- Ваше величество, - воскликнул он, - потребуйте, когда вам будет угодно, мою кровь - и я пролью ее всю, до последней капли в доказательство того, сколь я признателен вам за покровительство, от которого отказываюсь!
Генрих III досадливо повернулся к нему спиной.
- Поистине, - воскликнул он, - эти Жуаезы еще более упрямы, чем Валуа!
- Ваше величество дозволит мне удалиться? - спросил дю Бушаж.
- Да, дитя мое, ступай и постарайся быть мужчиной.
Молодой человек поцеловал руку короля, отвесил почтительнейший поклон королеве-матери, горделиво прошел мимо д'Эпернона, который ему не поклонился, и вышел.
Как только он переступил порог, король вскричал:
- Закройте двери, Намбю!
Придворный, которому было дано это приказание, тотчас громогласно объявил, что король больше никого не примет.
Затем Генрих подошел к д'Эпернону, хлопнул его по плечу и сказал:
- Ла Валет, сегодня вечером ты прикажешь раздать твоим Сорока пяти деньги, которые тебе вручат, и отпустишь их на целые сутки. Я хочу, чтобы они повеселились вволю. Клянусь мессой, они спасли меня, негодники, спасли, как Суллу - его белый конь!
- Спасли вас? - удивленно переспросила Екатерина.
- Да, государыня. Дражайшая нашакузина, сестра вашего доброго друга господина де Гиза… О! Не возражайте - разумеется, он ваш добрый друг…
Екатерина улыбнулась, как улыбается женщина, говоря себе: "Он этого никогда не поймет".
Король заметил эту улыбку, поджал губы и, продолжая начатую фразу, сказал:
- Сестра вашего доброго друга де Гиза вчера устроила против меня засаду, меня намеревались схватить, быть может лишить жизни…
- И вы вините в этом де Гиза? - воскликнула Екатерина.
- Вы этому не верите?
- Признаться, не верю, - сказала Екатерина.
- Д'Эпернон, друг мой, ради бога, расскажите ее величеству королеве-матери эту историю со всеми подробностями. - И, обратись к Екатерине, он добавил: - Прощайте, государыня, прощайте, любите господина де Гиза так нежно, как вам будет угодно; в свое время я уже велел четвертовать де Сальседа, вы это помните?
- Разумеется!
- Превосходно! Пусть господа де Гизы берут пример с вас - пусть и они этого не забывают!
С этими словами король направился в свои покои в сопровождении мастера Лова, которому пришлось бежать вприпрыжку, чтобы поспеть за ним.
XXV. Белое перо и красное перо
После того как мы вернулись к людям, от которых временно отвлеклись, вернемся к их делам.
Было восемь часов вечера; дом Робера Брике, пустынный, печальный, темным треугольником вырисовывался на облачном небе, явно предвещавшем ночь скорее дождливую, чем лунную.
Этот унылый дом вполне соответствовал высившемуся против него таинственному дому, о котором мы уже говорили читателю. Философы, утверждающие, что у неодушевленных предметов есть своя жизнь, свой язык, свои чувства, сказали бы про эти два дома, что они зевают, глядя друг на друга.
Неподалеку было очень шумно: металлический звон сливался с гулом голосов, с каким-то клокотанием и шипением, с резкими выкриками и пронзительным визгом.
По всей вероятности, именно этот содом привлекал к себе внимание прохаживавшегося по улице молодого человека в высокой фиолетовой шапочке с красным пером и в сером плаще; красавец кавалер часто останавливался на несколько минут перед домом, откуда исходил весь этот шум, после чего, опустив голову, с задумчивым видом возвращался к дому Робера Брике.
Из чего же слагалась эта симфония?
Металлический звон издавали передвигаемые на плите кастрюли; клокотали котлы, кипевшие на раскаленных угольях; шипело жаркое, насаженное на вертела, которые приводились в движение собаками; кричал метр Фурнишон, хозяин гостиницы "Гордый рыцарь", хлопотавший у очагов; визжала его жена, надзиравшая за служанками, которые убирали покои в башенках.
Вдохнув аромат жаркого и пытливо вглядевшись в панавески окон, кавалер в фиолетовой шапочке снова принимался расхаживать, но он никогда не переступал определенной черты, а именно: сточной канавы у дома Робера Брике.
Нужно сказать, что всякий раз, как он доходил до этой черты, перед ним представал, словно бдительный страж, молодой человек примерно одного с ним возраста, в высокой черной шапочке с белым пером и в фиолетовом плаще. Озабоченный, нахмуренный, он крепко сжимал рукой эфес своей шпаги, но обладателю красного пера в голову не приходило беспокоиться о чем-либо, кроме того, что происходило в гостинице "Гордый рыцарь".
Другой же - с белым пером - при каждом новом появлении красного пера делался все мрачнее; наконец его досада стала настолько явной, что привлекла внимание обладателя красного пера.
Он поднял голову, и на лице молодого человека, не сводившего с него глаз, прочел живейшую неприязнь.
Это обстоятельство, разумеется, навело его на мысль, что он мешает кавалеру с белым пером; однажды возникнув, эта мысль вызвала желание узнать, чем, собственно, он ему мешает. Движимый этим желанием, он принялся внимательно глядеть на дом Робера Брике, а затем на тот, что стоял напротив.
Наконец, вволю насмотревшись и на то и на другое строение, он спокойно повернулся к молодому незнакомцу спиной и снова направился туда, где ярким огнем пылали очаги метра Фурнишона.
Обладатель белого пера, счастливый тем, что обратил красное перо в бегство, зашагал в своем направлении, то есть с востока на запад, тогда как красное перо двигалось с запада на восток.
Но каждый из них, достигнув предела, мысленно назначенного им самим, остановился и повернул обратно, так что, не будь между ними нового Рубикона - канавы, они неминуемо столкнулись бы.
Обладатель белого пера принялся с явным нетерпением крутить ус.
Обладатель красного пера сделал удивленную мину; затем снова бросил взгляд на таинственный дом.
Тогда белое перо двинулось вперед, чтобы перейти Рубикон, но красное перо уже повернулось назад, и прогулка возобновилась.
Наконец обладатель белого пера, человек, видимо, порывистый, перепрыгнул через канаву и этим заставил отпрянуть противника, который едва не потерял равновесие.
- Что же это такое, сударь! - воскликнул кавалер с красным пером. - Вы с ума сошли или намерены оскорбить меня?
- Сударь, я намерен дать вам понять, что вы изрядно мешаете мне, вы и сами это заметили без моих слов!
При этом обладатель белого пера сбросил плащ и выхватил шпагу, блеснувшую при свете луны, как раз выглянувшей из-за туч.
Кавалер с красным пером не шелохнулся.
- Можно подумать, сударь, - заявил он, передернув плечами, - что вы никогда не вынимали шпагу из ножен: уж очень вы торопитесь обнажить ее против человека, который не защищается.
- Но, надеюсь, будет защищаться.
Обладатель красного пера улыбнулся и спросил:
- Какое право имеете вы мешать мне гулять при луне?
- А почему вы гуляете именно по этой улице?
- Вы-то гуляете по ней! Одному вам, что ли, дозволено расхаживать по улице Бюсси?
- Дозволено или не дозволено, вас это не касается.
- Вы ошибаетесь, это меня очень касается. Я верно подданный его величества и ни за что не хотел бы нарушить его волю.
- Да вы, кажется, смеетесь надо мной!
- А хотя бы и так! Вы-то угрожаете мне?
- Сударь, - заявил кавалер с белым пером, рассекая шпагой воздух, - я граф дю Бушаж, брат герцога де Шуаеза; в последний раз спрашиваю вас, согласны ли вы уступить мне первенство и удалиться?
- Сударь, - ответил кавалер с красным пером, - я виконт Эрнотон де Карменж; вы нисколько мне не мешаете, и я ничего не имею против того, чтобы вы здесь остались.
Дю Бушаж подумал минуту-другую и вложил шпагу в ножны, сказав:
- Извините меня, сударь, я влюблен и по этой причине наполовину потерял рассудок.
- Я тоже влюблен, - ответил Эрнотон, - но из-за этого отнюдь не считаю себя сумасшедшим.
Анри побледнел.
- Влюблены в особу, живущую на этой улице?
- В настоящую минуту она находится здесь.
- Ради бога, сударь, скажите мне, кого вы любите?
- О! Господин дю Бушаж, вы задали мне вопрос не подумав; вы отлично знаете, что дворянин не может открыть тайну, принадлежащую ему лишь наполовину.
- Верно! Простите, господин де Карменж, - право же, нет человека несчастнее меня на свете!
В этих немногих словах, сказанных молодым человеком, было столько подлинного горя, что они глубоко тронули Эрнотона.
- Хорошо, - молвил он. - Я буду с вами откровенен.
Жуаез побледнел и провел рукой по лбу.
- Мне назначено свидание, - продолжал Эрнотон.
- На этой улице?
- На этой улице.
- Письменно?
- Да, и очень красивым почерком.
- Женским?
- Нет, мужским.
- Мужским? Что вы хотите сказать?
- То, что я сказал, - ничего дурного. Свидание мне назначила женщина, но записку писал мужчина. Это не столь таинственно, но более изысканно; по всей вероятности, у дамы есть секретарь.
- Договаривайте, сударь, ради бога! - воскликнул Анри.
- Вы так просите меня, сударь, что я не могу вам отказать. Итак, я сообщу вам содержание записки.
Эрнотон вынул из кошелька листочек бумаги и прочел:
"Господин Эрнотон, мой секретарь уполномочен передать вам, что мне очень хочется побеседовать с вами часок; ваши достоинства тронули меня".
- И вас ждут?
- Вернее сказать, я жду.
- Стало быть, вам должны открыть дверь?
- Нет, трижды свистнуть из окна.
Весь дрожа, Анри указал на таинственный дом.
- Отсюда? - спросил он.
- Вовсе нет, - ответил Эрнотон, указывая на башенки "Гордого рыцаря": - Оттуда!
Анри издал радостное восклицание.
- О, да благословит вас господь! - сказал он, пожимая Эрнотону руку. - Простите мою неучтивость, мою глупость. Увы! Для человека, который любит истинной любовью, существует только одна женщина, и вот, видя, что вы постоянно возвращаетесь к этому дому, я подумал, что вас ждет именно она.
- Мне нечего вам прощать, - с улыбкой сказал Эрнотон, - ведь, правду сказать, и у меня мелькнула такая мысль.
- И у вас хватило выдержки ничего мне не сказать! Это просто невероятно! О! Вы не любите, не любите!
- Да послушайте же! Мои права еще совсем невелики. Я дожидаюсь какого-нибудь разъяснения, прежде чем начать сердиться. У этих знатных дам бывают странные капризы, а мистифицировать - так забавно!
- Господин де Карменж, - сказал Жуаез, - вот уже три месяца я безумно влюблен в ту, которая здесь обитает, и я еще не имел счастья услышать звук ее голоса!
- Вот дьявольщина! Не много же вы успели! Но… погодите!
- Что такое?
- Как будто свистят?
Молодые люди прислушались; вскоре со стороны "Гордого рыцаря" снова донесся свист.
- Граф, - сказал Эрнотон, - простите, что я вас покидаю, но мне думается, это и есть сигнал, которого я жду.
Свист раздался третий раз.
- Идите, сударь, идите, - воскликнул Анри, - желаю вам удачи!
Эрнотон быстро удалился, и собеседник увидел, как он исчез во мраке улицы.
Сам же Анри, еще более хмурый, чем до разговора с Эрнотоном, сказал себе:
- Ну что ж! Вернусь к обычному своему занятию - пойду, как всегда, стучать в проклятую дверь, которая никогда не отворяется.
С этими словами он нетвердой поступью направился к таинственному дому.
XXVI. Дверь отворяется
Подойдя к двери, несчастный Анри снова исполнился обычной своей нерешительности.
- Смелее! - твердил он себе и сделал еще один шаг.
Но прежде чем постучать, он в последний раз оглянулся и увидел на мостовой отблески огней, горевших в окнах гостиницы.
"Туда, - подумал он, - входят, чтобы насладиться радостями любви. Почему же спокойное сердце и беспечная улыбка - не мой удел?"
В эту минуту с колокольни церкви Сен-Жермен-де-Пре донесся печальный звон.
- Вот уже десять часов пробило, - со вздохом прошептал Анри.
И он поднял дверной молоток.
"Ужасная жизнь! - размышлял он. - Жизнь дряхлого старца! О! Скоро ли настанет день, когда я смогу сказать: "Привет тебе, прекрасная, радостная смерть, привет, желанная могила!"
Он постучал во второй раз.
"Все то же, - продолжал он, прислушиваясь. - Вот открылась внутренняя дверь, под тяжестью шагов заскрипела лестница, шаги приближаются; и так всегда, всегда!"
- Постучу еще раз, - промолвил он. - Последний раз. Да, так я и знал: поступь становится более осторожной, слуга смотрит сквозь чугунную решетку, видит мое бледное, мрачное, постылое лицо - и, как всегда, уходит, не открыв мне!
Водворившаяся вокруг тишина, казалось, оправдывала слова несчастного.
- Прощай, жестокосердый дом, прощай, до завтра! - воскликнул он.
Но едва Анри отошел на несколько шагов, как, к величайшему его изумлению, загремел засов, дверь отворилась, и стоявший на пороге слуга низко поклонился.
Это был тот самый человек, наружность которого мы описали во время его разговора с Робером Брике.
- Добрый вечер, сударь, - сказал он резким голосом, который, однако, показался дю Бушажу слаще тех ангельских голосов, что иной раз слышатся нам в детстве, когда во сне перед нами отверзаются небеса.
Оторопев, дрожа всем телом, молитвенно сложив руки, Анри поспешно вернулся; у порога дома он зашатался и неминуемо упал бы, если бы его не поддержал слуга.
- Я здесь, перед вами, сударь, - заявил слуга. - Скажите, прошу вас, чего вы желаете?
- Я так страстно любил, - ответил молодой человек, - что уже не знаю, люблю ли я еще.
- Не соблаговолите ли вы, сударь, сесть вот сюда, рядом со мной, и побеседовать?
Анри повиновался этому приглашению с такой готовностью, словно его сделал французский король или римский император.
- Говорите же, сударь, - сказал слуга, - поверьте мне ваше желание.
- Друг мой, - ответил дю Бушаж, - мы с вами встречаемся и говорим не впервые. Помните, я не раз подстерегал вас в пустынных закоулках и заговаривал с вами - вы никогда не соглашались выслушать меня. Сегодня вы советуете поверить вам мои желания. Что же случилось, великий боже? Какое новое несчастье таится за снисхождением, которое вы мне оказываете?
Слуга вздохнул. По-видимому, под его суровой оболочкой билось сострадательное сердце.
Ободренный этим вздохом, Анри продолжал.
- Вы знаете, - сказал он, - что я люблю, горячо люблю; вы видели, как я разыскивал одну особу и сумел ее найти, несмотря на усилия, которые она прилагала, чтобы избежать встречи со мной. При самых мучительных терзаниях у меня никогда не вырывалось ни единого слова горечи; никогда я не прибегал к насильственным действиям.
- Это правда, сударь, - сказал слуга. - Моя госпожа и я отдаем вам должное.
- Наконец, - продолжал молодой граф с неизъяснимой грустью, - я кое-что значу в этом мире; у меня знатное имя, крупное состояние, я пользуюсь большим влиянием, мне покровительствует сам король. Не далее, как сегодня, король настаивал, чтобы я поверил ему свои горести, предлагал мне свое содействие.
- Боже милостивый! - воскликнул слуга, явно встревоженный.
- Но я не согласился, - поспешно прибавил молодой человек. - Нет, нет, я все отверг, от всего отказался, чтобы снова прийти сюда и, молитвенно сложив руки, упрашивать вас открыть мне эту дверь, которая - я это знаю - никогда не открывается.
- Граф, у вас поистине благородное сердце, и вы достойны любви.
- И что же? - с глубокой тоской воскликнул Анри. - На какие муки вы обрекли человека, который, даже на ваш взгляд, достоин любви! Каждое утро мой паж приносит сюда письмо, которое никогда не принимают; каждый вечер я сам тщетно стучусь в эту дверь. Нет у этой женщины сердца! Будь у нее сердце, она сама убила бы меня отказом, ею произнесенным, или велела бы убить меня ударом кинжала - мертвый, я бы по крайней мере не страдал!
- Граф, - ответил слуга, чрезвычайно внимательно выслушав молодого человека, - верьте мне, дама, которую вы яростно обвиняете, отнюдь не так бесчувственна и не так жестока, как вы полагаете; она исполнена живейшего сочувствия к вам.
- О! "Сочувствия"! "Сочувствия"! - воскликнул молодой человек. - Пусть ее сердце познает любовь - такую, какой исполнен я, - и если в ответ ей предложат сочувствие, я буду отмщен!
- Граф, граф, иной раз женщина отвергает любовь не потому, что не способна любить; быть может, та, о которой идет речь, знала страсть более сильную, чем дано изведать вам!
Анри воздел руки к небу.
- Кто так любил, тот любит вечно! - вскричал он.
- А разве я вам сказал, граф, что она перестала любить? - спросил слуга.
Анри тяжко застонал и, словно его смертельно ранили, рухнул наземь.
- Она любит! - вскричал он. - Любит! О боже! Боже!
- Да, граф, она любит; но не ревнуйте ее к тому, кого уже нет в живых. Моя госпожа вдовствует, - прибавил сострадательный слуга, надеясь утешить молодого человека.
Действительно, эти слова как бы неким волшебством вернули ему жизнь, силы и надежду.
- Ради всего святого, - сказал он, - не оставляйте меня на произвол судьбы! Она вдовствует, сказали вы; стало быть, источник ее слез иссякнет. Печаль по усопшим то же, что болезнь: тот, кто переживет кризис, станет лишь более сильным и стойким, чем прежде.
Слуга покачал головой.
- Граф, - ответил он, - эта дама поклялась вечно хранить верность умершему; я хорошо ее знаю - она свято сдержит свое слово.
- Я буду ждать, я прожду десять лет, если нужно! - воскликнул Анри. - Господь не допустит, чтобы она умерла с горя или насильственно оборвала нить своей жизни; вы сами понимаете: раз она не умерла, значит, хочет жить; раз она продолжает жить, значит, я могу надеяться.
- Ах, молодой человек, молодой человек! - зловещим голосом возразил слуга. - Она уже прожила одна не день, не месяц, не год, а целых семь лет!
Дю Бушаж вздрогнул.
- Она утешится, надеетесь вы. Никогда, граф, ни когда! Я тоже никогда не утешусь, хотя был только смиренным слугой умершего, - тоже никогда не утешусь!
- Этот человек, которого так оплакивают, - прервал его Анри, - этот счастливый усопший, этот супруг…
- Он был любим, а женщина такого склада, как та, которую вы имели несчастье полюбить, за всю свою жизнь имеет лишь одного супруга.
- Друг мой, друг мой, - воскликнул дю Бушаж, устрашенный мрачным величием слуги, - друг мой, заклинаю вас, будьте моим ходатаем!
- Я!.. - воскликнул слуга. - Я!.. Слушайте, граф, если б я считал вас способным применить к моей госпоже насилие, я бы своей рукой умертвил вас!
И он высвободил из-под плаща сильную, мускулистую руку; казалось, то была рука молодого человека лет двадцати пяти, тогда как по седым волосам и согбенному стану ему можно было дать все шестьдесят.
- Но если бы, наоборот, - продолжал он, - моя госпожа полюбила вас, то умереть пришлось бы ей! Теперь, граф, я сказал вам все, что мне надлежало сказать.
Анри встал совершенно подавленный.
- Благодарю вас, - сказал он, - за то, что вы сжалились над моими страданиями. Я принял решение.
- Значит, граф, вы отдалитесь от нас и предоставите нас участи более тяжкой, чем ваша, верьте мне!