Упоминали о его связях с Гизом иг Галуеном, предполагаемыми главарями заговора, едва не стоившего жизни герцогу Франциску, брату Генриха III. Говорили, какую изворотливость проявил в этом деле Сальсед, стараясь избежать колеса, виселицы и костра, на которых погибли его сообщники. Он так обольстил судей своими весьма искусными и, по словам лотарингцев, лживыми признаниями, что, рассчитывая узнать еще больше, герцог Анжуйский решил временно пощадить его и отправить во Францию, вместо того чтобы обезглавить в Антверпене или Брюсселе. Сальсед полагал, что по дороге туда, где ему предстояло сделать новые разоблачения, он будет освобожден своими приверженцами. На беду свою, он просчитался: господин де Белльевр, которому была поручена охрана этого важного узника, так хорошо стерег его, что ни испанцы, ни лотарингцы, ни сторонники лиги не могли приблизиться к нему даже на расстояние мили.
В тюрьме Сальсед надеялся. Надеялся и в застенке, где его пытали; продолжал надеяться в повозке, на которой его везли к месту казни; не терял надежды даже на эшафоте. Нельзя сказать, чтобы ему не хватало мужества примириться с неизбежным. Но он был одним из тех жизнелюбивых людей, которые защищаются до последнего вздоха с упорством и стойкостью, которых недостает натурам менее цельным.
Королю, как и всему народу, было ясно, о чем неотступно думает Сальсед.
Екатерина, со своей стороны, тревожно следила за малейшим движением злосчастного преступника. Но она находилась слишком далеко, чтобы уловить направление его взглядов и заметить их беспрестанную игру.
При появлении осужденного толпа, как по волшебству, разместилась на площади ярусами. Каждый раз, как над этим волнующимся морем, возникала чья-нибудь голова, ее тотчас же отмечало бдительное око Сальседа; для этого достаточно было секунды: время, ставшее вдруг драгоценным, в десять, во сто крат обострило его чувства.
Скользнув взглядом по новому незнакомому лицу, Сальсед мрачнел и переносил внимание на кого-нибудь другого.
Однако палач уже завладел им и теперь привязывал к эшафоту, охватив веревкой посредине туловища.
По знаку метра Таншона, лейтенанта короткой мантии, который распоряжался казнью, два лучника, пробившись сквозь толпу, направились за лошадьми.
В ту же минуту у дверей королевской ложи послышался шум, и служитель, приподняв завесу, доложил их величествам, что председатель парламента Бриссон и четверо советников, из которых один был докладчиком по процессу, ходатайствуют о чести побеседовать с королем по поводу казни.
- Отлично, - сказал король. И, обернувшись к Екатерине, добавил: - Ну вот, матушка, теперь вы будете довольны.
В знак одобрения Екатерина слегка кивнула головой.
- Государь, прошу вас об одной милости, - обратился к королю Жуаез.
- Говори, Жуаез, - ответил король, - и если ты не просишь милости для осужденного…
- Будьте покойны, государь.
- Я слушаю.
- Государь, и брат мой, и в особенности я не переношу вида красных и черных мантий. Пусть же по доброте своей ваше величество разрешит нам удалиться.
- Вас столь мало волнуют мои дела, господин де Жуаез, что вы хотите уйти в такую минуту! - вскричал Генрих.
- Не извольте так думать, государь, - все, что касается вашего величества, меня глубоко трогает. Но натура у меня слабая: увижу казнь и болею потом целую неделю. Мой брат, не знаю уж почему, перестал смеяться. Я один смеюсь теперь при дворе: сами посудите, во что превратится несчастный Лувр и без того унылый, если из-за меня он станет еще мрачней? А потому смилуйтесь, государь…
- Ты хочешь покинуть меня, Анн? - спросил Генрих голосом, в котором звучала невыразимая печаль.
- Ей-богу, государь, вы чересчур требовательны; казнь на Гревской площади для вас и акт мщения и зрелище, да еще какое! Но вам этого мало, вы еще хотите наслаждаться слабодушием ваших друзей.
- Останься, Жуаез, останься. Увидишь, как это интересно!
- Не сомневаюсь. Боюсь даже, как уже изволил говорить вашему величеству, что станет чересчур интересно и я не выдержу этого. Вы разрешите, не правда ли, государь?
И Жуаез направился к двери.
- Что ж, - произнес Генрих со вздохом, - делай как хочешь. Участь моя - одиночество.
И король, наморщив лоб, обернулся к матери; он опасался, не услышала ли она его разговора с фаворитом.
Екатерина обладала слухом таким же тонким, как зорки были ее глаза. Но когда королева-мать не хотела что-нибудь услышать, трудно было найти человека более тугого на ухо, чем она.
Тем временем Жуаез шептал брату:
- Живей, живей, дю Бушаж! Пока входят советники, проскользнем за их широкими мантиями и скроемся. Сейчас король сказал "да", через пять минут он скажет "нет".
- Спасибо, спасибо, брат, - ответил юноша. - Мне тоже не терпелось уйти.
И оба брата, словно быстрые тени, исчезли за спинами господ советников.
Тяжелая завеса опустилась.
Обернувшийся король увидел, что молодых людей нет, Генрих вздохнул и поцеловал собачку.
V. Казнь
Советники молча стояли в глубине королевской ложи, ожидая, когда его величество заговорит.
Король немного помолчал, затем обратился к ним.
- Ну, что новенького, господа? - спросил он. - Здравствуйте, господин Бриссон.
- Государь, - ответил председатель с присущим ему достоинством, - мы явились по высказанному господином де Ту пожеланию и умоляем ваше величество даровать преступнику жизнь. Стоит ему пообещать помилование, и он сделает, конечно, кое-какие разоблачения.
- Но разве они не получены, господин председатель? - возразил король.
- Частично получены, государь, но разве вашему величеству их достаточно?
- Это мое дело, сударь.
- Так, значит, вашему величеству известно о причастности к делу Испании?
- Испании? Да, господин председатель, и даже некоторых других держав.
- Следовало бы официально установить эту причастность.
- Поэтому, господин председатель, - вмешалась Екатерина, - король намерен отложить казнь, если виновный напишет признание, соответствующее тому, что он сказал под пыткой.
Бриссен вопросительно взглянул на короля.
- Таково мое намерение, - сказал Генрих, - я больше не стану его скрывать. Уполномочиваю вас, господин Бриссон, сообщить об этом осужденному через лейтенанта короткой мантии.
- Других повелений не будет, ваше величество?
- Нет. Но признания должны быть повторены полностью перед всем народом, в противном случае я беру свое слово обратно.
- Слушаю, сударь. И должны быть названы также имена сообщников?
- Все имена без исключения.
- Даже если, по показаниям осужденного, носители этих имен повинны в государственной измене и вооруженном мятеже?
- Даже если это имена моих ближайших родичей.
- Все будет сделано согласно повелению вашего величества.
- Но никаких недоразумений, господин Бриссон. Осужденному принесут перья и бумагу. Он напишет свое признание публично, показав тем самым, что полагается на наше милосердие. А затем посмотрим.
- Но я могу обещать?..
- Конечно, обещайте!
И, почтительно поклонившись королю, господин Бриссон вышел вслед за советниками.
- Он заговорит, государь, - сказала Луиза Лотарингская, вся трепеща. - Он заговорит, и ваше величество помилует его. Смотрите, на губах у него выступила пена.
- Он кого-то ищет глазами, - сказала Екатерина. - Но кого?
- Да, черт побери! - воскликнул Генрих III. - Догадаться нетрудно! Он ищет герцога Пармского, герцога де Гиза, он ищет его католическое величество, моего брата. Да, ищи, жди! Уж не воображаешь ли ты, что на Гревской площади устроить засаду легче, чем на дороге во Фландрию? На эшафот тебя возвел Белльевр; будь уверен, у меня найдется сотня Белльевров, чтобы помешать тебе сойти оттуда.
Сальсед увидел, как лучники отправились за лошадьми, увидел, как в королевскую ложу зашли председатель и советники и как затем они удалились; он понял, что король велел совершить казнь.
Тогда-то на губах его и выступила кровавая пена, которую заметила молодая королева: в охватившем его смертельном нетерпении несчастный до крови искусал их.
- Никого, никого! - шептал он. - Никого из тех, кто обещал прийти мне на помощь… Подлецы! Подлецы! Подлецы!
Лейтенант Таншон подошел к эшафоту и обратился к палачу:
- Приготовьтесь, мастер.
Тот дал знак своим подручным, чтобы они привели лошадей.
Когда лошади оказались на углу улицы Ваннери, уже знакомый нам красивый молодой человек соскочил с тумбы, на которой стоял; его столкнул оттуда юноша лет пятнадцати-шестнадцати, видимо страстно увлеченный ужасным зрелищем.
То были таинственный паж и виконт Эрнотон де Карменж.
- Скорее, скорее, - шептал паж на ухо своему спутнику, - пробивайтесь вперед, нельзя терять ни секунды!
- Но нас же раздавят, - ответил Эрнотон. - Вы, дружок мой, просто обезумели.
- Я хочу видеть, видеть как можно лучше! - властно произнес паж: чувствовалось, что он привык повелевать.
Эрнотон повиновался.
- Поближе к лошадям, - сказал паж, - не отступайте от них ни на шаг, иначе мы не доберемся.
- Но лошади начнут брыкаться!
- Хватайте переднюю за хвост: в таком случае лошади никогда не брыкаются.
Эрнотон помимо воли подчинился странному влиянию мальчика. Он послушно схватил лошадь за хвост, а паж в свою очередь уцепился за его пояс.
И среди этой волнующейся, как море, толпы, оставляя по дороге то клок плаща, то лоскут куртки, то гофрированный воротник рубашки, они вместе с лошадьми оказались наконец в трех шагах от эшафота, где в отчаянии корячился Сальсед.
- Ну как, добрались? - прошептал юноша, еле переводя дух, когда почувствовал, что Эрнотон остановился.
- Да, - ответил виконт, - к счастью, добрались, я совсем обессилел.
- Я ничего не вижу.
- Пройдите вперед.
- Нет, нет, еще рано… Что там происходит?
- Вяжут петли на концах веревок.
- А осужденный что делает?
- Озирается по сторонам, словно ястреб.
Лошади стояли у эшафота, и подручные палача привязывали к рукам и ногам Сальседа постромки, прикрепленные к хомутам.
Когда веревочные петли грубо врезались в его лодыжки, Сальсед издал рычание.
Последним непередаваемым взглядом он окинул огромную площадь, так что все сто тысяч человек оказались в поле его зрения.
- Сударь, - учтиво сказал ему Таншон, - не угодно ли вам будет обратиться к народу до того, как мы начнем? - А на ухо осужденному он прошептал: - Чисто сердечное признание… и вы спасете свою жизнь.
Сальсед заглянул в глаза говорившему. Взгляд этот проник в душу Таншона и, казалось, вырвал у него правду.
Сальсед не мог обмануться: он понял, что лейтенант искренен и выполнит обещание.
- Видите, - продолжал Таншон, - все вас покинули. Единственная надежда для вас то, что я предлагаю.
- Хорошо! - хрипло вырвалось у Сальседа. - Угомоните толпу. Я буду говорить.
- Король требует письменного признания за вашей подписью.
- Тогда развяжите мне руки и дайте перо. Я напишу.
- Признание?
- Да, признание, я согласен.
Обрадованный Таншон подал знак. Один из лучников тотчас же передал лейтенанту чернильницу, перья, бумагу, которые тот положил прямо на доски эшафота.
Веревку, крепко охватывающую правую руку Сальседа, отпустили фута на три, а его самого приподняли, чтобы он мог писать.
Сальсед, очутившись наконец в сидячем положении, несколько раз глубоко вздохнул и, разминая руку, вытер губы и откинул влажные от пота волосы.
- Ну, ну, - сказал Таншон, - садитесь поудобнее и напишите все подробно!
- Не беспокойтесь, - ответил Сальсед, протягивая руку, чтобы взять перо, - я все припомню тем, кто меня позабыл.
С этими словами он в последний раз окинул взглядом площадь.
Видимо, для пажа наступило время показаться, ибо, схватив Эрнотона за руку, он сказал:
- Сударь, бога ради, возьмите меня на руки и поднимите повыше: из-за голов я ничего не вижу.
- Да вы просто ненасытны, молодой человек, ей-богу!
- Еще одну услугу, сударь!
- Вы, право, злоупотребляете…
- Я должен увидеть осужденного, понимаете? Я должен его увидеть.
И так как Эрнотон медлил с ответом, паж взмолился:
- Сжальтесь, сударь, сделайте милость, умоляю вас!
Юноша был уже не капризным тираном, он просил так жалобно, что невозможно было устоять. Эрнотон взял его на руки и поднял не без удивления - таким хрупким показалось ему это юное тело.
Теперь голова пажа возвышалась над головами остальных зрителей.
Как раз в это мгновение Сальсед взялся за перо и оглядел еще раз площадь.
Он увидел юношу и застыл от изумления.
В тот же миг паж приложил к губам два пальца. Невыразимая радость озарила лицо осужденного: она была похожа на упоение злого богача из евангельской притчи, когда Лазарь смочил водой его пересохший язык.
Он увидел знак, которого так нетерпеливо ждал, - знак, возвещавший, что ему будет оказана помощь.
Сальсед несколько мгновений смотрел на площадь, затем схватил лист бумаги, который протягивал обеспокоенный его колебаниями Таншон, и принялся лихорадочно писать.
- Пишет, пишет! - пронеслось в толпе.
- Пишет! - молвил король. - Клянусь богом, я его помилую.
Внезапно Сальсед остановился и еще раз взглянул на юношу.
Тот повторил свой знак, и Сальсед снова стал писать.
Вскоре он опять поднял глаза.
На этот раз паж не только сделал тот же знак, но и кивнул головой.
- Вы кончили? - спросил Таншон, не спускавший глаз с бумаги.
- Да, - машинально ответил Сальсед.
- Так подпишите.
Сальсед поставил свою подпись, не смотря на бумагу: глаза его были устремлены на юношу.
Таншон протянул руку к бумаге.
- Королю в собственные руки! - произнес Сальсед. И он не без колебания отдал бумагу, словно побежденный воин, вручающий врагу свое последнее оружие.
- Если вы действительно во всем признались, господин де Сальсед, - сказал лейтенант короткой мантии, - вы спасены.
Не то ироническая, не то тревожная улыбка заиграла на губах осужденного, который, казалось, нетерпеливо вопрошал о чем-то таинственного собеседника.
Усталый Эрнотон решил освободиться от обременявшего его юноши; он разнял руки, и паж соскользнул на землю.
Не видя больше молодого человека, Сальсед стал искать его глазами. Затем, как безумный, стал вопрошать:
- Но когда же, когда?
Никто ему не ответил.
- Скорее, скорее, поторопитесь! - крикнул он. - Король взял бумагу, сейчас прочтет.
Никто не шевельнулся.
Король поспешно развернул признание Сальседа.
- О тысяча демонов! - взревел Сальсед. - Неужто надо мной посмеялись? Но ведь я узнал ее. Это была она, она!
Пробежав глазами первые строки, король, видимо, пришел в негодование.
Затем он побледнел и воскликнул:
- О негодяй! Злодей!
- В чем дело, сын мой? - спросила Екатерина.
- Он отказывается от своих показаний, матушка. Утверждает, что никогда ни в чем не сознавался.
- А дальше?
- Заявляет, что Гизы ни в чем не повинны и никакого отношения к заговору не имеют.
- Что ж, - пробормотала Екатерина, - а если это правда?
- Он лжет! - вскричал король. - Лжет, как нехристь!
- Как знать, сын мой? Может быть, Гизов оклеветали… Может быть, судьи в чрезмерном рвении неверно истолковали показания…
- Что вы, государыня! - вскричал Генрих, не в силах более сдерживаться. - Я сам все слышал.
- Но когда же?
- Когда преступника подвергли пытке… Я стоял за занавесью. Я не пропустил ни единого слова, и каждое его слово вонзалось мне в мозг, точно вбиваемый молотком гвоздь.
- Так пусть же он снова заговорит под пыткой, раз иначе нельзя.
В порыве гнева Генрих поднял руку.
Лейтенант Таншон повторил этот жест.
Веревки были снова привязаны к рукам и ногам осужденного. Четверо прыгнули на лошадей, щелкнули четыре кнута, и четыре лошади устремились в противоположных направлениях.
Раздался ужасающий хруст и душераздирающий вопль. Видно было, как руки и ноги несчастного Сальседа посинели, вытянулись и налились кровью. В лице его уже не было ничего Человеческого - оно казалось личиной демона.
- Предательство, предательство! - закричал он. - Хорошо же, я буду говорить, я все скажу! О, проклятая гер…
Голос его, покрывший лошадиное ржание и ропот толпы, внезапно стих.
- Стойте же, стойте! - закричала Екатерина.
Но было поздно. Голова Сальседа, приподнявшаяся от боли и ярости, вдруг упала на эшафот.
- Дайте ему говорить! - вопила королева-мать. - Стойте, стойте же!
Непомерно большие глаза Сальседа неотступно смотрели в одну точку. Сообразительный Таншон устремил взгляд в том же направлении.
Но Сальсед не мог говорить - он был мертв. Таншон что-то тихо приказал лучникам, которые тотчас же бросились туда, куда указывал изобличающий взор Сальседа.
- Я обнаружена, - шепнул юный паж на ухо Эрнотону, - сжальтесь, помогите, спасите меня, сударь. Они идут, идут сюда!
- Чего же вы опять хотите?
- Бежать. Разве вы не видите? Они ищут меня.
- Кто же вы?
- Женщина… Спасите, защитите меня!
Эрнотон побледнел. Однако великодушие победило удивление и страх.
Он поставил незнакомку перед собой и, энергично расталкивая толпу рукояткой шпаги, расчистил путь до угла улицы Мутон и втолкнул девушку в какую-то дверь.
Эрнотон даже не успел спросить незнакомку, как ее зовут и где им снова увидеться.
Но, прежде чем исчезнуть, она, словно угадав мысль Эрнотона, бросила ему многообещающий взгляд.
Эрнотон вернулся на площадь и оглядел эшафот и королевскую ложу.
Сальсед, неподвижный, мертвенно-бледный, лежал на помосте.
Екатерина, мертвенно-бледная, дрожащая, стояла в ложе.
- Сын мой, - вымолвила она наконец, отирая влажный лоб, - сын мой, вам бы следовало сменить главного палача - он сторонник лиги.
- Из чего вы это заключили, матушка? - спросил Генрих.
- Сальсед умер после первой же растяжки.
- Он оказался слишком чувствительным к боли.
- Да нет же, нет! - возразила Екатерина с презрительной усмешкой - уж очень непроницательным показался ей сын. - Его удавили из-под эшафота бечевкой в ту минуту, когда он намеревался обвинить людей, предавших его на смерть. Велите какому-нибудь ученому лекарю осмотреть труп, и, я уверена, вокруг шеи найдут след от веревки.