом, первым делом, среди прочего, на кат-балках был поднят якорь и закреплен на баке, затем убраны якорные цепи. Это записал двадцатитрехлетний матрос Роберт Холдинг, который подобно Франсуа Райналю провел несколько лет на австралийских золотых приисках, где зимой занимался старательством, а летом управлял паровой молотилкой. Холдинг был прирожденным странником, но теперь его целью было возвращение на родину, в Англию.
Большинство других матросов, выходцев из шотландского Абердина, были ему чужаками. Он знал имя капитана корабля Джорджа Далгарно, его первого помощника Эндрю Смита и второго – американского морехода Джеймса Махони, получившего эту должность на следующий день после отплытия из Австралии. Он знал о них совсем мало, и 10 мая, как следует из его рассказа, ему стало открываться очень многое.
Северо-западный штормовой ветер гнал корабль юго-восточным курсом сквозь плотную завесу дождя и снега. В четыре часа пополудни они, судя по данным навигационного счисления, были недалеко от Оклендских островов. По распоряжению капитана Далгарно были дополнительно высланы люди для удвоения числа дозорных, которые, щуря глаза, высматривали в пелене снега и тумана малейшие признаки опасности. В 19.40 впередсмотрящие крикнули, что прямо по курсу земля, и капитан Далгарно отдал приказ первому помощнику, Эндрю Смиту, лечь на правый галс, предполагая, что в поле зрения появилась юго-западная оконечность острова Адамс. Однако он катастрофически ошибся в подсчетах на двадцать миль, ибо земля, замеченная дозорными, являлась северо-западным мысом острова Окленд. Не подозревая этого, Далгарно повел корабль к одному из самых опасных побережий в Мировом океане, которое через тридцать лет другой мореход назовет "Вратами ада".
Рулевой навалился на штурвал, матросы потянули тросы, поворачивая паруса, и судно в бушующей тьме легло на южный курс. Далгарно и Смит были полностью уверены, что теперь судно пройдет стороной остров Адамс, но уже через несколько секунд дозорные закричали что есть мочи: "Земля!" По свидетельству первого помощника, "прямо по курсу опять была замечена земля".
Из моря поднимались высокие скалы. Глядя на них с ужасом и растерянностью, Смит слышал быстрые выкрики капитана, отдающего приказы брасопить и разворачивать корабль в восточном направлении. В потоках низвергаемого бурей ливня со снегом корабль снова развернулся. Затем взяли севернее, одновременно форсируя, насколько было возможно, всеми парусами "в расчете проскочить между малым островом, который был первым замечен, и более крупным". "Однако, – продолжает Смит, – там оказалось множество скал и рифов, и мы понимали, что это очень опасно, но шли дальше, надеясь благополучно миновать этот пролив, так как знали, что другого пути выбраться отсюда не было, учитывая направление ветра. Было темно, шел проливной дождь, дул ветер ураганной силы, шли огромные волны, и любой, кто знает о том, как легкий корабль может быть выброшен на наветренный берег, поймет наши ожидания столкновения каждую минуту".
Кроме всего прочего, матросы к тому времени были сильно утомлены. По меньшей мере они уже два часа то и дело тянули жесткие стальные тросы. От дозорных поступило очередное предупреждение о замеченных бурунах над подводными рифами, и капитан Далгарно отдал приказ привестись круче к ветру, но в итоге корабль потерял скорость. Его судьба была предрешена: "Инверколд", захваченный северо-западным штормовым ветром и волнами, неумолимо сносило в сторону одного из опаснейших в субантарктических водах побережий, известного своей неприступностью и крутизной.
Прервав работу, Холдинг смотрел на него с нарастающим ужасом. До берега оставалось всего три сотни ярдов, и это расстояние сокращалось с каждой накатывающей волной. Внезапно из воды показались белеющие пеной рифы, а из завесы дождя и снега выступила вереница черных скал. Кругом кипели буруны. На корабле началась паника. Капитан крикнул, чтобы в воду опустили лот, однако "Инверколд" был уже так близко от скал, что верхушки высоких мачт – бом-брам-стеньги – ломались о нависающие каменные выступы. Озираясь в отчаянии, Роберт Холдинг увидел рыдающего помощника капитана, в то время как второй помощник что есть мочи кричал бессмысленные команды рулевому: "Привестись к ветру! Привестись к ветру! Привестись к ветру!" Затем он услышал приказ капитана бросить якорь. Якорь, который несколько дней назад был зафиксирован на баке.
Грохотал прибой, неистово завывала буря. Шлюпки все еще были привязаны на палубе, и Далгарно завопил, обращаясь к Холдингу, чтобы тот рубил веревки, освобождая их. Однако минута, которую капитан Далгарно позже назовет роковой, наступила. С продолжительным глухим треском "Инверколд" напоролся на рифы, и больше приказов слышно не было.
Бушприт был свернут. Судно поднялось на гребне волны и рухнуло вниз. С хрустом, от которого защемило в груди, проломился киль, и балласт высыпался в воду. Изувеченный корабль подскочил и завалился набок, и, как записал Далгарно, "ужасное сотрясение отправило обе наши мачты за борт". Три железные мачты и стальные снасти последовали за балластом на морское дно, увлекая за собой все паруса и канаты, которые могли бы, в противном случае, быть использованы на берегу для сооружения укрытия.
Останки "Инверколда" разваливались на глазах. Когда Холдинг, вцепившийся в корму с пятью другими матросами, взглянул за борт, бушующие воды между рифами и берегом были полны обломками и барахтающимися людьми. Очередная тяжелая волна сотрясла корабль. Он повернул голову, и, к его ужасу, из пяти его товарищей остались лишь двое. Затем на то, что еще оставалось от кормы, накатила очередная волна, и теперь Холдинг остался один.
Следующая волна, которая смыла самого Холдинга, понесла его на своем высоком гребне к берегу. Шатаясь, он выбрался на берег, отчаянно призывая остальных и боясь, что выжил только он один. Из ледяной тьмы ему ответили голоса других, и немногочисленные спасшиеся, сгрудившись, стали дожидаться конца этой страшной ночи.
С рассветом они принялись собирать самые длинные доски, что могли найти, и сооружать из них некое подобие шалаша возле углубления в скале. Из полумрака послышались еще голоса, и к ним присоединились другие выжившие. Все они забились в шалаш, пытаясь хоть немного согреться. Когда окончательно рассвело, с помощью переклички было установлено, что спаслось девятнадцать человек: десять матросов, капитан, двое его помощников, кок, боцман, стюард, столяр и два юнги.
Промокшие до нитки, все они были в ссадинах и синяках. Большинство, включая капитана и первого помощника, сбросили сапоги, тянувшие их на дно, после того, как волны смыли их с останков корабля, и теперь окоченевшие босые ноги были изранены и кровоточили. В отличие от остальных, Далгарно и Смит уберегли свои толстые шинели. Странное зрелище являл собой кок, так как перед самым крушением корабля он ушел в свою каюту и на ту одежду, что была на нем, надел на себя все лучшее, что имел. Теперь, как отмечает Холдинг, он был настолько стеснен отяжелевшей мокрой одеждой, что едва мог пошевелиться.