И, несмотря на сухость и даже некоторую холодность аудиенции у императора, ход "через сыновей" оказался очень даже успешным: в январе 1854 года генерал-губернатор получил все, что хотел. Одно за другим последовали высочайшие повеления: о предоставлении ему права прямого сношения с китайским правительствам по вопросам разграничения восточных территорий (и об этом Министерство иностранных дел отправило китайскому Трибуналу специальный лист, а генерал-губернатор получил себе в штат секретаря по иностранным делам и переводчика); о возможности распоряжаться остаточными суммами от сметных исчислений по всем ведомствам Восточной Сибири (отчет об их расходовании должен был представляться непосредственно государю); и самое главное - о решении плыть по Амуру, не дожидаясь ответа китайского правительства на сделанный по этому поводу запрос.
Император вызвал Муравьева к себе, чтобы лично вручить ему последнее повеление.
- Ну, что, рад, Николай Николаевич? - спросил с легкой усмешкой на полных губах.
- Неописуемо, ваше величество, - ответил генерал-губернатор, а у самого сердце прыгало в груди. - Сто семьдесят пять лет Россия ждала этой минуты!
- Но смотри, Муравьев, никаких военных действий! А то мне доносят, что ты чуть ли не военную экспедицию в Цыцыхар снаряжаешь.
- Будет ваше указание - снаряжу.
- Но-но-но! Чтобы и не пахло пороховым дымом. - Голос императора не на шутку посуровел.
Муравьев, покорствуя, склонил голову:
- Пройдем без выстрела, государь!
Глава 8
1
Теннь… Свисссь!..
Тенькнула тетива, и легкая талиновая стрелка с фазаньим перышком на хвосте канула в глубине зеленого шатра кедра, обвешанного, словно взбитыми облаками, наносами пушистого снега.
Секунду спустя по одному из наносов, разбивая его конвульсиями в искрящуюся под солнцем пыль, скатился рыжевато-бурый меховой комок. Упал в наметенный под кедром сугроб и в последнем предсмертном движении развернулся в нечто бесформенное, издали похожее на оторванный воротник женской шубейки. Или - на брошенный в снег малахай.
Соболь!
Собаки - лайки Черныш и Пальма, которые дружно облаивали кедр, враз замолчали и бросились к добыче, но были остановлены коротким свистом.
- Да, Никанор, ты - лучший стрелок от Байкала до самого океана! - восхищенно покрутил головой Скобельцын, подобрав зверька и вынув из его глаза тонкую стрелу - тупую, без наконечника - чтобы шкурку не повредить.
Орочон засмеялся, цокнул языком, хотел что-то сказать, но вдруг схватился за копье-пальму и настороженно всмотрелся вперед. Даже руку приложил козырьком над глазами.
- Что такое, брат? - всполошился и Григорий, снимая с плеча ружье. - Что случилось?
Вместо ответа Никанор выбросил вперед руку с копьем, указывая в глубину леса:
- Ходун, однако.
Собаки, словно только этого и ждали, рванулись туда и, выйдя на след, залились особенным, со злобным подтявкиваньем, лаем.
Скобельцын мгновенно вспотел. Он был опытным охотником и потому хорошо знал, что встреча с медведем-шатуном в середине зимы не сулит человеку ничего хорошего. По какой-то неведомой причине медведь просыпается и, проголодавшись, вылезает из берлоги. Зверь большой, пищи ему требуется много, но, в отличие от волков, рысей, тигров он охотиться по снегу не умеет, быстро тощает и, осатанев от голода, нападает на всех, кто попадется, а хуже того, приходит в деревни за собаками, скотиной и даже врывается в избы, задирая людей. И редко кто остается живым после встречи с этим отчаянно злобным и несчастным зверем.
Каждый охотник знал, что шатуна надо непременно убить, избавив его самого от мучений, а людей от страха. Но схватка один на один была очень опасна, люди обычно устраивали облаву, и даже при этом не обходилось без увечий и смертей.
Никанор был отличным охотником - Скобельцын хорошо помнил их первую встречу, когда Никанор вез тушу кабана-секача, справиться с которым может далеко не каждый, - и все-таки Григорий сильно удивился, когда орочон решительно двинулся в указанном им самим направлении.
- Эй, брат! - окликнул он. - Вдвоем нам не справиться, надо людей подымать.
- Спешить надо, - отозвался Никанор, не останавливаясь. - Там человек. Ходун по следу идет.
Человек?! Григорий устремился за орочоном, больше ни о чем не спрашивая - какие тут разговоры, если нужно и можно кого-то спасти? Широкие охотничьи лыжи почти не проваливались в снег, скользили хорошо, однако Скобельцын еле поспевал за Никанором, бегущим в легких, сплетенных из лыка снегоступах.
След человека на лыжах (значит, скорее всего не местный; аборигены предпочитают снегоступы: вон в Усть-Стрелке Скобельцын, почитай, из охотников лишь один и пользуется лыжами) был не самым свежим - иней уже припорошил лыжню - а вот медвежий, легший поверх, ясно показывал, что зверь прошел не так давно, часа три-четыре назад. Григорий с Никанором в то время уже вышли на охоту, но ружейного выстрела не слышали, а ведь зимняя тайга разносит звук очень далеко. Конечно, человек на лыжах мог уйти на большое расстояние, но тогда шатун вряд ли стал бы его преследовать: Усть-Стрелка-то с ее живностью куда ближе. Остается одно: преследуемый из ружья не стрелял - то ли не был вооружен огненным боем, то ли не успел или не сумел им воспользоваться. В здравом уме и рассудке никто в тайгу безоружным не сунется. Аборигены могут пойти с копьем и луком, но они не пользуются лыжами, а люди пришлые не пойдут без ружья. И вывод из всех размышлений остается печальный, для человека безысходный.
"Стоп, - подумал Григорий, - а мое-то ружье снаряжено не на медведя. Да и нет с собой подходящего припаса - никто ж допрежь про шатуна не слыхивал, чего было опасаться?"
Ну да ладно, Бог не выдаст, собачки помогут. Вон они как умело идут носом по лыжне. Остановятся, враз оглянутся, взрыкнут коротко и дальше пошли. Хорошие собачки, брат и сестра. Пальму Григорий Никанору подарил, кутенком трехнедельным. Побратим как раз в Усть-Стрелку пришел, увидел Григория, обрадовался, словно не он веснусь группу Шварца от погибели спас - кабанятины дал, чаю-соли привез, даже хомы, водки китайской неочищенной, целую бутылку, - а наоборот, Скобельцын его вызволил из беды неминучей. И побратим с поклоном отблагодарил его собачкой. Никанор, чистая душа, аж прослезился.
Сколько они прошли, Григорий не знал, больше часа бежали петлявшей по тайге от чистины к чистине лыжней, как вдруг собаки остановились, зарычали и попятились. Остановились и охотники, вглядываясь в неглубокую упадину между пихтами, в которую нырнули лыжня и медвежий след. Солнце уже перевалило зенит, а в упадине под разлапистыми деревьями было сумеречно. Но в конце ее явно просматривалось большое, очень темное и неподвижное пятно.
- Ходун? - шепотом спросил Скобельцын побратима.
- Ходун, - кивнул Никанор.
- Мертвый?
Никанор пожал плечами.
Еще постояли, всматриваясь и вслушиваясь. Собаки жались к ногам. Пятно не двигалось.
И тут до их ушей долетел стон. Слабый, но, без сомнения, человеческий.
Охотники переглянулись и осторожно двинулись в упадину. Их опередили собаки, которые стон тоже услышали и, видать, сами решили, что стонавшему человеку нужна помощь. Они залаяли звонко, весело, словно сообщая раненому, что помощь пришла и теперь все будет хорошо.
Пятно оказалось распластанной на снегу тушей большого медведя, из-за мохнатого плеча которого виднелось чернобородое окровавленное лицо. Рядом валялись лыжи и ружье, а поодаль - лисий малахай.
К удивлению охотников, победитель шатуна оправился очень быстро. Он, собственно, и не был серьезно ранен, если не считать глубокой рваницы на голове: ударом лапы зверь едва не снял скальп, но в последнее мгновение человек успел отклониться, и лишь два когтя наискось через весь лоб вспороли кожу до кости. Узкая длинная полоска ее свисала с правой брови, прикрывая глаз. Кровь на лице успела подсохнуть, и вид человека был устрашающим. Тяжело дыша, он сидел возле перевернутой на спину медвежьей туши, прикладывал к царапине снег и болезненно морщился.
Молчал.
Молчали и охотники, занявшись медведем: осматривали, пригодна ли к хозяйству шкура, стоит ли ее снимать. Ползимы прошло, медведь и в берлоге-то отощал, а тут еще пошатался без пищи и совсем запаршивел, шкура местами облысела, шерсть висела клочьями.
Лайки покрутились возле туши, успокоились и легли на снег.
- Матерый был зверюга, - покачал головой Скобельцын и обернулся к раненому. - Чем ты его увалил-то? Чтой-то я и раны не вижу. Кровишши натекло - аж до земли протаяло, а раны не видать. Шилом, что ль, тыкнул - так это ж какое шило требуется?
Человек заозирался:
- В снегу нужно поискать, - сказал хрипло. - Штык должен быть. - И добавил наконец-то: - Спасибо, мужики! Если б не вы, замерз бы к хренам собачьим.
- Богу скажи спасибо, - отозвался Скобельцын. - Не надоумил бы нас с Никанором пойти охотничать, не привел бы к твоему следу…
Человек поднял лицо к небу, что-то прошептал и перекрестился. Да, видно, попал пальцами в рану, невольно охнул, подобрал висевший лоскут кожи и попытался приложить ко лбу. Не вышло.
- Перевязать надобно, - сказал Скобельцын и обратился к Никанору по-орочонски: - У тебя живичка есть, брат? - А сам сбросил на снег заплечный мешок и, достав из него кусок холстины, оторвал узкую полосу.
Никанор бросил заниматься медведем, сожалеюще махнул на него рукой и только тогда ответил побратиму:
- Как не быть? Живичка у всякого орочона есть. Не будет живички - чем раны лечить?
Он выудил из-за пазухи кожаный мешочек, развязал туго затянутую горловину и выдавил густую мазь на подставленную холстину. Григорий растер мазь по ткани и, тщательно приложив на место оторванный со лба кусок кожи, принялся за перевязку. Между делом спросил:
- Как тебя как кличут-то, меченый?
- Герасим Устюжанин. А можно и так - Меченый. Это, видать, теперича на всю жизнь.
- И то! А я вот - Григорий Скобельцын, казак пограничный. А это побратим мой - Никанор.
- Никанор? Имя - русское, а что говорил - непонятно. Это по-каковски?
- А тебе не все ль едино? - Григорий закончил перевязку, осмотрел, все ли ладно - остался доволен. И Герасиму все-таки ответил: - Орочон он, народец такой тут имеется - орочи. На Амуре ведь что ни речка, то свой народ.
Устюжанин потрогал повязку, кивнул благодарственно:
- Спасибо, Григорий. - И вроде бы удивился: - А мы что ль на Амуре?
- Нет. Но Амур - недалече. Верст тридцать с гаком. Так, говоришь, штыком ходуна завалил? Навроде не солдат - откуль штык-то взял?
- Можно сказать, нашел, - помрачнел Устюжанин. - На Аргуни, где-то пониже Цурухайтуя, на зимовье наткнулся. А в нем - скелет. Видать, солдат беглый. Ружье там было солдатское, со сломанным замком и штыком. Ну, ружье у меня свое, а штык взял, почистил, к своему приспособил. И вот - пригодился.
Пока шла перевязка, пока русские разговаривали, Никанор утоптал площадку, набрал неподалеку сушняку и запалил костерок. Остро заточенным топориком - тоже подарок Григория - отрубил у медведя заднюю лапу, ловко ободрал, ножом срезал куски мяса. Что-то бросил в походный котелок, что-то - собакам. Мясо в котелке засыпал доверху снегом и поставил на огонь.
- Надо штык поискать, - сказал Герасим. - Он еще пригодится.
- А ты куда путь держишь? - поинтересовался Скобельцын. - Сам, случаем, не беглый?
- Пограничная жилка взыграла? - усмехнулся Герасим. - Я вольный охотник, на подряде у Гаврилы Машарова. Слыхал про такого купца-золотопромышленника?
- Слыхать слыхал, а видеть "таежного Наполеона" не доводилось. А тебя-то сюдой каким хивузом занесло? Хватить мурцовки захотелось?
- Про мурцовку не скажу, потому как не знаю, - покачал головой Устюжанин. - А на Амур послал меня хозяин. Прознал, что вот-вот генерал-губернатор начнет сплавляться, и отправил как бы прежде генерала разведать, много ли тут зверя пушного да мясного, да с кем торговать можно. Видать, решает для себя, стоит ли деньги на сплав давать, не убыток ли будет.
- И бумага на то есть?
- А как же, - ухмыльнулся Герасим. - Все, что надо, имеется. Показать?
- Утресь поглядим, - махнул рукой Скобельцын. - Уже темняется, все ухряпались. Никанор, - обратился он к орочону, - солнце заходит. Как - заночуем?
- Заночуем, однако, - отозвался побратим. - Мало-мало мясца поедим и заночуем.
Они соорудили над кострищем юрту - островерхий шалаш, обложенный пихтовыми лапами, для сохранности тепла едва ли не до половины высоты присыпанный снегом; сами устроились на лапнике вокруг костра, в котором стояли два обрубка сухостоя; осенью древесина напиталась влагой и потому не горела, а медленно тлела, дыша ровным теплом. Дыма было немного, да и тот силой тяги уносился вверх.
- Герасим, - подал голос Скобельцын, - ты бы все ж-таки сказал, как ходуна увалил. Авось пригодится.
- А чего сказывать? - отозвался Устюжанин. - Твоя правда - Бог помог. Кабы не снег глубокий, шатун бы меня раньше нагнал, и вряд ли я бы против него устоял. А тут иду, слышу - позади будто зверь ревнул… Оглянулся, а он в яму провалился и, видать, от неожиданности взревел. Гляжу - выбирается, в снегу барахтается. Ну, я лыжи скинул - на них ведь не повертишься, - штык к ружью приладил…
- Так вот взял и приладил? - не поверил казак.
- Да нет, - досадливо возразил Герасим. - Я ж сказал: штык приспособил сразу, как нашел, а потом снял, чтоб за ветки не цеплялся.
- Ну-ну, а дале чё?
- А дальше - что? Выбрался он. Идет, тяжелый, проваливается, рычит, глаза бешеные…
- Ты-то спужался?
- Наверно… Но как-то не мыслил о том. Думал, как бы его на дыбки поднять, чтобы грудина открылась…
- Шапку бы вверх кинул, он бы и встал.
- Кинул… а он не встал. Даже головы не повернул.
- Вот те на! - удивился Скобельцын. - И как же ты?
- Он пасть разинул - и на меня! Ну, я в пасть и ударил… Вот тогда он встал и лапой махнул. Ружье вышиб, а штык застрял… И тут я растерялся. Он стоит, ревет, обеими лапами штык выдирает, кровь из пасти хлещет, а я перед ним стою, не знаю что делать…
Устюжанин замолчал, видать, сызнова переживая случившееся, весь тот страх и ужас, которых просто не могло не быть, думал Скобельцын, когда на тебя накатывает мохнатая гора с раззявленной зубастой пастью, которой ничего не стоит откусить человечью голову. Он всей душой сочувствовал этому смелому человеку, восхищался его мужеством, думал, что на его месте и сам вел бы себя, наверное, точно так же, и оттого проникался к нему заведомым дружелюбием. И не смущало его то, что человека в одиночку понесло в неведомые края: купцы, конечно, за ради будущих прибылей запросто пошлют незнамо куда, но согласиться пойти мог лишь либо отчаянный, либо очень уж отважный человек. Устюжанин мог быть и тем, и другим, и обоим вместе взятым.
- А ты бы тычмя к ему прильнул да ножом в сердце, - сказал Григорий и тут же устыдился: тоже себе, взялся учить человека, как со смертью обниматься.
- Да забыл я про нож! - в сердцах воскликнул Герасим, и тут же заворочался Никанор, подняли головы пристроившиеся возле него собаки.
- Ладно, ладно, спим, - поспешил успокоить всех Григорий. И действительно вскоре задышал ровно, с легким посапыванием.
Только Вогул, а теперь Герасим Устюжанин, долго лежал и думал, за каким, на самом-то деле, дьяволом его сорвало с обжитого места и понесло, как хивузом поземку, без путей-дорог, в даль нехоженую и незнаемую. Ведь сам себе решил дождаться сплава, пристроиться к нему, а там, у океана, уже и сообразовываться с открывшимися возможностями - так нет, не усидел с плотовщиками, поднял сам себя за шкирку и отправил в никуда. Сколь прошел с удачей под ручку и вот нарвался - по-первости на медведя, теперь на казака пограничного. И ведь не сбежишь - помял-таки шатун ребра, что-то, видать, и сломал - боль завязла в груди, дышать трудно, отлежаться бы надо.
И лоб зудится, сил нет, а почесать нельзя.
Впрочем, нечего горе горевать, пока черти в кулачки не бьют . Qui vivra, verra .