- Вы правы, - произнес Генрих, и глаза его вспыхнули, - моему кузену де Гизу служат лучше, чем мне.
- Тс, тс, сын мой! - сказала Екатерина. - Не поднимайте шума, над нами только посмеются: ведь мы опять одурачены.
- Жуаез правильно сделал, что пошел развлекаться. Ни на что нельзя положиться, даже на пытки… Идемте, идемте отсюда, сударыня!
VI. Братья де Жуаезы
Оба брата де Жуаезы выбрались из Ратуши черным ходом и, оставив своих слуг и лошадей возле королевских экипажей, пошли рядом по улицам этого обычно людного, а сейчас пустынного квартала: жадный до зрелищ народ собрался на Гревской площади.
Они шагали рука об руку в полном молчании.
Анри, обычно та кой веселый, был чем-то озабочен и почти угрюм.
Анн казался встревоженным необщительностью брата.
Он первый прервал молчание.
- Куда же ты ведешь меня, Анри?
- Никуда, брат; иду куда глаза глядят, - ответил Анри, словно внезапно пробудившись. - А тебе хочется куда-нибудь пойти? - Анри грустно улыбнулся: - Мне безразлично, куда идти.
- Но ведь ты каждый вечер куда-то уходишь, - сказал Анн.
- Ты что же, расспрашиваешь меня, брат? - спросил Анри. В голосе его звучала нежность, смешанная с уважением к старшему брату.
- Боже упаси! Чужая тайна неприкосновенна.
- Как только пожелаешь, брат, - заметил Анри, - у меня не будет никаких тайн от тебя.
- Не будет тайн?
- Нет, брат. Ведь ты и сеньор мой и друг.
- По правде сказать, я думал, что для исповеди у тебя есть наш ученый братец, этот столп богословия, светоч веры, мудрый духовник всего двора, который когда-нибудь станет кардиналом; я думал, что ты исповедуешься у него и получаешь отпущение грехов и… кто знает?., может быть, даже полезный совет. Ибо, - добавил Анн со смехом, - члены нашей семьи - на все руки мастера; доказательство - наш возлюбленный батюшка.
Анри дю Бушаж схватил руку брата и сердечно пожал ее.
- Ты для меня, милый мой Анн, - сказал он, - больше, чем духовник, больше, чем исповедник, больше, чем отец, - повторяю: ты мой друг.
- Так скажи мне, друг мой, почему ты, прежде такой веселый, становишься все печальнее.
- Я, брат, вовсе не грущу, - улыбнувшись, ответил Анри.
- Что же с тобой?
- Я влюблен.
- Но почему такая озабоченность?
- Я беспрерывно думаю о своей любви.
- Вот и сейчас ты вздыхаешь! Анри, а ведь ты граф дю Бушаж, брат Жуаеза, которого злые языки называют третьим королем Франции… Второй король - это господин де Гиз… если, впрочем, не первый. Ты богат, красив и скоро станешь, как и я, пэром Франции и герцогом; ты влюблен, погружен в раздумье, вздыхаешь… хотя и выбрал девиз: Hilariter.
- Милый мой Анн, всех этих даров прошлого и обещаний будущего мало для моего счастья. Я не честолюбив.
- Иначе говоря, ты отказался от честолюбия.
- Я не гонюсь за тем, о чем ты говоришь.
- Сейчас - возможно. Но потом?
- Я ничего не желаю, брат.
- И ты не прав. Тебя зовут Жуаез - это одно из лучших имен Франции; твой брат - любимец короля; ты должен всего хотеть, ко всему стремиться, все получать.
Анри грустно поник головой.
- Послушай, - сказал Анн, - мы одни, вдали от всех. Черт побери, да мы незаметно дошли до реки и стоим на мосту Турнель! Не думаю, чтобы в этом пустынном месте нас кто-нибудь подслушал. Может быть, тебе надо сообщить мне что-нибудь важное, Анри?
- Ничего, ничего. Я просто влюблен, ты же знаешь.
- Она красива, по крайней мере?
- Даже слишком.
- Как ее зовут?
- Не знаю.
- Друг мой, я начинаю думать, что положение опаснее, чем казалось. Это уж не грусть, клянусь папой, - это безумие!
- Она говорила со мной лишь раз или, вернее, говорила в моем присутствии, и с той поры я ни разу не слышал ее голоса.
- И ты не разузнал о ней?
- У кого?
- Как у кого? У соседей.
- Она живет одна в доме, и никто ее не знает.
- Что ж, выходит, это какая-то тень?
- Это женщина, высокая и прекрасная, как нимфа, неулыбчивая и строгая, как архангел Гавриил.
- Где же ты ее встретил?
- Однажды я увязался за какой-то девушкой на перекрестке Жипесьен и зашел в церковный сад. Там под деревьями есть могильная плита… Ты когда-нибудь заходил в этот сад, брат мой?
- Никогда. Но это неважно, продолжай.
- Начинало смеркаться. Я потерял девушку из виду и, разыскивая ее, подошёл к этой плите.
- Ну, ну, я слушаю.
- Я заметил какую-то женскую фигуру и простер к ней руки. Вдруг голос мужчины, мною раньше не замеченного, произнес: "Простите, сударь", и человек этот отстранил меня без резкости, но твердо.
- Он осмелился коснуться тебя, Жуаез?
- Слушай дальше. На лицо незнакомца был надвинут капюшон: я принял его за монаха. Кроме того, меня поразил его вежливый, даже дружелюбный тон; он указал на находившуюся шагах в десяти от нас женщину: она как раз преклонила колени перед каменной плитой, словно перед алтарем.
Я остановился, брат мой. Случилось это в начале сентября. Воздух был теплый. Розы и фиалки, посаженные верующими на могилах, овевали меня нежным ароматом. Сквозь белесоватое облачко прорвался лунный свет и посеребрил верхнюю часть витражей, в то время как снизу их золотили горевшие в церкви свечи. Друг мой, подействовала ли на меня торжественность обстановки или благородная внешность этой коленопреклоненной женщины, но я почувствовал к ней непонятное почтение.
Я жадно глядел на нее.
Она склонилась над плитой, приникла к ней губами, и я увидел, что плечи женщины сотрясаются от вздохов и рыданий. Такого голоса ты, брат мой, никогда не слыхал.
Плача, она целовала надгробный камень словно в каком-то опьянении, и тут я погиб. Слезы ее растрогали меня, поцелуи довели до безумия.
- Но, клянусь папой, что она безумна, - сказал Жуаез, - кому придет в голову целовать камень и рыдать не известно почему?
- Рыдания эти вызвала великая скорбь, а камень целовать заставила ее глубокая любовь. Но кого она любила? Кого оплакивала? За кого молилась?
- А ты не расспросил мужчину?
- Расспросил.
- И что он сказал?
- Что она потеряла мужа.
- Да разве мужей так оплакивают? - сказал Жуаез. - Ну и ответ, черт побери! И ты им удовлетворился?
- Пришлось: другого он дать не пожелал.
- Но кто этот человек?
- Нечто вроде слуги.
- А как его зовут?
- Он не назвал себя.
- Молод он? Стар?
- Лет двадцати восьми - тридцати.
- Ну, а дальше что?.. Она ведь не всю ночь молилась?
- Нет. Выплакав все свои слезы, она поднялась с колен, брат мой. Но такая таинственная скорбь осеняла эту женщину, что я отступил. Тут она подошла ко мне, вернее, направилась в мою сторону, ибо меня она даже не заметила. Лунный свет озарил ее лицо, и оно показалось мне проникновенным и необычайно прекрасным. Глаза ее блестели от слез. Полуоткрытый рот вбирал в себя дыхание жизни, которая мгновение назад, казалось, оставила ее. Медленно, томно сделала она несколько шагов. Мужчина поспешил к ней и взял ее за руку, ибо она, по-видимому, не сознавала, что ступает по земле. О брат мой, какая пугающая красота у этой женщины и какая сверхчеловеческая власть! Ничего подобного я еще не видел.
- Дальше, Анри, дальше? - спросил Анн, увлеченный помимо воли рассказом, над которым он собирался посмеяться.
- Повесть моя подходит к концу, брат. Слуга произнес шепотом несколько слов, и она опустила покрывало. Наверно, он сказал ей что-то про меня, но она даже не взглянула в мою сторону.
Она вышла из сада, я последовал за ней. Слуга время от времени оборачивался и мог меня видеть, ибо я не прятался. Что поделаешь? Надо мной еще властны были прежние пошлые привычки.
- Что ты хочешь сказать, Анри? - спросил Анн. - Я тебя не понимаю.
Юноша улыбнулся:
- Я хочу сказать, брат, что провел бурную молодость, что мне часто казалось, будто я полюбил, и что до этого мгновения я мог предложить свою любовь первой приглянувшейся мне женщине.
- Ого, а она что такое? - сказал Жуаез, стараясь вновь обрести веселость, несколько сникшую после признаний брата. - Берегись, Анри, ты заговариваешься. Разве она не женщина из плоти и крови?
- Брат мой, - ответил юноша, лихорадочно пожимая руку Жуаеза, - брат мой, - произнес он еле слышно, - беру господа бога в свидетели - я не знаю, принадлежит ли она к миру сему.
- Клянусь папой, - вскричал тот, - ты испугал бы меня, если бы Жуаезы могли испытывать страх! - Затем, пытаясь развеселиться, он продолжал: - Но, в конце концов, она ходит по земле, плачет и умеет целовать - ты сам говорил, - и, по-моему, друг милый, это не предвещает ничего худого. Ну, а дальше, что же было дальше?
- Да почти ничего. Я шел за ней следом, она не пыталась скрыться, свернуть с дороги, переменить направление. Она, видимо, даже не думала об этом.
- Так где же она живет?
- Недалеко от Бастилии, на улице Ледигьер. Когда они дошли до дому, спутник ее еще раз обернулся и увидел меня.
- Тогда ты сделал ему знак, что хотел бы с ним поговорить?
- Я не осмелился. Тебе это покажется странным, но я робел перед ним почти так же, как перед его госпожой.
- Неважно, но в дом-то ты вошел?
- Нет, брат.
- Право, Анри, просто не верится, что ты Жуаез. Зато на другой день ты вернулся туда?
- Да, но тщетно. Тщетно ходил на перекресток Жипесьен, тщетно прогуливался по улице Ледигьер.
- Незнакомка исчезла?
- Ускользнула, как тень.
- Но ты расспрашивал о ней?
- Улица малонаселенна, никто не мог мне ничего сообщить. Я подстерегал этого человека, чтобы расспросить его, но он тоже не появлялся. Однако свет, проникавший по вечерам сквозь ставни, утешал меня, указывая, что она еще здесь. Я испробовал сотни способов проникнуть в дом: письма, цветы, подарки - все было напрасно. Однажды вечером света в окнах не оказалось: даме, наверное, наскучило мое преследование, и она переехала с улицы Ледигьер. А куда - неизвестно.
- Однако ты все же разыскал свою прекрасную дикарку?
- Но счастливой случайности. Впрочем, я несправедлив, брат, в дело вмешалось провидение. Послушай же, все это очень странно. Две недели назад, в полночь, я шел по улице Бюсси. Ты знаешь, брат, что приказ о тушении света строго соблюдается. Так вот, окна одного дома не просто светились - на третьем этаже был настоящий пожар. Я принялся яростно стучаться, в окне показался человек. "У вас пожар!" - сказал я. "Тише, ради бога! - ответил он. - Тише, я как раз тушу его". - "Хотите, я позову ночную стражу?" - "Нет, нет, во имя неба, никого не зовите!" - "Но, может быть, вам всё-таки помочь?" - "А вы не отказались бы? Так идите сюда, и вы окажете мне услугу, за которую я буду вам благодарен всю жизнь". - "А как мне войти?" - "Вот ключ". И он бросил в окно ключ.
Я быстро поднялся по лестнице и вошел в комнату, где произошел пожар. Горел пол. Я находился в лаборатории химика. Он делал какой-то опыт, горючая жидкость разлилась по полу, отсюда и пожар. Когда я вошел, химик уже справился с огнем, и я мог его разглядеть. Это был человек лет двадцати восьми - тридцати. По крайней мере так мне показалось. Ужасный шрам обезобразил егощеку, другой глубоко врезался в лоб. Густая борода почти скрывала лицо. "Спасибо, сударь, но вы сами видите, все уже кончено. Если вы человек благородный, будьте добры, удалитесь, так как в любую минуту может войти моя госпожа, она придет в негодование, увидев в такой поздний час чужого человека у меня, вернее, у себя в доме".
При звуке этого голоса я оцепенел и открыл было рот, чтобы крикнуть: "Вы человек с перекрестка Жипесьен, с улицы Ледигьер, слуга неизвестной дамы!" Ты помнишь, брат, он был в капюшоне, лица его я не видел, а только слышал голос. Я хотел сказать ему это, расспросить, умолять, как вдруг открылась дверь и вошла женщина. "Что случилось, Реми? - спросила она, величественно останавливаясь на пороге. - Почему такой шум?" О брат, это была она, еще более прекрасная в отблеске пожара, чем в лунном сиянии! Это была женщина, память о которой непрерывно терзала мое сердце. Я вскрикнул, и слуга, в свою очередь, пристально посмотрел на меня. "Благодарю вас, сударь, - сказал он, - еще раз благодарю, но сами видите - огонь потушен. Прошу вас, уходите". - "Друг мой, - ответил я, - вы выпроваживаете меня весьма нелюбезно". - "Сударыня, - сказал слуга, - это он". - "Да кто же?" - спросила она. "Молодой дворянин, которого мы встретили у перекрестка Жипесьен и который следовал за нами по пятам до улицы Ледигьер". Тогда она взглянула на меня, и по взгляду ее я понял, что она видит меня впервые. "Сударь, - молвила она, - умоляю вас, удалитесь!" Я колебался, я хотел говорить, просить, но слова не шли с языка. Я стоял недвижимый, немой и только смотрел на нее. "Остерегитесь, сударь, - сказал слуга скорее печально, чем сурово, - вы заставите госпожу бежать во второй раз". - "Не дай бог, - ответил я с поклоном, - но ведь я ничем не оскорбил вас, сударыня". Она не ответила. Бесчувственная, безмолвная, холодная, она повернулась ко мне спиной и исчезла, словно призрак, в полумраке лестницы.
- И это все? - спросил Жуаез.
- Все. Слуга проводил меня до дверей, приговаривая: "Забудьте об этом, ради господа Иисуса и девы Марии, умоляю вас, забудьте!" Я убежал, схватившись за голову, растерянный, ошалевший. "Уж не сошел ли я с ума?" - думал я. С той поры я каждый вечер хожу на улицу Бюсси; вот почему, когда мы вышли из Ратуши, ноги мои сами направились сюда. Я прячусь за углом дома, стоящего напротив ее жилища, и, может быть, один раз из десяти мне удается уловить мерцание света в ее окошке: в этом вся моя жизнь, все мое счастье.
- Хорошенькое счастье! - воскликнул Жуаез.
- Увы! Стремясь к другому, я потеряю его.
- А если ты погубишь себя такой покорностью судьбе?
- Брат, - сказал Анри с грустной улыбкой, - я чувствую себя счастливым.
- Это невозможно!
- Что поделаешь? Счастье - вещь относительная. Я знаю, что она там, что она существует, дышит. Я вижу ее сквозь стены, то есть мне кажется, что вижу. Если бы она покинула этот дом, если бы мне опять пришлось провести две недели в неизвестности, я сошел бы с ума, брат мой, или же стал монахом.
- Помилуй бог! Достаточно у нас в семье одного безумца и одного монаха.
- Не уговаривай, Анн, и не насмехайся надо мной! Уговоры бесполезны, насмешками ты ничего не добьешься.
- Позволь сказать тебе…
- Что именно?
- Что ты попался, как школьник.
- Я ничего не рассчитывал, я отдался чему-то более сильному, чем я сам. Лучше плыть по течению, чем бороться с ним.
- А если оно увлекает в пучину?
- Надо погрузиться в нее, брат.
- Ты так полагаешь?
- Да.
- Я с тобой не согласен, и на твоем месте…
- Что бы ты сделал, Анн?
- Во всяком случае, я выведал бы ее имя, возраст. На твоем месте…
- Анн, Анн, ты ее не знаешь!
- Но тебя-то я знаю. Послушай, Анри, у тебя было пятьдесят тысяч экю, я отдал их тебе, когда король подарил мне сто тысяч в день моего рождения…
- Они до сих пор лежат у меня в сундуке, Анн: ни одно экю не истрачено.
- Тем хуже, клянусь богом! Если бы они не лежали у тебя в сундуке, все повернулось бы иначе.
- О брат мой!
- Никаких там "о брат мой": обыкновенного слугу подкупают за десять тысяч экю, хорошего за сто, отличного за тысячу, самого расчудесного за три тысячи. Представим себе феникса среди слуг, и за двадцать тысяч экю, клянусь папой, он будет твоим. Таким образом, у тебя остается сто тридцать тысяч ливров, чтобы оплатить феникса среди женщин, которого тебе доставит феникс среди слуг. Анри, друг мой, ты просто дурак.
- Анн, - со вздохом произнес Анри, - есть люди, которые не продаются, их не купить и королю.
Жуаез успокоился.
- Хорошо, признаю, - сказал он. - Но нет такого человека, который не отдал бы кому-нибудь своего сердца.
- Это другое дело!
- А сделал ли ты что-нибудь, дабы эта бесчувственная красавица отдала тебе свое сердце?
- Я убежден, Анн, что сделал все от меня зависящее.
- Послушайте, граф дю Бушаж, да вы просто спятили! Перед вами женщина, которая скорбит, сидит взаперти, плачет, а вы становитесь еще печальнее, проливаете еще больше слез, то есть оказываетесь еще скучнее, чем она! Она одинока - бывайте с нею почаще; она печальна - будьте веселы; она кого-то оплакивает - утешьте ее и замените покойного.
- Невозможно, брат мой.
- А ты пробовал?
- Для чего?
- Да хотя бы для того, чтобы попробовать. Ты говоришь, что влюблен?
- Нет слов, чтобы выразить мою любовь.
- Так вот, через две недели она будет твоей женой.
- Брат!
- Даю тебе слово Жуаеза. Ты, надеюсь, не отчаялся?
- Нет, ибо никогда не надеялся.
- В котором часу ты с ней видишься?
- Я же говорил тебе, брат, что никогда не вижу ее.
- Даже в окне?
- Даже в окне.
- Что представляет собой ее дом?
- Три этажа, крыльцо, на втором этаже терраса.
- Можно проникнуть в дом через эту террасу?
- Она не соприкасается с другими домами.
- А что находится против ее дома?
- Другой дом, только повыше.
- Кто в нем живет?
- Какой-то буржуа.
- Добродушный или злой?
- Добродушный; иногда я слышу, как он смеется даже один в ответ на свои собственные мысли.
- Купи у него дом.
- А кто тебе сказал, что он продается?
- Предложи ему двойную цену.
- А если дама увидит меня там?
- Ну так что же?
- Она опять исчезнет. Если же я не буду показываться, то, надеюсь, рано или поздно опять увижу ее…
- Ты увидишь ее сегодня же вечером.
- Я?
- Пойди и стань под ее балконом в восемь часов.
- Я буду там, как бываю ежедневно, но по-прежнему без всякой надежды.
- Кстати, скажи мне ее точный адрес.
- Между воротами Бюсси и дворцом Сен-Дени, почти на углу улицы Августинцев, шагах в двадцати от большой гостиницы под вывеской "Меч гордого рыцаря".
- Отлично, так в восемь встретимся.
- Что ты собираешься делать?
- Увидишь, услышишь. А пока возвращайся домой, нарядись как можно лучше, надень самые дорогие украшения, надуши волосы самыми тонкими духами: нынче же вечером ты вступишь в эту крепость.
- Бог да услышит тебя, Анн!
Братья пожали друг другу руки.
Анн, пройдя шагов двести, подошел к красивому готическому дому неподалеку от собора Парижской богоматери, смело поднял дверной молоток и с шумом опустил его.
Анри молча углубился в одну из извилистых улочек, ведущих к дворцу Правосудия.