- Вот видишь, он лжет - стало быть, преследует какую-то цель. Чего он домогается?
- Сопровождать нас.
- Скажи ему, что я согласна.
- Что вы, сударыня!
- Прибавь, что я предполагаю переправиться в Англию, к родным, но еще колеблюсь, - словом, лги так же, как и он: видишь ли, Реми, чтобы победить, нужно владеть оружием не менее искусно, чем противник.
- Но он увидит вас.
- А моя маска? Впрочем, я подозреваю, что он узнал меня, Реми.
- В таком случае он готовит нам ловушку.
- Единственное средство обезопасить себя - это сделать вид, что мы попались.
- Однако…
- Скажи, чего ты боишься? Есть ли что-нибудь страшнее смерти?
- Нет.
- А если так, неужели ты раздумал умереть во имя исполнения нашего обета?
- Отнюдь нет! Но я отказываюсь умереть, не отомстив.
- Реми! Реми! - воскликнула Диана, и взгляд ее в эту минуту пылал восторгом исступления. - Будь покоен, мы отомстим: ты - слуге, я - его господину.
- Да будет так, сударыня!
- А теперь иди, друг мой, иди.
Реми все еще колебался. Однако, пока он спускался по лестнице, спокойствие вернулось в его закаленную испытаниями душу; он твердо решил расспросить музыканта и, в случае если негодяй будет уличен в тех пагубных замыслах, которые ему приписывали оба путника, тотчас убить его ударом кинжала.
Орильи ждал его с нетерпением.
Реми подошел к нему и тихо, учтиво сказал:
- Сударь, моя госпожа не может принять ваше предложение.
- Почему?
- Потому что вы не управитель графа дю Бушажа.
Орильи побледнел.
- Кто вам это сказал? - спросил он.
- Никто, но это совершенно ясно. Прощаясь со мной, граф поручил мне охранять особу, которую я сопровождаю, и уехал, не сказав мне про вас ни единого слова.
- Он встретился со мной уже после того, как простился с вами.
- Ложь, сударь, сплошная ложь!
- Орильи выпрямился во весь рост - рядом с ним Реми казался дряхлым стариком.
- Вы говорите со мной престранным тоном, любезный, - заявил он, нахмурив брови. - Берегитесь! Вы стары - я молод; вы слабы - у меня много сил.
Реми улыбнулся, но ни слова не ответил.
- Будь у меня дурные намерения в отношении вас или вашей госпожи, - продолжал Орильи, - мне стоило бы только поднять руку…
- Вот оно что! - воскликнул Реми. - Значит, я ошибаюсь, и у вас касательно моей госпожи самые лучшие намерения!
- Несомненно!
- Если так, объясните мне, чего вы хотите?
- Друг мой, - ответил Орильи, - я хочу осчастливить вас, если вы согласитесь оказать мне услугу.
- Но чтобы оказать вам услугу, - сказал Реми, - я должен знать ваши намерения.
- Мои намерения - вот они: вы правильно угадали, любезный, не граф дю Бушаж мой господин, а другое лицо…
- Кто же это?
- Лицо гораздо более могущественное.
- Смотрите! Вы опять лжете.
- Почему вы так думаете?
- Я мало знаю домов, которые знатностью превосходили бы дом Жуаезов.
- А королевский дом? И вот как платит этот дом, - прибавил Орильи, пытаясь вложить в руку Реми один из свертков с червонцами, оставленных герцогом Анжуйским.
Реми вздрогнул от прикосновения Орильи и отступил на шаг.
- Вы состоите при короле? - спросил он с наигранным простодушием.
- Нет, при его брате, герцоге Анжуйском.
- А! Прекрасно; я готов преданно служить герцогу.
- Тем лучше.
- Что угодно монсеньеру?
- Монсеньер, любезнейший, - сказал Орильи, подходя к Реми и снова пытаясь всучить ему сверток, - влюблен в вашу госпожу.
- Стало быть, он ее знает?
- Он ее видел.
- Он ее видел! - воскликнул Реми, судорожно сжимая рукоятку ножа. - Когда же?
- Сегодня вечером.
- Не может быть! Моя госпожа не выходила из комнаты.
- То-то и есть! Герцог поступил, как настоящий школьник. Он взял приставную лестницу и взобрался по ней.
- Вот оно что… - прошептал Реми, прижимая руку к сердцу, чтобы заглушить его биение.
- И после всего, что сказал о вашей госпоже монсеньер, я горю желанием увидеть ее. Значит, решено, вы заодно с нами?
И в третий раз он стал совать Реми золото.
- Итак, - с трудом проговорил Реми, - герцог Анжуйский влюблен в мою госпожу?
- Да.
- И чего же он хочет?
- Чтобы она прибыла к нему в Шато-Тьерри, куда он направляется форсированным маршем.
- Я вижу только одно препятствие, - сказал Реми.
- Какое?
- Моя госпожа решила уехать в Англию.
- Тысяча чертей! Тут-то вы и можете оказать мне услугу. Отговорите ее!
- Вы, сударь, не знаете моей госпожи: эта женщина всегда твердо стоит на своем; впрочем, убедить ее отправиться вместо Англии в Шато-Тьерри - еще не все. Если она и явится в Шато-Тьерри, почему вы думаете, что она согласится уступить домогательствам герцога?
- А почему бы нет?
- Она не любит герцога Анжуйского.
- Вздор! Все женщины любят принцев крови. Послушай, простачок, - заявил Орильи, - я хотел действовать с тобой добром, а не силой, но ты вынуждаешь меня изменить образ действий.
- Что же вы сделаете?
- Убью тебя в каком-нибудь укромном месте, а даму похищу. Ну как, уговоришь ты свою госпожу отправиться в Шато-Тьерри?
- Приложу к этому все старания, но ни за что не ручаюсь.
- Ступай наверх, а я покамест приготовлю коней.
И, очевидно вполне уверенный в том, что его надежды сбудутся, Орильи поспешил в конюшню.
- Ну что? - спросила Диана у Реми.
- Сударыня, герцог видел вас и влюбился без памяти.
- Герцог меня видел! Герцог в меня влюбился! - воскликнула Диана. - Ты бредишь, Реми!
- Нет. Я передаю вам то, что сказал Орильи.
- Но если герцог меня видел, стало быть, он меня узнал?
- Если б герцог узнал вас, неужели вы думаете, что Орильи осмелился бы явиться к вам? Нет, герцог вас не узнал.
- Ты прав, тысячу раз прав. Последуем за этим человеком, Реми.
- Да, но он-то вас узнает.
- Почему ты думаешь, что память у музыканта лучше, чем у его господина?
- Потому что он заинтересован в том, чтобы помнить, а герцог - в том, чтобы забыть.
- Вспомни, Реми, что у меня есть маска, а у тебя есть нож.
- Верно, сударыня, - ответил Реми, - и я начинаю думать, что господь поможет нам покарать злодеев.
Подойдя к лестнице, он крикнул:
- Сударь! Сударь!
- Ну как? - спросил снизу Орильи.
- Моя госпожа благодарит графа дю Бушажа и с большой признательностью принимает ваше любезное предложение.
- Прекрасно, прекрасно, - ответил Орильи: - Предупредите ее, что лошади готовы.
- Идемте, сударыня, - сказал Реми, подавая Диане руку.
Орильи ждал у лестницы с фонарем в руках: ему не терпелось поскорее увидеть лицо незнакомки.
- Черт возьми! - пробурчал он. - Она в маске! Ну, да по пути в Шато-Тьерри шнурки истреплются… или будут разрезаны.
XIII. Путешествие
Двинулись в путь.
Орильи вел себя со слугой, как с равным, а к его госпоже проявлял чрезвычайную почтительность.
Но Реми было ясно, что под этой почтительностью кроются какие-то тайные замыслы.
В самом деле: держать женщине стремя, когда она садится на коня, заботливо следить за каждым ее движением, не упускать случая поднять ее перчатку или застегнуть ей плащ может либо влюбленный, либо слуга, либо человек, снедаемый любопытством.
Но у музыканта был сильный противник: Реми настаивал на том, чтобы служить своей госпоже, как раньше, и ревниво отстранял Орильи.
Музыканту оставалось одно: во время долгих, утомительных переездов надеяться на счастливый случай.
Но и тут он обманулся в своих ожиданиях - ни дождь, ни солнце ему не помогли: молодая женщина не снимала маску в его присутствии.
Все расспросы, все попытки подкупить Реми были тщетны: всякий раз слуга заявлял, что такова воля госпожи его.
- Скажите, эти предосторожности относятся только ко мне? - допытывался Орильи.
- Нет, ко всем.
- Но ведь герцог Анжуйский видел ее! Тогда она не прятала лица?
- То была случайность, чистейшая случайность, - неизменно отвечал Реми. - Именно потому, что герцог Анжуйский увидел мою госпожу вопреки ее воле, она теперь принимает все меры к тому, чтобы ее никто не видал.
Меж тем дни шли за днями, путники приближались к цели, но, благодаря предусмотрительности Реми и его госпожи, любопытство Орильи оставалось неудовлетворенным.
Впереди уже лежала Пикардия.
Орильи, за последние три-четыре дня испробовавший все средства - добродушие, притворную обидчивость, предупредительность и чуть ли не насилие, - терял терпение, и его дурные наклонности брали верх над притворством.
Казалось, он чувствовал, что под маской молодой женщины скрыта роковая тайна.
Однажды он возобновил попытку подкупить верного слугу; Реми, как всегда, ответил отказом.
- Но ведь должен же я когда-нибудь увидеть лицо твоей госпожи, - твердил Орильи.
- Несомненно, - ответил Реми, - но это будет в тот день, когда пожелает она, а не тогда, когда пожелаете вы.
- А что, если я прибегну к силе? - дерзко спросил Орильи.
Помимо воли Реми, глаза его стали метать молнии.
- Попробуйте! - сказал он.
Орильи уловил этот огненный взгляд и понял, какая" неукротимая энергия живет в том, кого он принимал за старика.
Он рассмеялся и сказал:
- Да что я, рехнулся? Какое мне, в конце концов, дело, кто она такая? Ведь это та же особа, которую видел герцог Анжуйский?
- Разумеется!
- И которую он приказал мне доставить к нему в Шато-Тьерри?
- Да.
- Ну вот, это все, что мне нужно. Не я в нее влюблен, а монсеньер; но если вы попытаетесь бежать от меня…
- Мы настолько далеки от такой мысли, что, не будь вас с нами, мы все равно продолжали бы свой путь в Шато-Тьерри; если герцог хочет видеть нас, то и мы хотим его видеть.
- В таком случае, - заключил Орильи, - все обстоит прекрасно. Поезжайте дальше, я вас догоню.
- Что он тебе говорил? - спросила молодая женщина, когда Реми поравнялся с ней.
- Выражал всегдашнее свое желание.
- Увидеть мое лицо?
- Да.
Диана улыбнулась под маской.
- Берегитесь, - предостерег ее Реми, - он вне себя от злости.
- Он меня не увидит. Я этого не хочу - стало быть, он ничего не добьется.
- Но когда вы будете в Шато-Тьерри, разве он не увидит вас с открытым лицом?
- Это неважно: когда они увидят мое лицо, для них будет уже поздно. К тому же хозяин меня не узнал.
- Да, но слуга узнает!
- Ты сам видишь, что до сих пор ни мой голос, ни моя походка ровно ничего ему не напомнили.
Внезапное появление Орильи прервало их разговор; он, видимо, проехал другим путем и нагнал путников, надеясь уловить хоть несколько слов из их разговора.
Молчание, наступившее, как только Реми и Диана его заметили, было явным доказательством того, что Орильи им мешает.
С этой минуты музыкант установил точный план действий и притворился, будто совершенно отказался от своего желания.
Реми не без тревоги заметил эту перемену.
В полдень остановились, чтобы дать передохнуть лошадям.
В два часа снова двинулись в путь и ехали до четырех.
Вдали синел густой лес - Лаферский.
Реми и Диана обменялись многозначительным взглядом, словно им обоим стало ясно, что в этом лесу совершится событие, грозившее им с минуты отъезда.
Трое всадников въехали в лес.
Было около шести часов вечера. Полчаса спустя начали сгущаться сумерки.
Сильный ветер кружил сухие листья и уносил их в огромный пруд. Проливной дождь, шедший в течение двух часов, размыл глинистую почву. Диана, уверенная в своей лошади и, кроме того, довольно беспечная во всем, что касалось ее собственной безопасности, опустила поводья; Орильи ехал по правую сторону от нее, Реми - по левую.
Нигде не было видно ни одной живой души. Если б издалека не доносился хриплый вой волков, разбуженных приближением ночи, Лаферский лес можно было бы принять за один из заколдованных лесов, под сенью которых не могут жить ни люди, ни животные.
Вдруг Диана почувствовала, что ее седло - в тот день, как обычно, лошадь седлал Орильи - сползает набок.
Она позвала Реми, который тотчас спешился и подошел к своей госпоже, а сама наклонилась и стала затягивать подпругу.
Этим воспользовался Орильи: неслышно подъехав к Диане, он кончиком кинжала рассек шелковый шнурок, придерживающий маску.
Застигнутая врасплох, молодая женщина не могла ни предупредить его движение, ни заслониться рукой. Орильи сорвал маску и приблизил к Диане лицо. Они впились глазами друг в друга, и никто не мог бы сказать, кто из них был более бледен, кто более грозен.
Орильи почувствовал, что на лбу у него выступил холодный пот; он уронил кинжал и маску и в ужасе воскликнул:
- О небо! Графиня де Монсоро!
- Этого имени ты никогда уже не произнесешь! - вскричал Реми; схватив Орильи за пояс, он стащил его с лошади, и оба они скатились на дорогу.
Орильи протянул было руку, чтобы подобрать кинжал.
- Нет, тысячу раз нет, Орильи, - сказал Реми, упершись коленом ему в грудь, - ты навсегда останешься здесь!
Последняя пелена спала с глаз Орильи.
- Годуен! - вскричал он. - Я погиб!
- Еще нет, - ответил Реми, зажимая рот негодяю, отчаянно отбивавшемуся, - но гибель твоя предрешена. - Выхватив правой рукой свой длинный фламандский нож, он сказал: - Вот теперь, Орильи, твои слова сбылись!
Клинок вонзился в горло музыканта; послышался глухой хрип…
Диана, сидевшая на коне вполоборота, опершись о луку седла, вся дрожала, но, чуждая пощады, смотрела на жуткое зрелище безумными глазами.
И однако, когда кровь заструилась по клинку, она рухнула, словно мертвая, наземь.
В эту страшную минуту Реми было не до нее; он обыскал Орильи, вынул у него из кармана оба свертка с червонцами и, привязав к шее убитого увесистый камень, бросил труп в воду.
Дождь все еще лил как из ведра.
Вымыв руки в мрачных, дремотных водах пруда, он поднял с земли все еще бесчувственную Диану, посадил на коня и сам вскочил в седло, одной рукой заботливо придерживая спутницу.
Лошадь Орильи, испуганная воем волков, которые быстро приближались, словно привлеченные страшным событием, исчезла в лесной чаще.
Как только Диана пришла в себя, оба путника, не обменявшись ни единым словом, продолжали путь в Шато-Тьерри.
XIV. О том, как король Генрих III не пригласил Крильона к завтраку, а Шико сам себя пригласил
На другой день, после того как в Лаферском лесу разыгрались события, о которых мы только что повествовали, король Франции вышел из ванны около девяти часов утра.
Камердинер сначала завернул его в тонкое шерстяное одеяло, а затем вытер двумя мохнатыми простынями, похожими на нежнейшее руно, после чего пришла очередь парикмахеров и гардеробщиков, которых сменили парфюмеры и придворные.
Когда наконец придворные удалились, король призвал дворецкого и сказал ему, что нынче у него разыгрался аппетит и ему желателен завтрак более существенный, чем его обычный крепкий бульон. Тут к его величеству явился за приказаниями полковник французской гвардии Крильон.
- Право, любезный мой Крильон, - сказал ему король, - не заставляйте меня изображать сегодня коронованную особу! Я проснулся таким бодрым, таким веселым! Я голоден, Крильон, тебе это понятно, друг мой?
- Тем более понятно, ваше величество, - ответил полковник, - что я и сам очень голоден.
- Ты всегда голоден, Крильон, - смеясь, сказал король.
- Не всегда - ваше величество изволите преувеличивать! Всего три раза в день; а вы, государь?
- Я? Раз в год, и то лишь когда получаю добрые вести.
- Стало быть, сегодня вы получили добрые вести, государь?
- Вестей не было, Крильон. Но ты ведь знаешь пословицу…
- "Нет вестей - добрые вести"? Я не доверяю пословицам, ваше величество, а уж этой - в особенности. Вам ничего не сообщают из Наварры?
- Ничего. Это доказывает, что там спят.
- А из Фландрии?
- Ничего. Это доказывает, что там дерутся.
- А из Парижа?
- Ничего. Это доказывает, что там готовят заговоры. Ну, теперь ступай, мой славный Крильон, ступай!
- Клянусь честью, - снова начал Крильон, - раз ужваше величество так голодны, следовало бы пригласить меня к завтраку.
- Почему так, Крильон?
- Потому что ходят слухи, будто ваше величество питается только воздухом, и я был бы в восторге, получи я возможность сказать: это сущая клевета, король кушает с таким же аппетитом, как и все.
- Нет, Крильон, нет, я краснел бы от стыда, если бы на глазах у своих подданных ел с аппетитом, словно простой смертный. Пойми же, Крильон, король должен всегда быть поэтичным, величественным. Сейчас дам тебе пример. Ты помнишь царя Александра?
- Какого Александра?
- Древнего - Alexander Magnus. Да, верно, ты ведь не знаешь латынь. Так вот, Александр любил купаться на виду у своих солдат, потому что он был красив, отлично сложен и в меру упитан, недаром его сравнивали с Аполлоном.
- Вы совершили бы великую ошибку, государь, если б вздумали подражать ему и купаться на виду у своих подданных. Уж очень вы тощи, ваше величество.
- Ты все-таки славный парень, Крильон, - заявил Генрих, хлопнув вояку по плечу, - ты хорош своей грубостью - ты мне не льстишь; ты, старый друг, не таков, как мои придворные.
- Это потому, что вы не приглашаете меня завтракать, - отпарировал Крильон, добродушно смеясь, и простился с королем, скорее довольный, чем недовольный, ибо милостивый удар по плечу вполне возместил приглашение к завтраку.
Как только Крильон ушел, королю подали кушать.
Королевский повар превзошел самого себя. Суп из куропаток, заправленный протертыми трюфелями и каштанами, привлек особое внимание короля, начавшего трапезу с отменных устриц.
Он подносил ко рту четвертую ложку, когда позади него послышались легкие шаги, и хорошо знакомый голос сердито приказал:
- Эй! Прибор!
- Шико! - воскликнул король, обернувшись.
- Я, собственной персоной.
И Шико, во всем верный себе, развалился на стуле и стал брать с блюда самых жирных устриц; он уплетал их, обильно поливая лимонным соком и не говоря ни слова.
- Ты здесь, Шико! Ты вернулся! - повторял Генрих.
Шико указал на свой битком набитый рот и, воспользовавшись изумлением короля, придвинул к себе похлебку из куропаток.
- Стой, Шико, это блюдо только для меня! - вскричал Генрих.
Шико братски поделился со своим повелителем - уступил ему половину.