4
Степан открыл калитку и невольно сделал шаг назад: за воротами стоял Григорий Вогул. За время, пока они не виделись, прежний друг-приятель оброс черной бородой с обильной проседью, а голова под суконным картузом оказалась брита наголо. На нем были яловые сапоги, черные штаны с синей рубахой-косовороткой; черную же куртку он из-за жары снял и держал в руках.
Шлык рыскнул глазами туда-сюда по двору, нет ли поблизости чего тяжелого, однако все было чисто - прибрано его же руками.
- Не колготись, - криво усмехнулся Григорий. - Поговорить надо.
- Говори, ежели, значитца, есть чего сказать. - Степан стоял напряженный, явно не собираясь отступать в сторону.
- Ну, что ж мы будем в воротах толковать, будто неродные? - пошутил Вогул, но глаза его оставались серьезными, даже скорее угрюмыми.
- А мы давно уже неродные. С той самой поры, значитца, когда ты Гриньку чуток не убил…
- Ну, не признал я тогда тезку, так рад же был, что не убил! Виноват, каюсь!
- …и дело наше огню предал!
- Не ваше дело, а муравьевское, - угрюмо сказал Григорий. - Ну, что, добром пустишь в дом али как по-иному?
- А чего тебе в доме делать?
- Сказал же: поговорить надо!
- Поговорить и во дворе можно… - Степан неприязненно посторонился, пропуская Григория, и добавил ему в спину. - Хотя, по-хорошему, тебя бы стражникам сдать, поджигателя и убивца!
- Сдашь, если сможешь. - Вогул, не оглядываясь, направился к лавке, вкопанной возле оградки палисадника, разбитого под окнами избы, и уселся, широко расставив ноги и положив куртку на колено.
На крыльцо вышла Матрена, увидела незнакомца и Степана, закрывавшего калитку, что-то по-своему поняла, поклонилась:
- Желаю здравствовать!
Вогул поднялся:
- И вам, хозяюшка, того же.
- А вы проходите в избу, как раз к столу поспели.
Степан хотел было что-то сказать, но передумал - махнул рукой, представил:
- Хозяйка моя Матрена Михайловна, а это - мой знакомец давнишний, Григорий… как тебя по батюшке-то, я и не ведаю…
- Алексеевич, - усмехнулся гость.
- Вот, значитца, Григорий Алексеевич.
- Проходите, Григорий Алексеевич, - пропела Матрена. - Гостем будете. Небось с дороги дальней?
- Да уж неблизкой, - снова усмехнулся Вогул, поднимаясь на крыльцо и входя в избу вслед за хозяйкой. Степан хмуро шел позади.
- А остановились где? Давайте, Григорий Алексеевич, вашу одёжу я на гвоздок повешу. Вон рукомойник в углу, и опосля - прямо к столу.
- Благодарствую, Матрена Михайловна. - Григорий прошел к рукомойнику, вымыл руки тепловатой водой, вытирая, ответил на первый вопрос: - Да пока нигде не остановился. Вот с дорога прямо к Степану… к вам.
- Так у нас и остановитесь, ежели не побрезгуете. У летней кухни пристроечка, топчанок там имеется с тюфячком и подголовничком. И простынка с наволокой найдутся. А ночи стоят теплые - перинка не потребуется…
Матрена говорила и говорила - провожая Вогула в горницу, усаживая за стол, ставя перед ним глиняную обливную тарелку и чарку зеленого стекла, подавая вилку железную двузубую и железную ложку - обе были начищены до блеска. Говорила так воркующе, что Степан, вернувшись на свое место, как раз напротив Григория, почувствовал болезненный укол в сердце: его-то Матрена столь горячо не обласкивала. Однако тут же сам себе возразил: а как же ее всклокоченный от страсти шепот в ночи, в самые изнеможительные мгновения - "Степушка… родненький… ох!.. еще!.." - и быстрые радостные поцелуи? Подумал и устыдился - все тело, снизу до самой головы, окатило жаром, - и невольно приобнял за плечи невенчаную - пока невенчаную! - жену, как бы показывая Вогулу свое право на нее.
Но Григорий, похоже, не обратил внимания ни на слова Матрены, ни на ревность Степана - он словно ушел в себя, в какие-то свои, не очень-то веселые, мысли. Отвечал, правда, впопад, пил-ел неторопливо, узнав от хозяйки, что стол посреди недели богато накрыт по случаю Степановой удачи, ничего не сказал, лишь поприветствовал "именинника" поднятой чаркой и выпил полную за здоровье и счастье хозяйки. Закусив пельмешками, поднялся:
- Позвольте, Матрена Михайловна, нам со Степаном выйти. Подышать свежим воздухом.
- Дак окошки все открыты, - простодушно улыбнулась хозяйка.
- Поговорить надо, - коротко сказал Степан и встал. - Ты, Матреша, спроворь, значитца, чайку, а мы перетолкуем и возвернемся.
Они вышли в июньскую ночь, хотя называть ночью это состояние природы было, пожалуй, неправильно - оно скорее напоминало прозрачно-дымчатые сумерки: парящий над гаснущей вечерней зарей молодой месяц пронизывал теплый воздух рассеянным светом, а на востоке небо уже начинало высвечиваться снизу, словно там, за горами, разгорался огромный, но бездымный, лесной пожар. Только в зените, на сгущенно-синем небосводе, сложившись в загадочные рисунки, горели яркие звезды. Сквозь кусты и деревья палисада время от времени высвечивались далекие сполохи.
- Что это там горит? - кивнув на них, спросил Вогул.
- Домницы на заводе. Руду плавят. У них работа ночь и день - без продыху.
Григорий сел на лавку, хлопнул, приглашая, ладонью по оструганной доске:
- Садись, Степан, в ногах правды нет.
- А в жопе, значитца, есть? - хмыкнул Шлык, опускаясь рядом с Вогулом.
- Не до смеху мне, брат, - опустив голову, неожиданно севшим голосом сказал Григорий. - Я ведь пришел на крючок тебя посадить…
- Этта на какой такой крючок?! - Степан вознамерился вскочить, но Григорий успел ухватить его за локоть. - Я чё тебе, значитца, вроде сома, чё ли?! - возмутился столяр. Он попытался вырваться, но пальцы Григория держали, как клещи.
- Сома, щуки, ерша - какая разница?! Крючок такой, что не сорвешься, сколь ни трепыхайся. - Григорий поднял голову, встретился взглядом со Степаном и даже в рассеянном свете месяца увидел в них такое напряжение тревожного ожидания, что отвернулся и ослабил хватку. - Я должен тебе дать задание, а ты должен его выполнить, - глухо сказал он.
- Этта какое такое задание?! - все-таки взвился Степан. - И почему я должон его выполнить?!
- Не кричи, - попросил Вогул. - Соседям об этом ни к чему знать. Для тебя же лучше.
- А-а, понял я, с каким заданием ты сюда явился! Шилкинскую историю, значитца, решил повторить? Злоб свою супротив генерала потешить? Ан не выйдет у тя ничего. Пароход железный, а железо-ть не горит! Не подожжешь, варнак, не подожжешь! - И для полноты превосходства своих слов над словами Вогула Степан даже припляснул, выворачивая ноги в домашней войлочной обувке и выделывая руками кренделя. - Оппа-оппа-оппа-па…
- А я и не должен ничего поджигать. Ты б не скоморошничал, а сел и послушал. - Григорий сказал это так спокойно-угрюмо, что Степан обескуражился и вроде бы покорно уселся на прежнее место. Но весь вид его говорил: ну, чего тебе еще? - Поджечь, брат, должен ТЫ!!! Да поджечь так, чтобы все сгорело! Весь завод!!
От неожиданности Степан громко икнул и закашлялся. Он кашлял долго, останавливался, чтобы глотнуть воздуха и снова заходился в длинном кхаканье.
Вогул терпеливо ждал.
На крыльцо с ковшиком в руке выскочила Матрена - "Ой, Степушка, чтой-то с тобой?!" - зачерпнула дождевой воды из деревянной кадки, что стояла под водостоком с крыши, и плеснула Степану в лицо.
Кашель прекратился.
- Иди в дом, Матрена, - рыкнул, отплевываясь, муж невенчаный.
Женщина открыла было рот - возразить, но окинула быстрым пытливым взглядом обоих мужиков и послушалась. Даже дверь за собой притворила.
Степан рукавом рубахи обтер лицо и несколько раз глубоко вздохнул, успокаиваясь. Потом спросил почти весело:
- Ну, выкладай, брат мой Каин, каким, значитца, макаром ты меня заставишь завод жечь? На какой крючок возьмешь?
- Да крючок-то простой, Степа, но уж больно надежный. Такой надежный, что с души воротит. Зверская надежность!..
Григорий замолчал. Степан ждал. Он не мог предположить, что будет дальше, но каким-то неведомым образом почувствовал, что в старом друге-товарище, неожиданно ставшем врагом и убийцей, происходит что-то очень серьезное, идет невидимая миру, но беспощадная схватка.
- Я лучше тебе другое скажу, - продолжил Вогул. - Я вот уже пять лет свою обиду тут вот, - он ткнул себя в грудь, - ношу. Все делаю, чтобы генералу досадить, в любом его деле, большом ли, малом - неважно… В Петербурге хотел на перо посадить… ну, ножом пырнуть… да ловок он оказался, видать, не в одной рукопашной бывал, меня самого едва не зарубил… Две засады устроил - у Байкала и на тракте Охотском - облом вышел! Прям заговоренный какой-то!..
Григорий глянул на Степана - тот внимательно слушал, а навстречу взгляду встрепенулся, спросил:
- А с чего ты мне все это сказываешь? Совесть проснулась?
- Скажу и о совести. Ты слушай, слушай… Ну, ножиком пырнуть - это я сам додумался, а вот засады устроить меня один человек подбил. Не наш человек, из моей жизни прошлой, когда я в легионе был. Ох, Степа, какая же у него злоба на генерала! Куда мне, с моим задом поротым, с этой злобою тягаться!
- А ты, значитца, у энтого человека на коротком поводке? - съязвил Степан.
- Нет, - отрубил Вогул. - Я ему сразу сказал, что с Россией не воюю, что наша дорожка общая только до генерала.
- Слышь, уж не ты ли машину паровую по весне позадавешной украл? - прищурился Шлык. - А мы теперича над ей головы ломаем.
- Какую паровую машину? - удивился Григорий.
- Каку-каку! - рассердился Шлык. - Для парохода, что ты сжег. Аглицкую машину аж с Уралу везли, а она возьми и пропади по дороге! Твоих рук дело?
- Машину ты мне не приплетай. Не знаю никакой машины! Ты слушай, что дале скажу.
- Значитца, не ты, - задумчиво сказал Степан. - Ну да ладно, сказывай.
- Занесло меня в Китай, в Маймачин, что на границе…
- Слыхал про такой, - обронил Шлык.
- …а там - цельный выводок против генерала. И все - наши, русские… зубы на него точат Ну, я поначалу-то обрадовался: эвон сколько заединщиков на ворога моего! Оттуда и на Шилкинский завод в охотку сходил, чтобы красного петуха Муравьеву пустить…
- Ты не Муравьеву, а нам с Гринькой, значитца, петуха подпустил. А сына вобще чуток не убил…
- Да ладно тебе! Я ж повинился… Не думал я тогда, Степан, куда злоба моя поворачивает, не думал… А потом объявился этот, англичанин Ричард, и вывернул дело так, что мы должны работать на Англию, что скоро будет большая война и надо помешать Муравьеву укрепить Камчатку и русские посты на Амуре. А для начала - сжечь Петровский завод, чтобы не мог он пароходы строить. А потом и верфь в Сретенске, и плотбище в Атамановке. И все это поручено мне! И до того мне, Степан, тошно стало! Как же так, думаю, целюсь в генерала, а стреляю в Россию-матушку? Знамо ж дело, он не для себя старается… Я ведь прежде-то, пока в Европу, а после в Африку, не попал, о России нашенской и не думал вовсе. Знал дом родительский, соседей, городок наш уездный, а где-то была Тула губернская, где-то Москва Первопрестольная, где-то Петербург столичный. И всё - на особицу, а в целом - нет, не думалось. Ведь только издаля начинаешь воспринимать: это, брат, Россия! Отечество! И при этом все внутрях закипает, аж до слез иногда. Потому я и зарок дал, когда в легион Иностранный пошел: против Руси-матушки не воевать! В легион-то всякий сброд набирают, там одни офицеры французские, и послать легионеров могут куда угодно, а им похрен - лишь бы деньги платили да после контракта гражданство дали. А мне, оказалось, - не похрен!..
Небо на востоке над горами уже наливалось красным, месяц на закате уплыл за горизонт, звезды в зените гасли одна за другой. Григорий говорил, замолкал, снова говорил, чертя сломанным прутиком на земле какие-то ему одному ведомые фигуры, - Степан слушал, не перебивая. Он чувствовал, что вся эта неожиданная исповедь неспроста, что за ней последует что-то важное, а пока Вогулу надо выговориться; за те три месяца, что они проработали вместе в Туле, Григорий про свою иностранную жизнь рассказывать не любил, и потом у него вряд ли с кем было время и желание пооткровенничать, а человек всю жизнь молчать не может - так и умом рехнуться недолго.
Когда Вогул в очередной раз промолчал дольше, Шлык осторожно спросил:
- Для тя, значитца, жечь завод - супротив Расеи-матушки, и ты задумал энто варначье дело переложить на меня?
Вогул кивнул, но добавил:
- Только не я это задумал, а Ричард, когда узнал от купца Христофора Кивдинского, что тебя отправили сюда.
Степан оторопел:
- Откуль энтому купцу про меня известно? Мне об нем доводилось слыхивать: сбег, мол, с-под стражи от суда губернаторского, а чтоб он меня знал - чудно!
- Видать, есть у него осведомители, - мотнул головой Григорий. - Я сам чуть зубами не клацнул, когда имя твое услыхал. А еще больше охолодел, когда англичанин крючок для тебя выдумал.
- Крючо-ок! И каков же он, энтот крючок?
- А ты не догадался? Аринка, внучка твоя, - вздохнув, сказал Григорий.
- Аринка?! Внучка?! - вскрикнул Степан. - Вам и об ней известно?!
- Я ж говорю, осведомители хорошие.
- Ах, вы, сволочи-и! Дите малое заместо крючка! - Степан схватился за голову, но потом развернулся и рванул Вогула за рубаху на груди. - Да ежели что с Аринкой случится, мы ж вас на куски порвем! Ты понял, сучий выродок?!
- Понял, понял, - спокойно сказал Григорий, высвобождаясь из захвата Степана. - Я чего пришел-то? Давай, брат, вместе думать, как быть и что делать.
- Да как чё делать?! Как чё делать?! - снова взъерошился Шлык. - Щас кликну соседей и сдадим тя, значитца, стражникам.
- Ну и дурак. Ничего-то ты не понял. Я битых два часа толкую, что не хочу больше вредить делам генерала, коли они для России полезные, а ты за грудки хватаешь… Ну, сдашь ты меня стражникам - не буду вилять, есть за что, - а что после? Думаешь, Кивдинский с Ричардом не найдут кого другого послать, кто за деньги ни матушки, ни батюшки, ни дитёнка не пожалеет? Это для меня ты с Гринькой да с Аринкой, можно сказать, родные люди, а тот же Хилок наступил бы сапогом и не оглянулся…
- Чё еще там за Хилок? - хмуро спросил Степан.
- Да был такой у Кивдинского. Телохранитель. Шлепнули его в одной заварушке - и поделом! Зверюга был - не приведи господь. Очень о нем купец сокрушался.
- Да хрен с им, с твоим Хилком! - взвыл Степан. - Вот скажи, как Аринку охоронить от варначья?!
Григорий вздохнул:
- Честно скажу, Степан: не знаю. Пока стервь эта сидит в Маймачине, и тебе угроза будет, и внучке твоей.
- А вы чё ли не мужик, Григорий Алексеевич? - раздался женский голос из кустов, густо росших в палисаднике, да так нежданно-негаданно, что оба они вздрогнули и разом обернулись на полускрытое листвой распахнутое окно. В нем виднелись голова и плечи Матрены, очерченные светом деревянного фонаря, висевшего у нее за спиной. - Взяли бы и разорили это осиное гнездо.
Глава 3
1
В Мариенбаде Муравьевы пробыли до конца мая. Николай Николаевич пил воду из источника Рудольфа, холодную, неприятную на вкус, но чрезвычайно полезную от почечных колик, которые начали мучить его еще в Стоклишках. Екатерина Николаевна, побывав у специалиста по женским органам, пила более легкую, пузырящуюся газом целебную жидкость из источника Креста. Она не теряла надежды забеременеть, хотя муж ни единым словом не упрекнул ее за отсутствие детей и даже больше - ей порою казалось, что ему, при его огромной занятости, дети могут помешать, однако упорно просила свою покровительницу - святую Екатерину о ниспослании зачатия и пыталась лечиться от бесплодия. И в то же время она вновь и вновь обращалась к мысли о том, что причина кроется в Анри, в невозможности, при всей ее любви и преданности мужу, выбросить из сердца первое чувство. Это он, Анри Дюбуа, не позволяет ей иметь детей от другого мужчины. О как она его ненавидела за все, что случилось между ними в Иркутске! Как ненавидела себя за то, что сразу не открыла Николя глаза на "прекрасного офицера и славного человека" Андре Леграна! Она не представляла себе, как посмотрит в любящие глаза мужа, когда он узнает правду. А рано или поздно он, конечно, узнает - только от кого?! - вопрос отнюдь не праздный.
Николя видел, что Катрин что-то угнетает, пытался узнать, в чем дело, ничего не добился, решил, что просто сказывается перемена климата, и перестал докучать. А тут еще в конце мая на вечерней прогулке по лесопарку, разрезающему курортный городок как раз посередине, они нос к носу столкнулись с двумя явно русскими личностями. Хотя оба господина были в модных европейских костюмах, но те сидели на них не то чтобы неловко, но как-то неуверенно, словно платье и человек еще приноравливались друг к другу. Один господин, худощавый и светлоусый, имел явно военную выправку, а второй, с буйной рыжей шевелюрой, отличался полнотой и в то же время живостью, свойственными молодым русским помещикам, только-только дорвавшимся до управления наследственным хозяйством и сгорающим от желания его усовершенствовать.
- Ба, знакомые все лица! - воскликнул Николай Николаевич, раскрывая объятия старым товарищам по первому пребыванию за границей, тому самому пребыванию, которое подарило ему необыкновенное знакомство с будущей женой. Тогда, семь лет назад, они ради экономии снимали одну квартиру в Ахене - молодой генерал-майор Муравьев, юный поручик Голицын и двадцатипятилетний рязанский балбес-сердцеед Дурнов.
Друзья обнялись, расцеловались, и Николай Николаевич представил:
- Дорогая, это Дмитрий Васильевич Голицын и Иван Иванович Дурнов, я тебе о них рассказывал, а это, господа, супруга моя, Екатерина Николаевна.
Склоняясь, вслед за Голицыным, к ручке генеральши, Дурнов задержал взгляд веселых голубых глаз на ее зарумянившемся лице и после поцелуя обратился к Муравьеву:
- Ужель та самая?..
- Да-да, та самая, - немного самодовольно улыбнулся генерал.
Тогда, в Ахене, выдернув Катрин из-под колес поезда, он проводил ее до отеля, где она снимала номер, и в течение нескольких дней, пока девушка приходила в себя после известия о гибели жениха, с утра до позднего вечера находился подле нее. Естественно, с ее разрешения. Своим друзьям-приятелям ничего не рассказывал, считая, что чужие сердечные секреты раскрывать кому бы то ни было он не вправе, а те были настолько деликатны, что ничего не спрашивали. Только поинтересовались однажды, где он пропадает. Он ответил, что с той девушкой, на которую они все обратили внимание, и ответил так серьезно, что даже зубоскал Дурнов не прошелся по нему скабрезной шуткой.
А потом Катрин засобиралась домой, в По, и Николай Николаевич испросил разрешения сопровождать ее в достаточно далеком путешествии. Девушка уже привыкла к его постоянному присутствию и была даже рада - по крайней мере, ему так показалось, - этому предложению. В Ахен с ней приехала камеристка Мари, маленькая неказистая блондинка, которая не столько помогала, сколько была обузой - она мало что умела и вечно теряла необходимые вещи, - а Катрин нуждалась в участливом обществе, ей не хватало защитника, и эту роль с удовольствием взял на себя молодой русский генерал.