Тимош Прудивус хорошо знал неверную душу товарища, его норов на подмостках, меру его лицедейского уменья и дарования. Он партнёра недолюбливал, ибо сей кругленький спудей, назойливый, пронырливый, был скряга и стяжатель, потому-то и нёс у лицедеев обязанности казначея, то есть добытчика и кормильца, и кичился своей должностью, пытаясь подавить превосходство Прудивуса, - вот они и не ладили не только на подмостках, но и дома, во дворе Насти Певной, где поселились при шинке, и это служило причиной того, что Климко потешался над паном Стецьком и подстраивал товарищу нежданные для партнёра презабавные пакости - с особым удовольствием, и Данило всякий раз, не ведая заранее, что ему сегодня готовит Прудивус, от страха перед ним дрожал, как телячий хвост.
Краткий миг молчания перед началом действа миновал, и Климко-Прудивус, искоса глянув на свой подпрыгивающий мешок, в коем что-то люто барахталось и мяукало, низко поклонился мирославцам.
2
- Живы ли, здоровы, люди добрые? - нечеловеческим басищем проревел Прудивус.
- Живы ли? - учтиво повторил, обращаясь к толпе, и Данило Пришейкобылехвост, но поклонился одному пану Пампушке, коего он только сейчас заметил, ещё не сознавая своего сходства с ним, и сразу испугался: не влипнуть бы с этим паном обозным в какую беду.
Но пан обозный, как обычно бывало, отвернулся, не ответив.
А Климко переспросил:
- Жив ли? Ни туда ни сюда. Как у чёрта на рогах…
- Не у т-т-тебя, хам, а у п-п-пана спрашиваю, - заикаясь, как ему и велел Прудивус, уже напуганный недобрым предчувствием, огрызнулся пан Стецько.
- Я сам себе пан, - засмеялся Климко и сунул руки в карманы рваных штанов.
- Ты, хам, пан себе, а я пан - тебе, - назидательно и не без гонора сказал Стецько. - Вот почему т-т-ты должен меня слушаться, хлоп. Ты - меня!
- Слушаться так слушаться, - смиренно согласился Климко и, затевая, видимо, какую-то пакость, аж задрожал, даже в глазах чёртики забегали, даже преогромные усищи ощетинились, а его лицо, гибкая фигура и всё в нём было таким человечным и для ока зрителя приятным, что каждому хотелось, чтоб глянул лицедей и на него, и на меня, а то и на вас, мой строгий читатель. - Приказывайте, милостивый паночку! А? - и Климко поклонился пану Стецьку, скинул драную шапку-бирку, что "травой подшита и ветром подбита", и спросил: - А вам не жарко?
3
- Ж-ж-жарко, хам, - утирая катившийся градом пот, ответил пан Стецько.
И, переведя дух, приказал:
- В-в-возьми-ка, х-х-хам, э-э-этот м-м-мешок на плечи! - и указал на свой огромнейший мешок. - Только не лапай.
- У меня есть что нести, - и Климко, наклонясь, пощупал свой мешок, который, ни на минуту не утихая, прыгал и мяукал.
- Бери, бери! - рассердился пан Стецько. - Не носить же мне тяжести самому.
- Так ты ещё и лодырь?
- Я - пан, - пожал плечами Стецько. - Возьми, возьми!
- Я ж тебе не холоп.
- Ну так работник.
- Я не нанимался к тебе.
- Вас и чёрт не разберёт: все вы драные, все голодные, все злые. Так вот я и не знаю, крепостной ты или наймит.
- Ни то ни сё.
- Я, может, и нанял бы тебя, да не знаю твоего норова. Ты смирный?
- Сметана отстоится на голове, такой смирный.
- Тогда бери мешок.
- Неужто я уже нанялся?
- Всё равно. Я - пан. А ты - хам! Вот и хватай мой мешок. Тащи! - и только тут почтенный пан Стецько заметил, что в мешке у Климка барахтается что-то живое. - Что там у тебя? - любопытный ко всему, спросил он.
- А ты купи.
- Что купить?
- Кота в мешке.
- А ежели это не кот?
- Мяукает. Разве не слышишь?
- Не слышу.
- Ты и не можешь слышать: не лисица ли это?
- Живая?
- Живёхонькая.
- Рыжая?
- Рыжохонькая! На шапку…
- Мне как раз и надо - на шапку, я свою сегодня потерял… А без шапки козаку не прожить. Покупаю!
Но тут кот в мешке, того не ведая, что он уже не кот, а лисица, из коей должны сделать шапку, страшно замяукал и испортил Климку выгодную сделку.
- Мяукает твоя лиса, - радуясь своей проницательности, отметил пан Стецько.
- Мяукает, - не спорил Клим. - Ежели не хочешь купить, давай меняться! - и Климко, принюхиваясь да приглядываясь, хотел было пощупать большущий мешок пана Стецька. - Так меняемся?
- Что на что?
- Так на так! Мешок на мешок.
- Мой ведь больше! - и Стецько предостерёг свистящим шёпотом, ибо Клим протянул было руку, чтоб пощупать его большущий мешок. - Не трожь её!
- А что там?
- Она… спит! Не разбуди…
- Кого?
- Мою с-с-с… с-с-с-с… с-с-с-с-с…
- Свинью?
- Мою с-с-с… с-с-с-с…
- Собаку?
- Нет! М-м-мою с-с-с… с-с-с-с…
- Свекруху?!
- Сдурел! Нет! Мою с-с-с-с-с-с…
- Сестру? Сковородку? Скрипку? Сермягу? Сваху?
- Не дай бог!.. Ну как ты не понимаешь: я тащу в мешке мою собственную… - и снова начал заикаться - С-с-с-с…
- Самку? Синицу? Сатаницу?
- Но дай же мне с-с-сказать! С-с-с-с-с-с…
- Ты всегда так заикаешься?
- Нет.
- А когда?
- Только когда г-г-говорю…
И всё это было так смешно, что и Михайликова матинка, и тот белокурый москвитянин со своей хорошенькой жёнушкой, да и все мирославцы, кроме разве Михайлика, ибо он был сызмальства неулыбой, все зрители изнемогали от хохота.
- А почему ж ты заикаешься? - допытывался далее Климко.
- С-с-спешу. Вот почему!
- Куда ж ты спешишь?
- Не к-к-куда, а спроси: от-т-ткуда?
- Откуда же? А?
И пан Стецько, кинув оком туда-сюда, оглянувшись, испуганно зашептал:
- С войны.
- И что там?
- Сам видишь, шапку потерял.
- Как потерял?
- Не спрашивай.
- Почему не спрашивать?
- С-с-с… с-с-с-с…
- Страшно там?
- Кто тебе сказал? Кто тебе сказал? Это мне - страшно? Мне? Мне? Вот я им, этим проклятущим однокрыловцам, вот я им п-п-покажу… вот я им…
- Спешишь опять туда?
- Куда это "туда"?
- Да на войну же.
- Зачем?
- Воевать.
- А я им отсюда, я им отсюда…
- На печи баба храбра. А?
- Но там уж очень с-с-с… с-с-с-с…
- Стреляют?
- Ого!
- Как же тебя не убили?
- А перед кем я провинился?
- Трусов убивают всегда прежде всех. А ты уверен, что тебя не убили?
- Да вот пощупай. Теплый!
- И не ранило?
- Меня и пуля не догонит.
- Почему же?
- Я быстрей пули.
- От смерти не уйдёшь.
- А я и не помышляю, - скромно ответил Стецько. И добавил шёпотом, кивнув на свой большущий мешок: - Вот она тут со мной.
- Кто?
- М-м-моя с-с-смерть. Тс-с-с-с!
- Где ж она?
- Вот. - и он подошёл к своему большущему мешку.
- Как же ты её поймал?
- К-к-купил готовенькую у знакомого чёрта.
А Климко, вдруг осенённый какой-то неожиданной мыслью, сказал:
- Погоди-ка, а ты уверен, что это твоя смерть? А ежели не твоя, а, скажем… моя?
- Как же это узнать?
- Э-э, как! Тут и дела-то - всего ничего: выпустим её из мешка.
- И что?
- На кого бросится с косой, того она и будет: либо твоя, либо моя.
- Я своего ничего никогда никому не уступал, затем что я пан!
- И до чего же скупердяй, проклятущий, - обратился Климко к Михайлику, стоявшему у самых подмостков, - даже смертью не поделится! Добрый какой!
- Добряк - дураку брат! - согласился Стецько. - Да и не могут пан с мужиком делиться, бог того не велел. Как же ты смеешь посягать на мою смерть!
- Да будь она моя, я к ней не поспешал бы, а на твою погибель глянуть хочется.
- Лучше уж я когда-нибудь погляжу на твою.
- Бог весть, где мою искать. А твоя здесь!
- Я пошутил! - и пан Стецько дурак дураком, а голодранца решил-таки обмануть. - В мешке, вишь, не моя смерть, а т-т-твоя.
- Мелко плаваешь, задок виден.
- Накажи меня бог и святой Димитрий Эфесский, если вру!
- А если моя, - усмехнулся Климко, - так я не стану и спрашивать. Давай её сюда! - и Клим разом схватил мешок Стецька и аж перекрестился от изумления: - Почему она такая твёрдая? Высохла от голода? - и Климко обеими руками вцепился в мешок, потянул, и тот остался в руках пустой, а на подмостках спокойненько стояла большущая, знакомая нам глиняная макитра, вверх дном, та самая, которую так долго покупал Пришейкобылехвост у дочери гончара Саливона.
- Не подходи! - не своим голосом завопил Стецько.
4
- Так она здесь? - шепотом спросил Климко. - Под макитрой?
- Т-т-тут, - еле вымолвил Стецько.
- Чем же мы её теперь - из макитры? Может, палкой? - Климко замахнулся было на глиняную громадину, и наступил тот миг представления, который Пришейкобылехвост хотел бы провалить и потому так усердно разыскивал на базаре самую большую и крепкую макитру: уж очень хотелось ему, чтоб от удара палкой макитра не разлетелась, и он готов был даже испортить представление, только бы донять товарища.
Прудивус замахнулся было на ту макитру дубинкой, но не ударил, ибо не настала, как видно, пора выпускать на волю изловленную чертями Смерть, и Климко, затевая что-то такое, чего и в борщ не кладут, надумал, верно, опять какую-нибудь несусветную пакость.
- Постой-ка, пане Степане, - молвил Клим озабоченно. - А сколько ж под макитрой смертей?
- Одна, конечно.
- А вас? Стецьков? Вас двое? Двое! - и он кивнул в сторону пана Купы.
- Как это - двое?
- Так-таки - двое.
- Я ж вот тут перед тобой - один! Хлопов и хамов на базаре густо. А вельможный пан - один.
- А я? - не выдержав, вскинулся пан Купа-Стародупский. - Я разве не пан? - возмущённо повторил он свой дурацкий вопрос.
- Вот видишь! - захохотал Климко, тесня Стецька ближе к тому краю подмостков, где в толпе увяз обозный.
- Не пьян ли ты сегодня? - тихо спросил Данило Пришейкобылехвост и снова отступил на два-три шага, к самому краю, да и очутился почти рядом с паном Пампушкой, который за его круглой спиной торчал на берёзовом пеньке, не в силах сойти, столь тесно сгрудились там мирославцы.
Жуткая и настороженно кипящая тишина установилась на базаре, люди затаили дыхание. А потом снова грянул хохот.
Они были схожи, словно два близнеца, а то, что у Демида шеи почти не было, а у Стецька она была журавлиной и его подвижный лисий носик пылал меж бледными щеками, как у подлинного пана Купы, - это подобие и отличие делали ещё более смехотворной неожиданную пару, которая покамест ещё и понятия не имела об убийственном взаимном сходстве, столь коварно подчёркнутом стараниями лукавого Климка-Прудивуса: пан Стецько выглядел точь-в-точь паном Купой, только куда смешней его, а сам пан Купа был что две капли воды похож на пана Стецька, только казался более надменным, зазнавшимся, разбухшим на лучших харчах и перинах, с печатью власти на бледном и узком челе.
- Ты, я вижу, всё-таки пьян сегодня, - пожав плечами, снова молвил Стецько.
- Почему это я пьян? Вас таки двое!
- Вот-вот! Двоится в глазах!
- Значит, я пьянехонький? - спросил Климко, и все захохотали.
- Как затычка от винной бочки!
- Я?! - веселился вместе со всеми Климко.
- Пьянее вина!
- Все тут пьяны, пожалуй, как я! - и Климко обратился к мирославцам: - Сколько Климков вы здесь видите?
- Одного! - загремело по всему майдану. - Одного!
- А Стецьков?
- Двух! - рявкнул майдан, изнемогая от хохота, смеясь до слёз, до плача.
Не выдержал и Прудивус, и от его басистого хохота мирославцам делалось ещё смешнее, а представление катилось дальше, достигая всё большего напряжения в толпе, большего давления бушующей крови в тысячах сердец, превращённых могучей силой искусства в одно сердце, что билось, грохотало громче и громче, ускоряя дыхание, зажигая очи, усиливая жажду жизни.
- Ну? - глумливо спросил Климко. - Когда громада говорит, что вас двое, то, значит, - двое. А? - и обратился к зрителям: - Не верит пан Стецько! - и Клим протянул руку к дядьке, который стоял близ подмостков, держа в руках только что купленного гусака: - Вот вы, дяденька, скажите: сколько Стецьков вы видите?
- Двоих, - ответил владелец гуся.
- Так ты, пан Стецько, уверяешь, что и у этого дяденьки в глазах двоится?
- Двоится.
- Что ж, по-твоему, этот дяденька может и гетманом стать?
- Кобыла думает хвостом, - пожал плечами Стецько. - Почему ж гетманом?
- Как - почему! В глазах у него двоится? Двоится. А крыльев у него, с гусаком вместе, аж два. А чтоб стать гетманом, как известно, хватит и одного крыла. Так или не так?
Смех снова прокатился по майдану. А Данило, сгоряча не ведая, к чему всё это идёт, уже изнемогал от неприятного предчувствия.
- И чего ты ко мне прилип, как к Гандзе Пилип? - спросил он, вспотев от тщетных попыток разгадать, куда клонит лукавый Климко. - Чего прилип?
- Вас таки двое. Оглянись-ка! Вас двое? А смерть на вас на двоих - одна? Если я её сейчас выпущу из-под макитры, кого она сцапает? Тебя? - и обратился к пану Пампушке: - Или тебя? - и неистово захохотал, по-детски радуясь прихоти случая, который столь крепко прижал пана Купу во время представления к самым подмосткам.
И когда снова взорвался хохотом весь базар, только в сей страшный миг уразумел наконец пан Демид Пампушка, в какую беду он попал, и, свирепея, глядел на своего двойника, как сыч на сову.
5
Он снова бросился было прочь, Демид Купа, но сквозь толпу прорваться не могла никакая сила, ибо не хотелось мирославцам выпускать из рук смертельно опасную игрушку, коей стал на то время вельможный пан Пампушка-Стародупский, человек мстительный и злопамятный, но смешной и беспомощный в трудную минуту.
Даже став сейчас всеобщим посмешищем, пан обозный не терял ни спеси, ни высокомерия, свойственных особе значительной, - хоть не так давно он был, видимо, хорошим и простым человеком, но, превратясь в особу, должен был обрести холодность и недвижность монумента, без коих, сделавшись паном, никак не проживёшь, - вот почему пан Купа и торчал на берёзовом пенёчке, словно окаменев, чего никак нельзя было сказать о его двойнике.
Данило Пришейкобылехвост, сейчас только уразумев всю опасность коварной затеи Прудивуса и разом забыв свою роль, начал, как последний олух, просить прощенья у выставленного на всенародное осмеяние пана обозного:
- Пане Купа!
Обозный молчал, что каменная баба в степи.
- Вы не подумайте… - упавшим голосом домогался Данило.
Пан обозный только сопел.
- Я ж не хотел… ничего такого… супротив вас! Поверьте, пане Купа!
Обозный молчал.
- Это всё - он, вот этот проклятый смутьян.
Пан обозный молчал, как то и полагается пану.
А у Данила шея стала ещё тоньше и длиннее.
Нос тоже вытянулся, а кончик его зашевелился сам собой.
Добрым людям невмоготу было взирать на те два носищи: один толстый, спесиво задранный над яркой оттопыренной губой, а другой острый, заискивающий и виноватый - оба носа такие разные, но в то же время похожие - на одинаково бледных и обрюзгших рожах… И, щадя душевные силы мирославцев, коим нужно было живыми и здоровыми до конца доглядеть представление, Прудивус подстегнул в себе Климка, и тот, постаравшись забыть, что ему тоже по-человечески смешно, скорчив невозмутимо-равнодушную мину, повёл дело дальше.
- Силенциум! Силенциум! - громко зашептал по-латыни спудей, обращаясь к двум Стецькам. - Вы слышите? Тсс! Вы слышите? Слышите?
- Что такое? - спросил, не опомнившись от холодного ужаса, Стецько-Данило.
- Скребётся? А?
- Кто скребётся?
- И шевелится будто?
- Что шевелится?
- И скулит. А? Слышишь?
- Кто ж таки скулит?
- Она же!
- Кто "она"?
И в тишине, снова пролетевшей над майданом, все услышали, как что-то и впрямь скребётся и скулит, будто щенок.
- Что это? - спросил наконец и Стецько-Демид.
- Под макитрой что-то, - звонко прошептал Климко. - Тсс!
- Что - под макитрой? - сбитый с толку, спросил Пришейкобылехвост, хоть он и сам хорошо знал, что там скребётся. - Что там?
- Я не знаю, что ты туда спрятал - передёрнул плечами Климко. - Ты ведь сам говорил, будто под макитрой - твоя… смерть?
- Да-да…
- Смерть? Или не смерть? - и Климко ещё раз прислушался. - О! Опять… Слышишь?
- Слышу, - должен был признаться Пришейкобылехвост.
- И тебе… не страшно?
- Чего бы это?
- Она ведь просится! - и лицо Климка озарилось комическим ужасом.
- К-к-куда просится?
- К тебе… и к пану Купе! - и Прудивус, приблизясь на цыпочках к макитре, снова стал прислушиваться.
Но всё было тихо.
Тогда он обернулся к пану обозному.
- Эй! - заревел он басом. - Пане обозный! - и добавил ещё басистей: - Грядёт! - и грянул уже на самых низах: - Твоя смерть! - и повторил нижайшей октавой, и было это страшно и смешно: - Смерррть!
Однако на окаменевшем лице обозного не дрогнул ни один мускул.
- Кайся во грехах своих, пане обозный!
- Кайся, пане Купа! - ненароком рявкнул своим басом и коваль Михайлик.
Тот только ещё сильнее засопел, но не молвил ни слова.
И тут началось самое страшное.
Для пана обозного.
И самое смешное.
Для нас, для зрителей.