18
- Чтó - ты? - опять узнав парубка, спросил Пампушка.
- Я ж вот - не дармоед, - отвечал Михайлик.
- Ага, не дармоеды мы, - с достоинством подтвердила и матинка.
- Кто же вы? - спросил пан Хивря.
- Ковали мы, - глянув искоса на Ярину, степенно отвечал Михайлик.
- Что ж вы слоняетесь? - удивился Мельхиседек.
- Негде жить, - тихим баском буркнул Михайлик.
- Нет и работы, - вздохнула матинка.
- Ковалям нет работы? - удивился владыка. - Во время войны?
- Кто ж будет ковать оружие? - спросил и гончар Саливон Глек.
- У вас, в Мирославе, тридцать две кузни, но никто нам работы…
- Тридцать две кузни? - насторожился пан Пампушка. - Ты откуда знаешь - сколько? - и кивнул Мельхиседеку - Это всё-таки однокрыловец!
- И нигде не нашлось для вас работы? - отмахнувшись от обозного, спросил епископ.
- И не найдётся! - в своём стремительном любовном лёте, забывая о сдержанности, обязательной для младшего перед старшим, резко сказал Михайлик. - Работа есть только для ваших, для здешних, для цеховых. У вас, в Мирославе, пришлого ремесленника даже в челядники не возьмут.
- Таков уж порядок, - объяснил цехмистр ковалей Ткаченко.
- Порядок?! - вспыхнула матинка. - Ни ладу, ни порядка. Бестолочь! И оружия у вас тут - не густо!
- Пришлые портняжки да сапожники без дела слоняются, а сапог не хватает, - рассердился Михайлик. - Да и кони не кованы!
- И хлеба на базаре маловато, - прибавила мама.
- А в городе, - подхватил Михайлик, - полнёхонько бездомных пекарей и мельников, бондарей и каретников.
- Мясников и пивоваров, - продолжала Явдоха, - седёльников, кожевников и плотников, угольщиков и колесников…
- Их у вас и людьми не считают, - сердито добавил Михайлик. И сказал - Я думаю, панове громада, что вы должны немедля…
И только тут молодой коваль заметил, что матинка дёргает его за латанный-перелатанный рукав.
И хлопец умолк, глянув на свои лохмотья, такие драные, что раку там уцепиться не за что было, и смутился.
- Вестимо, должны! - подхватил последние слова Михайлика отец Мельхиседек. - Вам следует, панове цехмистры, обнародовать сразу, что, на время войны хотя бы, в цехи вы будете принимать всех.
- Пришлых? - важно спросил коваль Ткаченко.
- Всех, кто хочет и умеет работать.
- А обычаи предков? - опять отозвался цехмистр ковалей.
- И кто ж дозволит нарушать обычаи? - спросил цехмистр пасечников. - Кто даст нам этакое право?
- Бог, - сказал епископ.
- Война дала нам право, - добавил цехмистр гончаров Саливон Глек. - Так вот, деды, подымайте зады! И - за работу.
- За работу рано, - пробурчал цехмистр женских портных. - Однако подумаем: сие дело надо разжевать.
- Некогда жевать! - снова забыв, где находится, выскочил Михайлик, оторвав на мгновенье взор от панны Ярины, и опять матинка дёрнула сына за рукав, а потом быстренько пригнула его голову к себе и стала приглаживать давно не стриженный в дальней дороге чуб.
Михайлик сердито выпрямился.
И повторил:
- Некогда жевать! Война не ждёт.
- А почему ты здесь заправляешь? - малость опомнясь от изумления перед выходкой своего вчерашнего коваля, вызверился пан Купа-Стародупский.
- Ого?! - искренне удивился Михайлик. - Это я заправляю? Да я ж - несмелый! Вот и матуся моя знает про то… Я ж несмелый! С малолетства… Верно, мамо?
- Верно, сынку.
- То-то, несмелый! - усмехнулся епископ: хлопец-то ему всё больше и больше нравился.
- Погоди, погоди! - опомнился наконец обозный. - А как ты сюда попал?
- Влетел! То бишь вошёл, пан Купа.
- А по какому праву?
- Ни по какому, - сам тому дивясь, простодушно согласился Михайлик.
- Да как же ты посмел! - ощерился на него обозный.
- Посмел! - чужим голосом сказал хлопец и, ещё больше самому себе удивляясь, пожал плечами.
- Убирайся! - вдруг басом закричал обозный. - Вон отсюда!
- Почему "вон"? - спросил Мельхиседек.
- Голодранцев сюда никто не звал.
- А он пришёл незваный, да кое-что нам и присоветовал, спасибо ему… - и голос Мельхиседека зазвенел такой медью, что пан обозный поднялся и слушал стоя, почувствовав сразу, что перед ним не только духовный пастырь города, но душа, и совесть, и разум обороны, строгий военачальник, который может и головы лишить. - А теперь послушай-ка, пан обозный, - продолжал Мельхиседек. - Если люди да кони не будут сыты…
- Придётся увеличить подати.
- Благословите, владыко, драть с бедного лыко? Нет, тому не бывать! Так вот: если в Мирославе не хватит хлеба…
- Я позабочусь, - так смиренно сказал обозный, словно бы с перепугу лопнул у него очкур.
- Если не будут все пришлые и здешние люди при каком-либо деле…
- Как можно - ничего не делать во время войны!
- Если в обозе вдруг не хватит пороха, - продолжал архиерей, - я велю тебя повесить на Зáмковом майдане ребром на крюк! - и достопочтенный владыка так сказал это, что Пампушку бросило в жар, затем что хорошо знал он: Мельхиседек шутить не любит. - Ребром на крюк! - повторил архиерей. - Велю повесить.
- Этакого пана?! - опять не сдержавшись, отозвался Михайлик, а мать ущипнула хлопчину за руку. Но тот без тени насмешки спросил: - Такого тяжеленного пана повесить?
Все захохотали.
Засмеялся и сам архиерей.
Не смеялся только Михайлик, - он не смеялся ещё никогда в жизни.
- А зачем ты важный такой? - заметив это и насупив светлые, похожие на усы, лохматые брови, притворно сердясь, спросил епископ.
- Отродясь он у меня такой, - ответила за хлопца матинка.
- Я сам, мамо, я сам, - повёл плечами парубок.
- Но всё же, голубь мой, как ты сюда попал? - еле сдерживая улыбку, спросил епископ: ему вдруг захотелось что-нибудь узнать об этом простодушном богатыре.
- Вы же сами, владыко, пригласили меня сюда! - от души дивясь несуразности вопроса, ответил парубок и пощупал свой распухший от падения в полёте и уже довольно красный нос, затем что ему снова показалось, будто он опять летит куда-то, но не вниз, в ту канаву, а вверх, только вверх, взмывая на сильных крыльях, кои росли и росли у него за спиной, не на гусиных или лебединых, а, как мы сказали бы теперь, на крыльях духа, - хотя, правда, Михайлик довольно ясно чувствовал, словно бы весь он быстро обрастает перьями, такие мурашки бегали по всему телу, - и он, как все юноши, впервые потерявшие голову от любви, уже не боялся ничего на свете. - Это ж вы сами позвали меня сюда, владыко, - повторил Михайлик, подходя спокойным шагом к архиерейскому столу.
- Я? Тебя? Позвал? - удивился епископ.
- Пригласили, владыко.
- Когда же?
- Вы сами велели привести меня к вашему преосвященству.
- Не помню.
- Вы же приказали поймать и привести меня сюда, пан отче. Но… я сам себя поймал. И вот я здесь! Пришёл.
- Зачем?
- Так то ж был я! - простодушно признался Михайлик.
- Ты? Где был? - делая вид, будто ничего не понимает, спросил архиерей.
- Это же он, вот этот голодранец, схватил у Подолянки золотой кубок! - выскочил и Пампушка.
- Ага, это я, - с готовностью подтвердил Михайлик.
- Да, это мы схватили, - подтвердила и матинка.
Мельхиседек и на этот раз не мог сдержать невольную улыбку.
Да и все улыбались доброжелательно.
Почему?
Кто знает…
Может, сей простосердечный хлопец, никому не известный здесь, вдруг чем-то привлек отцовские сердца суровых людей.
А может, то матинка его, немного странная и чуть смешная, умилительно кроткая в своей материнской тревоге, в заботе, может, это она, к сыну душой прикипая, тронула каждого, кто видел её там.
Не знаю…
Но все улыбались.
19
Только пан Пампушка вдруг спросил у владыки:
- Прикажете взять?
- Кого взять?
- Этого молодого дерзилу.
- Куда взять?
- В темницу.
- Зачем же меня брать? - спросил Михайлик. - Хотите меня сожрать, пан Купа, даже не спросив, как зовут?
- Зовут его Михайликом, - буркнул Пампушка-Стародупский. И добавил - Я всегда знаю, кого как зовут. Я всегда знаю, чтó делаю, кого беру, кого глотаю: не жди ничего путного от пса приблудного. А этот Михайлик…
- Кто ты такой? - спросил у парубка епископ.
- Пока ещё никто, - грустно ответил хлопец.
- Где ты живёшь?
- Пока ещё нигде.
- Зачем же ты бесчинствуешь?
Михайлик, робея перед его преосвященством и зная свою вину, промолчал.
- Зачем ты схватил кубок?
- Затем, что кубок золотой! - быстро заключил Пампушка.
Михайлик ещё сильней смутился, растерялся, вспыхнул, осерчал.
Но юношеское смущение снова взяло в нём верх, и хлопец, уставясь глазами в архиерея, так по-детски вспыхнул, и затаённая улыбка изнутри осветила покрытое золотым пушком лицо, тронула губы, сверкнула перлами зубов и так зажгла ему зеницы, аж сердце ёкнуло у старого архиерея, - своих-то детей у него не было никогда, - и все в покоях улыбнулись парубку, затем что не улыбнуться не могли.
И владыка сказал ему:
- Возверзи печаль твою на господа… - и снова спросил - Но зачем же ты схватил тот кубок? Ну? Скажи!
- Я и сам не знаю, как то всё сталось, - просто ответил хлопец.
- Ты, вишь, посягнул на честь Ярины Подолянки! - тоненько протрубил пан Хивря, кивнув на племянницу архиерея, которая опять внесла поднос со столетней терновкой и стояла тут же, спокойная, величавая и, казалось, уж вовсе не обескураженная тем переполохом.
- Я? Посягнул на честь? - степенно переспросил Михайлик. - Я?.. Так это ж хорошо!
И просиял.
- Я это поправлю, - сказал парубок.
- То есть как? - спросил сбитый с толку епископ.
- Улажу.
- Не понимаю.
- Я женюсь на ней, - стараясь не смотреть на Ярину, простодушно провозгласил Михайлик.
- Ого?! - вырвалось у панны Подолянки.
- Бултых, как жаба в болото! - пискнул Хивря.
- Мы женимся, - с достоинством подтвердила и святоха-Явдоха.
- Так безотлагательно? - спросил епископ, торопея от удивления перед нахальным хлопцем.
А все захохотали.
- Здравствуй, девонька, я твой жених? - хихикнул Хивря.
- Хоть бы у меня спросил, королевич, - глумливо бросила оборванному Михайлику гордая панна Ярина.
- Я ещё не успел, - объяснил хлопец.
- Мы спросим, серденько, - успокоила и мама. - Как положено по закону!
- Спасибо, матинка! - и панна Ярина учтиво улыбнулась матери, ибо хорошо была воспитана в монастырях, и тут же сердито взглянула на Михайлика, даже всем страшно стало, так люто блеснули её прекрасные очи. - Счастье твоё, что ты с мамой, хлопчик! - и ласковым голоском, издеваясь, прибавила - Дай маме ручку!
И пошла к двери та быстроокая Яринка, тоненькая, что былинка, стройная, что лозинка, колючая, что тернинка.
А у порога обернулась:
- И чтоб на глаза мне больше не попадался!
- Ладно, - вспыхнув огнём, покорно и мягко, но громко, с мужским достоинством отозвался Михайлик. - Я не сам приду! - крикнул он ей вслед. - Я не сам! Я пришлю сватов!
- Говорит, как Христа славит, - удивился владыка.
- Рехнулся! - толкнула сына Явдоха.
А панна Ярина, сердитая-пресердитая, невольно замешкавшись у порога, даже поперхнулась тем злым и пренебрежительным словом, коим хотела было осадить молоденького наглеца, так поперхнулась гневным словом, что должна была проглотить его, и, не проронив ни звука, будто галушкой подавившись, шляхетная панночка быстро ступила на порог, убегая от незлобивого, но всё же пробирающего хохота, что так дружно грянул за её спиной, ибо в тот миг опять Михайлик преупрямо повторил:
- Я их пришлю-таки… сватов!
"Птенец желторотый! - зло подумала панна о парубке, хотя ей было и самой смешно. - Губы что гужи! От уха до уха. Мамин сынок!"
И рванула дверь.
Но уйти не смогла.
20
На пороге стоял Игнатий Романюк, седоголовый человек неопределённого возраста, моложавый, статный, с янтарными чётками в тонких нервных пальцах, бывший её духовник и воспитатель, католический священник, сначала ужгородский, а затем пармский каноник, который в прошлом году помог Ярине бежать из Голландии на родину, а теперь, сняв поповский сан, пешком прошёл, почитай, всю Европу и с важным делом спешил в Москву.
- Кармела, дочка! - прошептал Игнатий.
- Падре, вы?! - радостно вскрикнула панна и горячо припала к руке старика.
- Не надо, дочь моя. - и он выхватил руку, на которую упали девичьи слёзы. - Я уж не поп, Ярина.
- Почтение отцу, а не священнику, - покраснела панна и, выходя из покоя, попросила - Навестите меня, святой отче! Необходим ваш совет…
- Сегодня же, дочь моя.
И он перешагнул порог.
Одетый в чёрный суконный кафтан - никто у нас тогда вот так черно не одевался, - статный, лёгкий, быстрый, как юноша, с мудрыми глазами пожилого человека, коему пришлось отведать горя, румяный, загоревший до черноты под солнцем всех стран Европы, он был сдержан в движениях и внешне спокоен, как любой прирождённый украинский горец, гуцул, хоть и покинул он свои высокие полонины много лет тому назад.
Вступив в архиерейские покои, Гнат Романюк взглядом видавшего виды католического священника обвёл покои, людей на раде, толпу за окнами, потолок, стены - опытным взглядом странника и священника.
На потолке, меж двумя дубовыми матицами, были нарисованы сцены античных и запорожских битв, а посреди, в резном круге, похожем на ромашку, синело изображение неба с золотыми звёздами. На стенах, обитых голландской шпалерной тканью, висели картины в золочёных рамах: были там и подвиги Самсона, похожего на запорожца, и море с козацкими чайками-челнами, нападающими на турецкую галеру, и казнь гетмана Остряницы, и несколько подлинных итальянских и фламандских картин, и портреты украинских гетманов в горностаевых мантиях, и гравированное в Лондоне поличье Богдана Хмельницкого. Стояли по углам и древние мраморные статуи, найденные в земле под Мирославом, и расписные кувшины с зеленью и цветами, скифские, этрусские и старогреческие вазы, висели ятаганы, кинжалы, пистоли, сабли на ковре, а на средине стола, рядом с чёрным архиерейским клобуком, сиял полковничий пернач. Пóлки с книгами тянулись по левой стене, да и всюду лежали книги, раскрытые, с закладками, переплетённые в телячью кожу, - книги, книги и книги.
Сделав несколько шагов по полу, густо усыпанному, ради клечальной субботы, травой и цветами, Гнат Романюк подошёл к столу, за которым по углам зеленели клечальные ветки, и владыка встал навстречу, приветствуя гостя, приглашая в дом, живо радуясь старому гуцулу, избавителю панны Подолянки.
- Слава Иисусу! - поздоровался по-карпатски Романюк.
- Навеки слава! - отозвался епископ. - Садитесь, прошу вас.
Куцый монашек, отец Зосима, чёрным чёртом, медленно выступив из-за спины его преосвященства, не спеша пододвинул гостю украшенный резьбою табурет, пан Романюк хотел было сесть, но, обернувшись к порогу, заметил там здоровенного козачину с матинкой, которого несколько дней тому назад гуцул спас от смерти в бою…
Седовласый видел, как Михайлик рванулся было к нему, но, удержанный рукою паниматки, так и остался у входа.
Тогда пан Романюк сам подошёл к хлопцу, обнял оборванного серяка, поцеловался с ним, поклонился Явдохе и уже хотел было вернуться к подставленному Зосимой табурету, но старику показалось, будто парубок сам не свой.
- Что ты такой взъерошенный, козачина? - спросил у него Романюк.
- Только что сватался! - с издёвкой пропищал пан Хивря.
- К кому ж это ты? - спросил у Михайлика гуцул, жалея, что начал столь неуместный разговор.
Михайлик молчал, потупясь.
Тогда пан Романюк, дабы обратить всё в шутку, заговорил:
- Разумею, сынок: всё в тебе горит, бушует, всё кружится в глазах… - и улыбнулся. - Вспомнилась мне одна боснийская песенка… я был когда-то каноником в Мостари, в долине Неретвы-реки, и слышал там шуточную песенку о городе Травнике, который подожгла краса девойка "чёрным оком сквозь хрусталь зеницы", и сгорел тот город со всеми палатами, с двумя весёлыми духанами, с корчмой новёхонькой, сгорел весь город от взгляда девушки, видимо, такой же, как эта, что сейчас вышла… Да? Угадал я, хлопче? Это ведь она была здесь?
- Она, - смело сказал Михайлик, и даже тень улыбки не мелькнула на лицах в этот раз, так произнёс он одно-единственное слово: она! - и все почувствовали, что и здесь уже горит весь город… - Она!
Помолчав, владыка во второй раз пригласил гуцула:
- Прошу, садитесь!
И вторично поклонился закарпатскому горцу, гостю города Мирослава.