Сорок пять - Александр Дюма 3 стр.

После стремительной пробежки по полю метр Митон понемногу обрел мужество и осторожно возвратился обратно. Теперь он решился вслух пожаловаться на солдатню, беззастенчиво преграждающую дорогу добрым людям.

Кум Фриар, которому удалось разыскать жену, видимо, уже ничего не боялся под ее защитой и сообщал своей августейшей половине новости дня, толкуя их на свой лад.

Между тем всадники, одного из коих маленький паж назвал Мейнвилем, стали советоваться, не обогнуть ли им крепостную стену, в расчете на то, что там найдется какой-нибудь проход, - через него они проникнут, пожалуй, в Париж без проверки у Сент-Антуанских ворот.

В качестве философа, анализирующего происходящее, и ученого, проникающего в суть явлений, Робер Брике уразумел, что развязка всей сцены, о которой мы рассказали, совершится у Сент-Антуанских ворот и что из частных разговоров между всадниками, горожанами, и крестьянами ничего больше не узнаешь.

Поэтому он приблизился насколько мог к небольшому строению, служившему сторожкой для привратника и освещенному двумя окнами, одно из которых смотрело на Париж, а другое - на окрестные поля.

Не успел он занять этот новый пост, как верховой, примчавшийся галопом из Парижа, соскочил с коня, вошел в сторожку.

- Вот и я, господин де Луаньяк, - сказал этот человек.

- Хорошо. Вы откуда?

- От Сен-Викторских ворот.

- Сколько у вас там?

- Пятеро.

- Карточки?

- Извольте получить.

Луаньяк взял карточки, проверил их и записал на аспидной доске цифру "5".

После того как у него побывали семь других вестников, Луаньяк тщательно выписал нижеследующие названия и цифры:

- Хорошо. Открыть ворота и впустить всех желающих! - крикнул Луаньяк зычным голосом.

Ворота распахнулись.

Тотчас же лошади, мулы, женщины, дети, повозки устремились в Париж, рискуя передавить друг друга.

За какие-нибудь четверть часа по широкой артерии, именуемой Сент-Антуанской улицей, растекся человеческий поток, с утра скоплявшийся у искусственной плотины.

Шум понемногу затих.

Господин де Луаньяк и его люди снова сели на коней. Робер Брике - он оставался здесь последним, хотя и пришел первым, - флегматично переступил через цепь, протянутую поперек моста.

"Все эти люди хотели что-то уразуметь и ничего не уразумели даже в собственных делах, - думал он. - Один я кое-что усмотрел. Начало увлекательное, будем продол жать. Но к чему? Я, черт побери, и так знаю достаточно. Что мне за интерес глядеть, как господина де Сальседа разрывают на четыре части? Нет уж, слуга покорный! К тому же я отказался от политики… Надо пообедать. Солнце показало бы полдень, если бы выглянуло из-за туч. Пора!"

С этими словами он вошел в Париж, улыбаясь своей спокойной лукавой улыбкой.

IV. Ложа его величества короля Генриха III на Гревской площади

Если бы по людной Сент-Антуанской улице мы проследовали до Гревской площади, то увидели бы в толпе многих своих знакомых. Но пока несчастные горожане, не такие мудрые, как Робер Брике, бредут в толкотне, сутолоке, давке, воспользуемся крыльями историка и перенесемся на площадь, охватим одним взглядом развернувшееся перед нами зрелище, а потом на мгновение вернемся в прошлое, дабы познать причину, после того как мы видели следствие.

Можно смело сказать, что метр Фриар был прав, считая, что на Гревской площади соберется не менее ста тысяч человек насладиться готовящейся там казнью. Все парижане назначили друг другу свидание у Ратуши. Между тем парижане - народ точный. Они не пропустят торжества, а ведь это торжество, и притом не обычное - смерть человека, возбудившего такие страсти, что одни, его клянут, другие славят, большинство же испытывает к нему жалость.

Зритель, которому удалось выбраться на Гревскую площадь либо со стороны набережной у кабачка "Образ богоматери", либо крытым проходом с площади Бодуайе, заметил бы прежде всего на середине площади лучников лейтенанта Таншона, отряды швейцарцев и легкой кавалерии, окружавшие небольшой эшафот.

Этот эшафот, такой низкий, что его могли видеть лишь передние ряды зрителей или те, кому посчастливилось занять место у одного из окон, выходивших на площадь, ожидал осужденного; несчастным с самого утра завладели монахи, и для него приготовлены были лошади, чтобы, по образному народному выражению, везти его в далекое путешествие.

И действительно, на углу улицы Мутон, у самой площади, четыре сильных першерона белой масти, с косматыми ногами нетерпеливо били копытами о мостовую, кусали друг друга и ржали, к величайшему ужасу женщин, избравших это место по доброй воле или же под напором толпы.

Однако больше всего привлекало толпу центральное окно Ратуши, затянутое красным бархатом с золотым шитьем, откуда свисал ковер, украшенный королевским гербом.

Ибо то была королевская ложа. В церкви Святого Иоанна, что на Гревской площади, пробило половину второго, когда в этом окне, напоминавшем раму, показались те лица, которые должны были ее заполнить.

Первым появился король Генрих III, бледный, с безжизненным взглядом, почти совсем лысый, хотя в то время ему было не более тридцати пяти лет; глаза в темных орбитах глубоко запали, нервная судорога кривила рот.

Вид у него был угрюмый, одновременно и величественный и болезненный - скорее тень, чем человек, скорее призрак, чем король. Для подданных он был недоступной их пониманию загадкой: при появлении его они не знали, что им делать - кричать "Да здравствует король" или молиться за упокой его души.

На Генрихе была короткая черная куртка, расшитая черным позументом, без орденов и драгоценностей; лишь на маленькой шапочке сверкал бриллиант, придерживающий три коротких завитых пера. В левой руке король держал черную болонку, присланную из заточения его невесткой Марией Стюарт; на шелковистой шерсти собачки выделялись его длинные, белые, словно алебастровые пальцы.

За ним следовала Екатерина Медичи, уже согбенная годами, ибо королеве-матери было в ту пору шестьдесят шесть - шестьдесят семь лет. Голову она держала еще гордо и прямо; из-под привычно нахмуренных бровей сверкал острый взгляд. И все же она походила в своих неизменных траурных одеждах на холодную восковую статую.

Рядом с нею возникло грустное, кроткое лицо королевы Луизы Лотарингской - жены короля Генриха III, на первый взгляд ничем не замечательной, но на самом деле верной подруги его несчастливой, полной тревог жизни.

Королева Екатерина Медичи присутствовала на своем триумфе.

Королева Луиза смотрела на казнь.

Король Генрих замышлял важную сделку.

Эти три оттенка чувствовались в высокомерии первой, в покорности второй, в сумрачной озабоченности третьего.

За высокими особами, на которых с любопытством глазел народ, находились два красивых молодых человека - одному было лет двадцать, другому не больше двадцати пяти.

Они держались за руки, несмотря на этикет, не допускающий, чтобы в присутствии монарха, как и в церкви перед лицом бога, люди выражали свою взаимную привязанность.

Они улыбались: младший - невыразимо печально, старший - пленительной, чарующей улыбкой. Они были красивы, высокого роста, они были братьями.

Младшего звали Анри де Жуаез, граф дю Бушаж, старшего - герцог Анн де Жуаез. Еще недавно его знали под именем д'Арк. Но король Генрих, любивший фаворита превыше всего на свете, назначил его год назад пэром Франции, превратив виконтство де Жуаез в герцогство.

К этому фавориту народ не испытывал ненависти, которую питал в свое время к Можирону, Келюсу и Шомбергу, - ненависти, унаследованной одним лишь д'Эперноном.

Поэтому собравшаяся на площади толпа встретила государя и обоих братьев приветственными, но все же не слишком бурными кликами.

Генрих поклонился народу серьезно, без улыбки, затем поцеловал в голову собачку и обернулся к молодым людям.

- Прислонитесь к ковру, Анн, - молвил он старшему, - вы устанете, быть может, придется долго стоять.

- Надеюсь, государь, - вмешалась Екатерина, - это будет долгое и приятное зрелище.

- Вы полагаете, матушка, что Сальсед заговорит? - спросил Генрих.

- Господь бог, надеюсь, повергнет в смущение врагов наших. Я говорю "наших", ибо они также и ваши враги, дочь моя, - добавила она, обернувшись к королеве; та побледнела и опустила свой кроткий взор.

Король с сомнением покачал головой. Затем, снова обернувшись к Жуаезу, он сказал:

- Послушайте же, Анн, сделайте, как я вам советую. Прислонитесь к стене или обопритесь на спинку моего кресла.

- Ваше величество поистине слишком добры, - ответил юный герцог. - Я воспользуюсь вашим разрешением, когда по-настоящему устану.

- А мы не станем дожидаться, чтобы ты устал. Не правда ли, брат? - прошептал Анри.

- Будь покоен, - ответил Анн скорее взглядом, чем губами.

- Сын мой, - произнесла Екатерина, - мнится мне, что там, на углу набережной, происходит какая-то свалка.

- И острое же зрение у вас, матушка! Да, поистине вы правы. Какие у меня стали плохие глаза, а ведь я еще совсем не стар!

- Государь, - бесцеремонно прервал его Жуаез, - свалка происходит потому, что отряд лучников оттесняет толпу. Наверное, ведут осужденного.

- Сколь лестно для королей, - сказала Екатерина, - присутствовать при четвертовании человека, у которого есть капля королевской крови.

Произнося эти слова, она не спускала глаз с королевы Луизы.

- О государыня, смилуйтесь, пощадите меня! - вскричала молодая королева с отчаянием, которое она тщетно пыталась скрыть. - Нет, это чудовище не принадлежит к моей семье, вы не то хотели сказать…

- Ну конечно, - молвил король. - Я уверен, что моя мать не имела этого в виду.

- Однако же, - едко произнесла Екатерина, - он сродни Лотарингскому дому, а члены этого семейства - ваши родичи, сударыня. По крайней мере я так полагаю. Значит, Сальсед имеет к вам некоторое отношение, и даже довольно близкое.

- Иначе говоря, - прервал ее Жуаез, охваченный благородным негодованием (оно было характерной чертой его натуры), - он имеет отношение к господину де Гизу, но не к королеве Франции.

- Ах, вы здесь, господин де Жуаез? - крайне высокомерно протянула Екатерина, платя унижением за то, что ей посмели перечить. - А я вас и не заметила.

- Да, я здесь, и не столько по доброй воле, сколько по приказу короля, государыня, - ответил Жуаез, устремив на Генриха вопросительный взгляд. - Четвертование не такое уж приятное зрелище, и я явился сюда только потому, что был к этому вынужден.

- Жуаез прав, государыня, - сказал Генрих. - Речь идет не о Лотарингском доме, не о Гизах и, главное, не о королеве. Речь идет о том, что будет разделен на четыре куска господин Сальсед, преступник, намеревавшийся умертвить моего брата.

- Мне сегодня что-то не везет, - сказала Екатерина, внезапно уступая, что было у нее наиболее ловким тактическим ходом, - я до слез обидела свою дочь - да простит мне бог - и, кажется, насмешила господина де Жуаеза.

- Ах, ваше величество - вскричала Луиза, беря за руки Екатерину, - неужели вы так неправильно истолковали мое огорчение!

- И усомнились в моем глубочайшем почтении, - добавил Анн де Жуаез, склоняясь над ручкой королевского кресла.

- Да, правда, правда, - ответила Екатерина, пуская последнюю стрелу в сердце своей невестки. - Я сама должна была понять, дитя мое, как тягостно для вас, когда раскрываются заговоры ваших лотарингских родичей. Как бы то ни было, вы должны страдать от этого родства.

- В ваших словах есть доля правды, - сказал король, стараясь всех примирить. - На этот раз мы можем не сомневаться в причастности Гизов к заговору.

- Но вашему величеству отлично известно, - прервала его Луиза Лотарингская, несколько осмелев, - что, став королевой Франции, я оставила своих родичей далеко внизу, у подножия трона.

- Видите, - вскричал Анн де Жуаез, - видите, государь, я не ошибался! Вот и осужденный появился на площади. Черт побери, ну и гнусный же у него вид!

- Он боится, - сказала Екатерина, - значит, он заговорит.

- Если у него хватит сил, - заметил король. - Глядите, матушка, голова у него болтается, как у покойника.

- Повторяю, государь, - сказал Жуаез, - он ужасен.

- И вы хотите, чтобы человек с такими злодейскими помыслами выглядел привлекательно! Я ведь объяснял вам, Анн, тайное соответствие между физической и нравственной природой человека, как его уразумели и истолковали Гиппократ и Гален.

- Не отрицаю, государь, но мне нередко приходилось видеть весьма некрасивых людей, которые были вместе с тем доблестным воинством… Верно, Анри?

Жуаез обернулся к брату, словно ища у него одобрения и поддержки. Анри смотрел прямо перед собой, но ничего не видел, слушал, но ничего не понимал. Он был погружен в глубокую задумчивость. Вместо него ответил король.

- Бог ты мой, дорогой Анн, - вскричал он, - а кто говорит, что этот человек не храбр? Он храбр, черт возьми! Как медведь, как волк, как змея. Или вы не помните его деяний? Он сжег некоего нормандского дворянина, своего врага. Он десять раз дрался на дуэли и убил трех противников. Он был пойман за чеканкой фальшивых монет и приговорен к смерти.

- Следует добавить, - сказала Екатерина Медичи, - что помилование ему выхлопотал герцог де Гиз, ваш кузен, дочь моя.

На этот раз у Луизы уже не было сил возразить. Она только глубоко вздохнула.

- Что и говорить, - сказал Жуаез, - жизнь его весьма бурная, но она скоро кончится.

- Надеюсь, господин де Жуаез, - сказала Екатерина, - что, напротив, конец наступит не слишком скоро.

- Государыня, - качая головой, возразил Жуаез, - там, под навесом, я вижу таких добрых коней, что трудно рассчитывать на выносливость господина де Сальседа.

- Да, но все предусмотрено. Мой сын мягкосердечен, - добавила королева, улыбнувшись так, как умела улыбаться только она. - Он велел передать помощникам палача, чтобы они не тянули слишком сильно.

- Однако, ваше величество, - робко заметила королева Луиза, - я слышала, как сегодня утром вы говорили госпоже де Меркер - так мне по крайней мере показалось, - что несчастного будут растягивать только два раза.

- Да, если он поведет себя хорошо, - сказала Екатерина. - Тогда с ним будет быстро покончено. Но если вас так волнует его участь, дочь моя, вы бы попытались как-нибудь передать ему: пусть ведет себя хорошо - это в его интересах.

- Дело в том, ваше величество, - сказала королева, - что господь не даровал мне таких сил, как вам, и я не могу видеть, как мучаются люди.

- Ну так не глядите, дочь моя.

Луиза умолкла.

Король ничего не слышал. Он смотрел во все глаза, ибо осужденного уже снимали с повозки, на которой доставили из тюрьмы, и собирались уложить на низкий эшафот.

Тем временем алебардщики, лучники и швейцарцы расчистили площадь, и вокруг эшафота образовалось пространство, достаточно широкое, чтобы все присутствующие могли видеть Сальседа.

Сальседу было лет тридцать пять, он казался сильным, крепким. Бледное лицо его, на котором проступили пот и кровь, оживлялось, когда он оглядывался кругом с неописуемым выражением то надежды, то смертельного страха.

Сперва он устремил взгляд на королевскую ложу. Но, словно поняв, что оттуда может прийти только смерть, тотчас же отвернулся.

Вся надежда осужденного была на толпу. Его горящие глаза искали кого-то в недрах этой грозовой пучины.

Толпа безмолвствовала.

Сальсед не был обыкновенным убийцей. Прежде всего он принадлежал к знатному роду - недаром Екатерина Медичи, которая отлично разбиралась в родословных, обнаружила в его жилах королевскую кровь. Вдобавок Сальседа знали как храброго воина. Рука, позорно связанная веревкой, некогда доблестно владела шпагой; за мертвенно-бледным челом таились великие замыслы.

Вот почему для большинства зрителей Сальсед был героем, для других - жертвой, и лишь немногие считали его убийцей. Но толпа редко низводит до уровня обыкновенных, заслуживающих презрения преступников тех знаменитых убийц, чьи имена упоминаются не только в книге правосудия, но и на страницах истории.

В толпе рассказывали, что Сальсед происходит из рода воинов, что его отец яростно боролся против господина кардинала Лотарингского, а потому и погиб славной смертью во время Варфоломеевской резни. Но впоследствии сын позабыл об этой смерти или же не принес ненависть в жертву честолюбию, вступив в сговор с Испанией и Гизами для того, чтобы воспрепятствовать воцарению во Фландрии ненавистного французам герцога Анжуйского.