- Фи, как это противно, Анн, - сказал король.
- Почему противно?
- Мужчина в твоем возрасте, с твоим положением - и вдруг хочет стать ленивым и толстым! Подожди, я найду тебе подходящее занятие.
- Если оно будет скучным, я согласен.
Опять послышалось ворчание. Можно было подумать, что слова, произнесенные Жуаезом, рассмешили лежащую в кресле собаку.
- Вот умный пес, - сказал Генрих. - Он догадывается, какую деятельность я для тебя придумал.
- Что же это, государь? Горю нетерпением узнать.
- Ты наденешь сапоги.
Жуаез в ужасе отшатнулся.
- Не требуйте от меня этого, государь!
- Сядешь на коня.
Жуаез подскочил.
- Верхом? Нет, нет, я теперь не признаю ничего, кроме носилок. Разве ваше величество не слыхали?
- Кроме шуток, Жуаез, ты меня понял? Ты наденешь сапоги и сядешь на коня.
- Нет, государь, - возразил герцог самым серьезным тоном, - это невозможно.
- А почему невозможно? - гневно спросил Генрих.
- Потому… потому что… я адмирал.
- Ну и что же?
- Адмиралы верхом не ездят.
- Вот оно что! - сказал Генрих.
Жуаез кивнул головой, как дети, которые упрямятся, но слишком робки, чтобы совсем не отвечать.
- Отлично, господин адмирал, верхом вы не поедете. Вы правы: моряку не пристало ездить на коне. Зато моряку весьма пристало плыть на корабле или на галере. Поэтому вы немедленно отправитесь в Руан по реке. В Руане, где стоит ваша флагманская галера, вы тотчас же взойдете на нее и отплывете в Антверпен.
- В Антверпен! - возопил Жуаез в таком отчаянии, словно получил приказ плыть в Кантон или в Вальпараисо.
- Кажется, я уже сказал, - произнес король ледяным, не допускающим возражения тоном. - Сказал и повторять не желаю.
Не пытаясь возражать, Жуаез застегнул плащ, надел шпагу и взял со стула свою бархатную шапочку.
- И трудно же добиться от людей повиновения, черт побери! - продолжал ворчать Генрих. - Если я сам иногда забываю, что я господин, все, кроме меня, должны были бы помнить об этом.
Жуаез холодно поклонился, положив, согласно уставу, руку на рукоять шпаги.
- Каковы будут ваши повеления, государь? - произнес он голосом столь покорным, что сердце короля размякло, как воск.
- Ты отправишься в Руан, - сказал он, - и отплывешь оттуда в Антверпен, если не желаешь проехать сушей в Брюссель.
Генрих ждал ответа. Но Жуаез ограничился поклоном.
- Может быть, ты предпочитаешь ехать сухим путем?
- У меня не может быть предпочтений, когда надо выполнить приказ, государь, - ответил Жуаез.
- Ну хорошо, дуйся, дуйся!.. Вот ужасный характер! - вскричал король. - Увы, у государей нет друзей…
- Кто отдает приказания, может рассчитывать только на слуг, - торжественно заявил Жуаез.
- Так вот, милостивый государь, - возразил оскорбленный король, - вы отправитесь в Руан, сядете на свою галеру, возьмете гарнизоны Кодебека, Арфлера и Дьеппа, которые я заменю другими частями, погрузите их на шесть кораблей и по прибытии на место отдадите в распоряжение моего брата, ожидающего от меня обещанной помощи.
- Пожалуйте письменные полномочия, государь, - сказал Жуаез.
- А с каких это пор, - ответил король, - вы перестали действовать согласно своей адмиральской власти?
- Я имею лишь одно право - повиноваться, государь, и стараюсь, насколько возможно, избегать ответственности.
- Хорошо, господин герцог, письменные полномочия вы получите у себя дома перед отъездом.
- Когда именно, государь?
- Через час.
Жуаез почтительно поклонился и направился к двери. Сердце короля чуть не разорвалось от огорчения.
- Как! - сказал он. - Вы не сочли даже нужным проститься! Вы не слишком вежливы, господин адмирал.
- Соблаговолите извинить меня, государь, - пробормотал Жуаез, - но я еще худший придворный, чем моряк! Насколько я понимаю, вы сожалеете, ваше величество, обо всем, что изволили для меня сделать.
И он вышел, с силой хлопнув дверью.
- Вот как относятся ко мне те, для кого я столько сделал! - вскричал король. - Ах, Жуаез, неблагодарный Жуаез!
- Может быть, ты позовешь его обратно? - спросил Шико, подходя к кровати. - В кои веки проявил силу воли и уже раскаиваешься!
- Ты очень мило рассуждаешь! - ответил король. - Неужели, по-твоему, приятно выйти в море осенью, в ветер и дождь? Интересно, что бы ты сделал на его месте, черствый человек?
- Это зависит от тебя одного, великий король!
- Значит, если бы я послал тебя куда-нибудь, как Жуаеза, ты бы согласился?
- Не только согласился бы, но я прошу тебя, умоляю тебя послать меня куда-нибудь.
- Ты бы поехал в Наварру?
- Да хоть к черту на рога, великий король!
- Ты что, потешаешься надо мной, шут?
- Государь, если при жизни я был не слишком весел, то, клянусь вам, после смерти стал еще грустнее.
- Но ведь только что ты отказался уехать из Парижа.
- Милостивый мой повелитель, я был неправ, решительно неправ и раскаиваюсь в этом.
- Ничего не понимаю, - сказал король.
- Я, Генрих, человек осторожный, у которого с господином Майеном игра не кончена и счеты не сведены. Если он меня разыщет в Париже, то пожелает начать все сызнова. Славный господин де Майен - игрок преотчаянный!
- Так что же?
- Он сделает ловкий ход, и меня пырнут ножом.
- Ну, я Шико знаю: он в долгу не останется.
- Ты прав, я его так пырну, что он подохнет.
- Тем лучше: игра окончится.
- Тем хуже, черт побери, тем хуже! Семейка его поднимет ужасающий шум, на тебя напустится вся лига, и в одно прекрасное утро ты мне скажешь: "Шико, друг мой, извини, но я вынужден тебя колесовать".
- Я так скажу?
- Не только скажешь, но, хуже того, сделаешь, великий король. Я же предпочитаю, чтобы дело обернулось иначе, понимаешь? Поэтому я поеду в Наварру, если тебе благоугодно меня послать.
- Разумеется, мне благоугодно.
- Жду приказаний, всемилостивейший повелитель.
И Шико, приняв ту же позу, что Жуаез, застыл в ожидании.
- Но ты даже не знаешь, придется ли поручение тебе по вкусу, - сказал король.
- Раз я прошу, чтобы ты мне его дал…
- Видишь ли, Шико, - сказал Генрих, - я намерен поссорить Марго с ее мужем.
- Разделять, чтобы властвовать? - переспросил Шико. - Делай как знаешь, великий государь. Я посол, только и всего. Лишь бы личность моя была неприкосновенна… Вот на этом, сам понимаешь, я настаиваю.
- Но в конце-то концов, - сказал Генрих, - надо же тебе знать, что говорить моему зятю?
- Я? Говорить? Нет, нет и нет!
- Как так нет, нет и нет?
- Я поеду, куда ты пожелаешь, но говорить ничего не стану.
- Значит, ты отказываешься?
- Говорить я отказываюсь, но письмо возьму. Кто передает поручение на словах, всегда несет большую ответственность. С того, кто вручает письмо, меньше спрашивают.
- Хорошо, я дам тебе письмо. Это вполне соответствует моему замыслу.
- Как все замечательно получается! Давай же мне письмо.
И Шико протянул руку.
- Не воображай, пожалуйста, что такое письмо можно написать в один миг. Его надо сочинить, обдумать, взвесить!
- Отлично: взвешивай, обдумывай, сочиняй. Завтра рано утром я заеду за ним или пришлю кого-нибудь.
- А почему бы тебе не провести здесь ночь?
- Здесь?
- Да, в своем кресле.
- Ну нет! С этим покончено. В Лувре я больше не ночую. Привидение - и вдруг спит в кресле. Это же чистейшая нелепость!
- Но ведь должен же ты знать мои намерения в отношении Марго и ее мужа! - вскричал король. - Ты гасконец. При Наваррском дворе мое письмо наделает шуму. Тебя станут расспрашивать - надо, чтобы ты мог отвечать. Черт побери! Ты же будешь моим послом. Я не хочу, чтоб у тебя был глупый вид.
- Боже мой, - произнес Шико, пожимая плечами, - до чего ты несообразителен, великий король! Как! Ты воображаешь, что я повезу какое-то письмо за двести пятьдесят лье, не зная, что в нем написано? Будь спокоен, черт возьми! За первым углом, под первым же деревом я вскрою твое письмо. Лет десять ты шлешь послов во все концы света и совсем их не знаешь. Отдохни душой и телом, а я возвращаюсь в свое убежище.
- А где твое убежище?
- На кладбище невинных мучеников, великий государь.
Генрих взглянул на Шико с удивлением, не покидавшим его в течение двух часов, что они беседовали.
- Ты этого не ожидал, правда? - сказал Шико, беря свой плащ и шляпу. - Вот что значит вступить в сношения с существом из загробного мира! Договорились: завтра жди меня самого или моего посланца.
- Но надо, чтобы у твоего посланца был какой-нибудь пароль.
- Отлично: если я сам приду, все будет в порядке, если придет мой посланец, то от имени Тени.
И с этими словами он исчез так незаметно, что суеверный Генрих остался в недоумении: а может быть, и вправду не живой человек, а бесплотная тень выскользнула за дверь опочивальни?
XVI. Как и по каким причинам умер Шико
Да не посетуют на нас те из читателей, которые по своей склонности к чудесному поверили бы, что мы возымели дерзость ввести в это повествование призрак, - Шико был поистине существом из плоти и крови. Высказав под видом насмешек и шуток всю ту правду, которую ему хотелось довести до сведения короля, он покинул дворец.
Вот как сложилась его судьба.
Храбрый и беспечный, он тем не менее весьма дорожил жизнью, которая забавляла его, как забавляет она все избранные натуры. В этом мире одни дураки скучают и ждут развлечений на том свете.
Однако после забавы, о которой нами было упомянуто, он решил, что покровительство короля вряд ли спасет от мщения со стороны господина де Майена. Со свойственным ему философическим практицизмом он полагал, что, если уж в этой мире что-то свершилось, возврата к прежнему быть не может, а потому никакие трибуналы короля Франции не зачинят ничтожнейшей прорехи, сделанной в его куртке кинжалом господина де Майена.
Итак, Шико принял решение, как человек, которому к тому же надоела роль шута, ибо он стремится играть вполне серьезную роль, надоело то фамильярное обращение короля, грозившее по тем временам верной гибелью.
Он начал с того, что постарался, насколько возможно, увеличить расстояние между своей шкурой и шпагой господина де Майена и отправился в Бон с тройной целью: покинуть Париж, обнять своего друга Горанфло и попробовать прославленного вина разлива 1550 года.
Осушив несколько сот бутылок этого вина и поглотив двадцать два тома, составлявших монастырскую библиотеку, откуда приор и почерпнул латинское изречение: "Bonum vinum laetificat cor homini", Шико почувствовал великую тяжесть на желудке и великую пустоту в голове.
"Можно, конечно, постричься в монахи, - подумал он. - Ряса навсегда скроет меня от глаз господина де Майена, но, клянусь всеми чертями, есть же, кроме этого способа, и другие. Поразмыслим. В некоей латинской книжке - правда, не из библиотеки Горанфло - я прочитал: "Quaere et invenies".
Шико стал размышлять, и вот что пришло ему на ум.
Для того времени мысль эта была довольно новая.
Он доверился Горанфло и попросил его написать королю; письмо продиктовал он сам.
Горанфло, хоть это и далось ему нелегко, написал, что Шико нашел приют у него в монастыре, что, вынужденный расстаться со своим повелителем, когда тот помирился с господином де Майеном, он с горя захворал, попытался бороться с болезнью, но горе оказалось сильнее и в конце концов несчастный скончался.
Со своей стороны и Шико послал королю письмо.
Письмо это, датированное 1580 годом, было разделено на пять абзацев.
Предполагалось, что между первым и последним абзацем протекло по меньшей мере пять дней и что каждый из них свидетельствовал о дальнейшем развитии болезни.
Первый был начертан и подписан рукою довольно твердой.
Во втором почерк был неуверенный и подпись неразборчива.
Под третьим стояло "Шик"…
Под четвертым - "Ши"…
И, наконец, под пятым - "III" и клякса.
Эта клякса, поставленная умирающим, произвела на короля самое тягостное впечатление.
В ответ на послание Горанфло и на прощальные строки Шико король собственноручно написал:
Господин настоятель, поручаю вам совершить в каком-нибудь святом и поэтическом месте погребение бедного Шико, о котором я скорблю всей душой, ибо он был не только преданным моим другом, но и дворянином довольно хорошего происхождения, хотя и не ведал своей родословной дальше прапрадеда.
На могиле его вы посадите цветы и выберете для нее солнечный уголок: будучи южанином, он очень любил солнце. Что касается вас, чью скорбь я разделяю всей душой, то вы покинете Бонскую обитель. Мне слишком нужны здесь, в Париже, преданные люди и добрые клирики, чтобы я держал вас в отдалении. Поэтому я назначаю вас приором аббатства Святого Иакова, расположенного в Париже у Сент-Антуанских ворот: наш, бедный друг очень любил этот квартал.
Благосклонно расположенный к
вам Генрих - с просьбой не забывать его
в ваших святых молитвах.
Легко представить себе, как расширились от изумления глаза приора при получении этого послания, целиком написанного королевской рукой, как восхитился он изобретательностью Шико и как стремительно бросился навстречу ожидающим его почестям.
Все свершилось согласно желанию короля, как и Шико.
Вязанка терновника, аллегорически представлявшая тело умершего, была погребена в некоем солнечном уголке, среди цветов, под пышной виноградной лозой. Затем символически погребенный Шико помог Горанфло перебраться в Париж.
Дон Модест Горанфло с великой пышностью водворился в монастыре Святого Иакова.
Шико под покровом ночи пробрался в Париж.
У ворот Бюсси он за триста экю приобрел домик. Когда ему хотелось проведать Горанфло, он пользовался одной из трех дорог: самой короткой - через город, самой поэтической - по берегу реки и, наконец, той, что шла вдоль крепостных стен Парижа и была наиболее безопасной.
Но мечтатель Шико почти всегда выбирал прибрежную дорогу. В то время Сена еще не была закована в камень, волны, как говорит поэт, лобзали ее пологие берега, и жители Ситэ не раз могли видеть при лунном свете высокий силуэт Шико.
Устроившись на новом месте и переменив имя, Шико позаботился также об изменении внешности. Звался он, как мы уже знаем, Робером Брике и при ходьбе стал горбиться. Вдобавок прошло лет пять-шесть, для него довольно тревожных, и он почти облысел, так что его прежняя черная курчавая шевелюра отступила, словно море во время отлива, от лба к затылку.
Ко всему этому, как мы уже говорили, он изощрился в свойственном древним мимам искусстве изменять выражение лица.
Вот почему Шико даже при ярком свете становился, если ему не лень было потрудиться, настоящим Робером Брике, то есть человеком, у которого рот растянут до ушей, нос доходит до подбородка, а глаза ужасающим образом косят.
Кроме того, он прибегал еще к одной предосторожности - ни с кем не завязывал близкого знакомства.
Итак, Робер Брике зажил отшельником, и такая жизнь пришлась ему по вкусу. Единственным его развлечением было ходить в гости к Горанфло и попивать с ним вдвоем знаменитое вино 1550 года, которое достойный приор позаботился вывезти из бонских погребов.
Однако переменам подвержены не только выдающиеся личности, но и существа заурядные: изменился также Горанфло, хотя и не физически.
Он понял, что человек, раньше управлявший его судьбами, зависит теперь от того, насколько ему, Горанфло, заблагорассудится держать язык за зубами.
Шико, приходивший обедать в аббатство, показался ему пешкой, и с этой минуты Горанфло возымел чрезмерно высокое мнение о себе и недостаточно высокое о Шико.
Шико не оскорбился этой переменой в приятеле. Король Генрих приучил его ко всему, и Шико приобрел философический взгляд на вещи.
Он стал внимательно следить за своим поведением - вот и все.
Вместо того чтобы появляться в аббатстве каждые два дня, он стал приходить сперва раз в неделю, потом раз в две недели и, наконец, раз в месяц.
Горанфло был так полон собой, что этого даже не заметил.
Шико потихоньку смеялся над неблагодарностью Горанфло и, по своему обыкновению, чесал себе нос и подбородок.
"Вода и время, - думал он, - две могущественнейшие силы: одна точит камень, другая подтачивает самолюбие. Подождем".
И он стал ждать.
Пока длилось это ожидание, произошли рассказанные нами события, в которых он усмотрел предвестие великих политических бурь.
Генриху III, которого он продолжал любить, даже будучи покойником, грозили, по его мнению, новые опасности. Он решил явиться к королю в виде призрака и предостеречь его от грядущих бед…
Теперь, когда все, что в нашем повествовании могло показаться непонятным, разъяснилось, мы, если читатель не возражает, присоединимся к Шико, выходящему из Лувра, и последуем за ним до его домика у перекрестка Бюсси.
XVII. Серенада
От Лувра до перекрестка Бюсси было недалеко. Шико спустился на бугор и сел в ожидавшую его лодочку, в которой он был единственным рулевым и гребцом. "Как странно… - думал он, работая веслом и глядя на окно королевской спальни, где, несмотря на поздний час, еще горел свет. - Как странно, столько прошло лет, а Генрих не изменился: на лице у него и на сердце появилось несколько новых морщин - и только… Тот же ум, неустойчивый и благородный, своенравный и поэтический; та же себялюбивая душа, вечно требующая больше, чем ей могут дать. И при всем этом - несчастный, страждущий король, самый печальный человек в своем королевстве. Поистине никто лучше меня не познал это странное смешение развращенности и раскаяния, безбожия и суеверия, как никто лучше не изучил Лувр с его коридорами, где прошло столько королевских любимцев на пути к могиле, изгнанию или забвению, и никто, кроме меня, не умеет играть этой короной без всякой опасности для себя".
У Шико вырвался вздох, скорее философический, чем грустный, и он сильнее налег на весла.
"Между прочим, король даже не упомянул о деньгах на дорогу, - подумал он, - такое доверие делает мне честь, ибо доказывает, что он по-прежнему считает меня другом".
И Шико, по своему обыкновению, тихонько засмеялся. Потом он в последний раз взмахнул веслами, и лодка врезалась в песчаный берег.