2
- Попроси, Васятка, Боженьку, чтобы маме на том свете было хорошо. Крестись, малыш, крестись, - говорил сыну Иван Васильевич, стоя у засыпанной снегом могилы Элизы. Они каждое воскресенье приходили на Иерусалимское кладбище. Крестился сам на каменную пирамидку с католическим крестиком наверху и краем глаза следил, как маленькая ручонка, освобожденная от вязаной варежки, передвигается со лба на живот и с правого плечика на левое.
Васятка даже сопел от усердия и все махал, махал неумело сложенным крохотным троеперстием, вызывая улыбку отца.
- Ну, хватит, сынок. Боженька тебя уже услышал, и мама увидела, как ты ее любишь.
Иван Васильевич усадил сына в санки и повез его к Иерусалимской церкви, от которой вниз по склону на Подгорную улицу целыми днями каталась иркутская ребятня. Кто на санках, кто на ледянках - это плетенная из тальника неглубокая корзина, снизу для хорошего скольжения покрытая нарощенным льдом, - а кто на лыжах. Несколько пацанов притащили розвальни без оглобель; дружной ватагой их затаскивали наверх, разворачивали, и, запрыгнув или завалившись в сани как попало, орущая от восторга куча-мала катила аж до Матрешинской улицы.
Вагранов пустил санки с сыном вниз, вслед за розвальнями, а сам сбежал, скользя сапогами по укатанному снегу. Почти в самом низу, уже на Подгорной, не устоял, ноги потеряли опору, и штабс-капитан остаток склона съехал на спине, попав сапогами в санки сына, к неописуемому веселью ребятишек.
А Васятка вдруг заплакал.
- Ты чего, сынок? - подскочил к нему отец.
- Да-а, все над тобой смею-у-утся-а-а, - в голос зарыдал малыш.
Иван Васильевич присел перед ним на корточки, начал утирать крупные слезы, катившиеся из больших серых глаз:
- Не надо плакать, сын, ты же мужчина, а мужчины не плачут. А смеются - потому что я смешно упал. Такой большой, а упал совсем как маленький.
- Маленький, как я? - И слез у мальчугана как не бывало.
- Да ты-то у меня уже большой. А я упал как маленький-маленький.
Васятка, видимо, представил, какой папа маленький, и звонко засмеялся.
- Ну, вот и славно, - облегченно вздохнул Иван Васильевич. Перед слезами женщин и детей он совершенно терялся, и Элиза иногда этим пользовалась, особенно последнее время перед гибелью.
Вспомнив об этом, Иван Васильевич помрачнел, усадил малыша снова в санки и повез его по Подгорной в сторону Успенской церкви: вздумалось ему проведать семейство Черныхов, которые жили на Ямской, неподалеку от казармы городовых казаков. Давненько у них не бывал, да вот повод нашелся - узнать, нет ли весточки какой от Аникея, который уже месяц как отправился под начатом подполковника Корсакова в Петербург с тремя казаками - сопровождать на обратном пути из столицы в Иркутск генерал-губернатора с супругой. Но в глубине сердца пряталось еще одно желание - хоть ненароком встретить Настену Путинцеву, вдову невенчаную Семена Черныха. Вот и видел-то ее всего два раза - зимой на поминках по Семену да весной на похоронах его останков, - а зацепила она чем-то его сердце, уже тогда израненное видом каждодневно рушащейся его некогда счастливой жизни с Элизой. Аникей как-то обмолвился, что родила Настена им на радость внука - назвали, конечно же, Семеном, - и Вагранов небезосновательно надеялся увидеть ее с ребенком в доме деда и бабушки.
Зачем - вот вопрос, на который он ответить не мог.
Он все время чувствовал свою вину в смерти Семена. Хотя, казалось бы, предусмотреть двойного агента в Маймачине было невозможно, однако какие-то сомнения в душе зашевелились, а Иван повел себя слишком легкомысленно. Он и тогда, в ту злополучную ночь, ругал свое контрразведывательное самомнение, но, уж после того как излечился от раны, и того пуще. Постоянным укором стоял перед глазами вид Аникея, упавшего на колени перед Настеной: "Ну, спасибо те, Настюня, доченька родная!" И - лбом об пол. И - еще!
Так, может, ему просто хочется загладить свою вину перед Черныхами, перед Настеной и ее сыном? Все они лишились самого важного в жизни: Черныхи - сына, Настена - жениха, маленький Семка - отца, - и никто ни единым словом не виноватит штабс-капитана Вагранова.
Иван Васильевич вспомнил, как попытался заговорить с Аникеем на эту тему. Вахмистр, годами равный, а званием много ниже штабс-капитана, неожиданно резко оборвал его, заявив, что Семен был казаком, а значит - воином, и погиб как воин, при исполнении долга; и даже оскорбительно думать, что его смерть явилась результатом будто бы глупости командира. Оба они знали, что идут не на прогулку, вот и сам штабс-капитан чудом остался жив, так что незачем считаться.
Вагранов тогда устыдился, но тем не менее совесть его оставалась неспокойной. А после нежданной и непонятной гибели Элизы он вообще находился в раздрызганном состоянии. Каким-то непонятным глубинным чутьем Иван Васильевич улавливал, что между этими далекими друг от друга событиями есть связующие ниточки, но ухватить их и вытащить на поверхность не мог, как ни старался. С большой натяжкой он предполагал, что загадочный Герасим Устюжанин, чей картуз нашелся в прибрежных кустах, а сам он бесследно пропал с постоялого двора, мог бы пролить свет на темные стороны произошедшего, но кто знает, жив ли этот Герасим.
И еще одно обстоятельство не давало покоя контрразведчику Вагранову: разбирая вещи Элизы, которые она готовила к отъезду из России, он обнаружил бумаги на французском языке с рисунками-копиями карт Нижнего Приамурья, Татарского пролива и берегов Сахалина - он был хорошо знаком с секретными отчетами капитана Невельского о работе Амурской экспедиции и ничуть не сомневался, с каких оригиналов снимались эти копии. Однозначно получалось, что под боком у генерал-губернатора четыре года орудовала французская разведка, из чего сразу же вырастали непростые, по сути, вопросы.
Во-первых, сообщать ли генералу об этом ужасающем открытии? О потрясении, которое обрушится на Николая Николаевича, с удовольствием покровительствовавшего иностранной артистке, об уязвлении его болезненного самолюбия не хотелось даже думать. Как и о том, чем эта история обернется для самого Ивана Васильевича, не разглядевшего шпионку в своей постели. Вывод напрашивался один - промолчать, тем более что человека больше нет, бумаги никуда не ушли, и проблема, можно сказать, закрыта.
Но - закрыта ли на самом деле? Потому как сразу же возникает вторая: какую роль играла - а может, и продолжает играть - Екатерина Николаевна, дочь наполеоновского офицера и ближайшая подруга шпионки? Принимая участие в подготовке отчетов, не сообщала ли она своей наперснице нужные ориентиры поиска документов, а то и помогала в их копировании? Если это окажется правдой, такого удара генерал точно не выдержит - застрелится. Вагранов похолодел от одной мысли о подобном исходе: Николая Николаевича он боготворил и готов был в любой момент за него жизнь отдать. Так что вывод отсюда следовал один - оградить генерала даже от тени подозрения. А для этого незаметно последить за Екатериной Николаевной. Конечно, весьма сомнительно, чтобы она сама продолжила заниматься шпионажем, но, как говорится, береженого Бог бережет. Ну, а если за ней все "чисто", тогда, может быть, стоит показать ей бумаги Элизы.
А может, и не стоит.
За такими довольно-таки невеселыми размышлениями Вагранов не заметил, как дошел до усадьбы Черныхов. Благо Васятка помалкивал: малыш подобрал на дороге прутик и, свесившись набок через бортик саночного кузовка, чертил им по пути на снегу замысловатые загогулины. "Эх, сынок, сынок, - оглянувшись на него, подумал Вагранов, - вот вырастешь ты, спросишь, кто твоя мамка, - и что же я тогда отвечу?" Он вздохнул, подтянул санки поближе и, наклонившись, потрепал сына по головке - тот поднял удивленные глаза и радостно заулыбался навстречу отцовской ласке и потянулся, чтобы его взяли "на ручки". Иван Васильевич, конечно же, не удержался, выдернул его из кузовка, прижал к груди и неожиданно почувствовал, как защипало в носу и глазах, и все окружающее расплылось и задрожало, и огромный снежно-солнечный мир - с его изукрашенными резьбой домами, голыми деревьями, белой колокольней ближайшей церкви, ослепительно-синим небом, людьми, лошадьми и собаками на улице - весь, целиком, сжался и уместился в двух каплях, набухших до невероятной величины и сорвавшихся под своей невыносимой тяжестью на кожу Васяткиной шубейки, а с нее - в снег.
Иван Васильевич всхлипнул от неизбывной тоски.
- Папанька, ты плачешь? - Васятка, отстранившись, кулачками в вязаных варежках принялся вытирать отцовские щеки. - Тебе маму жалко?
- Жалко, сынок, жалко. Остались мы с тобой одни. Но - что делать! - ее Боженька забрал. Будем жить без нее.
- Что, плохо, маленький, без мамки? - услышал Вагранов за спиной мягкий женский голос.
Он резко обернулся и поскользнулся на утоптанном снегу. Удержала от падения женская, неожиданно крепкая рука, и он увидел - сначала большие глаза, серьезно и внимательно глядящие из-под "козырька" неплотно повязанного пухового платка, а уже потом - все розовощекое круглое лицо с темными бровями вразлет, яркими чуть припухлыми губами и нежным подбородком, помеченным небольшой коричневой родинкой, придававшей Настене - а это была она - особую прелесть. Овчинная белая шубейка ладно сидела на ее стройной фигуре, и к этой шубейке очень хорошо подходили белые пимики.
- Здравствуйте, Анастасия Макаровна, - через Васяткино плечо неуклюже поклонился Вагранов.
Ему показалось, что Настена ничуть не удивилась его обращению, хотя до этого им не доводилось встречаться лицом к лицу, но, конечно, от Аникея могла знать о Семеновом командире (горе-командире!) и видеть его на похоронах.
- Доброго вам здоровья, Иван Васильевич! - так же мягко, как и Васятке, сказала она.
Мальчуган развернулся на руках отца и уставился на незнакомку. Создалась неловкая пауза.
- Вы к Анне Матвеевне? - нарушила молчание Настена.
Вагранов кивнул.
- Тетя красивая, - вдруг сказал Васятка. - Папаня, пусть она будет нашей мамой?
Настена покраснела так стремительно, словно лицо ее вдруг обдало нестерпимым жаром. В серых глазах заметалось что-то непонятное, жалобно-паническое. Она прикрылась уголком платка, попятилась, спиной открыла калитку черныхова двора и убежала в избу.
- Ну, вот, - расстроился Иван Васильевич. - Смутили хорошего человека. И что теперь прикажете делать? А, Василий Иванович? Как в дом заходить?
- Ногами, - сказал Василий Иванович и соскользнул с рук отца. Ему нравилось ходить в гости. Он уже бывал у Волконских, у Трубецких, у Штубендорфа - везде его привечали, угощали разными вкусностями, везде он был в центре внимания.
Вот и сейчас он важно и решительно направился по расчищенной в сугробах дорожке, по которой убежала "красивая тетя". Отец нехотя пошел за ним.
Однако желанию Васятки чем-нибудь полакомиться в гостях сегодня не довелось сбыться.
Едва Вагранов приблизился к черныховой избе - крепкому пятистеннику, высокое крыльцо которого было под единой крышей с летней кухней, как с этого крыльца скатился колобком мужик в красной рубахе; надевая на ходу черный полушубок, он кинулся к проходу на зады усадьбы, где располагались стайки для домашней живности - коровы, лошадей, коз и свиней - и огороды.
У Вагранова сработал инстинкт охотника: убегает - значит, боится и боится встречи с ним, Ваграновым. И он, не раздумывая, рванулся в погоню.
Мужику не повезло: проход на зады был перекрыт слегами. Он попытался сходу перепрыгнуть слеги, да зацепился ногой и рухнул вниз головой на дощатый настил. И, кажется, что-то себе сломал. Вагранов увидел, как задергались конвульсивно ноги, неестественно вывернулась рука, и все кончилось.
Когда Иван Васильевич отодвинул слеги и склонился над мужиком, тот уже не дышал. Вгляделся в бородатое лицо и понял, кто и почему кинулся от огня и попал в полымя. Ферапонт! Управляющий занадворовским прииском. Тем самым, который непонятным образом исчез, и о котором хотел штабс-капитан задать управляющему прямой вопрос. Но вот так получилось, что ушел Ферапонт от ответа, хотя и не в ту сторону, куда ему хотелось.
- Папка, а чего это дядя лежит? - поинтересовался подошедший Васятка.
Вагранов поднял голову и огляделся. С крыльца, осторожно ступая, спускалась Анна Матвеевна в накинутой на голову шали, за ее спиной из дверей выглядывала Настена с ребенком на руках. Лицо ее было испуганным.
- Па-апка-а, - дернул Васятка отца за рукав шинели, - ну чего он лежит и не шевелится?
- Отдыхает, - деревянным голосом откликнулся отец и обратился к подошедшей хозяйке: - Вызывайте полицию, Анна Матвеевна. Видать, Ферапонт шею себе сломал.
А сам подумал: "Вот и сходили в гости, вот и повидался с Настеной".
3
В Тулуне на постоялом дворе Михаил Сергеевич Волконский ожидал известий о движении переселенцев, несущих с собой холеру, и нервно метался по своему номеру. Ждать, как известно, - дело неблагодарное, изматывающее, и он не находил себе места. Его спутники, врач Иван Сергеевич Персин, кстати, давний знакомец Волконских и Трубецких, и чиновник особых поручений Александр Илларионович Бибиков, на время командировки назначенные помощниками Михаила Сергеевича, проводили время за безобидной карточной игрой в подкидного "дурака". Они были старше своего временного начальника - Бибиков на шесть лет, а Персин - вообще на целых двадцать восемь, - отлично понимали, сколь сложное задание выпало на их долю, а главное - на долю их юного руководителя, поэтому не суетились, не ревновали друг друга, а спокойно ждали развития событий.
Разумеется, опыта борьбы со страшной болезнью у чиновников не было, а вот Иван Сергеевич, заканчивая в свое время Императорскую медико-хирургическую академию, поучаствовал в схватке с третьей волной всемирной эпидемии холеры, обрушившейся на Петербург. По дороге в Тулун он рассказал Волконскому и Бибикову, что такое эта "собачья смерть", как ее прозвали в народе.
- Начинается она с жуткой "медвежьей болезни", то есть, пардон, с поноса - до тридцати раз в день. Представляете? Нет, судари мои, вы и представить этого не можете, когда из человека через анус буквально высасывается вся какая ни на есть жидкость. Потом появляется рвота, выворачивающая больного наизнанку. Обезвоживание приводит к судорогам, снижению температуры тела, кожа как бы ссыхается, морщится, из-за сухости во рту теряется голос, скулы и нос заостряются, глаза западают, смотрят гипнотически, как у сфинкса…
- Да-а, такого встретишь ночью - насмерть перепугаешься, - легкомысленно, как бы не всерьез, заметил Бибиков.
- Не встретишь, сударь мой, не встретишь, - мрачно ответствовал Иван Сергеевич. Обычно веселый и живой, и потому всегда казавшийся моложе своих лет, сейчас он выглядел настоящим стариком.
- Почему, Иван Сергеич? - осторожно спросил Волконский, понимая, что доктор глубоко погружается в воспоминания далекой юности, и они ранят его душу не только общей картиной гибели множества людей, но и какой-то личной драмой или трагедией.
- Потому что весь Петербург, сударь мой, был поделен на карантинные зоны, каждого выявленного больного немедленно отделяли от здоровых и помещали в лазарет. Дороги из столицы были перекрыты, всех проезжающих в любую сторону держали на двухнедельном карантине - их самих, вещи, экипажи обкуривали серным дымом. За всем следили министр внутренних дел граф Закревский и профессор университета Мудров. Но почему держали две недели, почему использовали именно серный дым - никто не понимал, поскольку никто не знал, что именно вызывает болезнь. Больше всего грешили на нечистую воду, рекомендовали ее кипятить, и это иногда помогало. А еще обтирались водкой, уксусом, белильной известью, принимали и внутрь - ту же водку, опийную настойку…
Чиновники слушали внимательно, ибо им скоро предстояло пережить то же самое, что двадцать три года назад пережил старый доктор. Холера появилась среди переселенцев, которых усиленно зазывали на новые земли - в Забайкалье, на Амур. Может, из-за плохой воды, может, по какой другой причине, но люди начали умирать. Перепугавшиеся жители сибирских деревень, сел и городов, которые отродясь не знали о такой хворобе, не пускали переселенцев ни на кладбища, чтобы похоронить умерших, ни на дороги через свои поселения - только в объезд. И несчастные безместные люди, не желая предавать земле своих близких без церковного отпевания, везли усопших в телегах, продолжая заражать себя и других.
- Иван Сергеич, а много умирает из тех, кто заболел? - уже без прежней бесшабашности спросил Бибиков.
- Много, - вздохнул Персин. - В Петербурге тогда в считаные дни померли больше десяти тысяч. В основном простолюдины, но были и аристократы, и врач и, которых призвали бороться с холерой, и студенты-медики. Заразился и умер профессор Мудров, многие теряли своих родных и близких.
- У вас тоже кто-то умер? - догадался Волконский.
Персин кивнул, глаза его повлажнели.
- Полинька, невеста моя… Как на костре сгорела…
Помолчали, отдавая дань скорби по безвременно ушедшим. Потом Михаил Сергеевич сказал, словно оправдываясь:
- Карл Карлович нас так спешно отправил - без подготовки, без плана действий, без снаряжения…
- Приказ генерал-губернатора - остановить переселенцев, - пояснил Бибиков, который был ближе к Венцелю, - а вы же знаете: Карл Карлович в доску расшибется, чтобы в точности выполнить указание Муравьева.
- Да у него ничего, кроме усердия, и нет, - грустно усмехнулся Персин. - Как, думаю, и у других губернаторов, которые не смогли остановить переселенцев.
- А что, по-вашему, нам потребуется? Водка, спирт, известь?
- Первым делом, Михал Сергеич, надо найти место, где устроить карантин. Желательно недалеко от какого-нибудь села, чтобы со всеми предосторожностями отпеть и похоронить усопших, а после этого заняться остальными.
- Остальными… это - обтирать водкой, окуривать серой?
- У меня есть еще порошки каломеля для приема внутрь, но их мало, хотя я собрал все, что было.
- У нас и водки нет…
- Ну, самогон-то, я полагаю, в деревне найдется. Денег вам сколько-нибудь выделили? Вот на все и надо закупить самогону. Этим может заняться Александр Илларионович. А вам, Михал Сергеич, как человеку, облеченному властью, надлежит вести переговоры - с населением, со священниками, с самими переселенцами. Им же в карантине надо будет как-то жить, чем-то питаться, пока холера не утихнет.
- Что бы мы без вас делали! - с чувством сказал Волконский. - А так есть надежда, что справимся.
- Надо справиться, Михал Сергеич! Надо остановить эту заразу, иначе муравьевская мечта - Амур освоить, - Иван Сергеевич усмехнулся, - так и останется мечтой. Вы уж простите мою невольную патетику, судари мои, но земля только тем служит, кто на ней работает, а без переселенцев на ней работать будет некому. Потому и ждет генерал-губернатор этих переселенцев, аки спасителей Отечества.
- В этом последнем вы, конечно, правы, - тон Волконского заметно похолодел, - но я не понимаю, что смешного в мечте генерал-губернатора.
- Ай, да не обращайте внимания, сударь мой. Это так, стариковская небрежность…