Разгорается спор. Спорим о том, куда должен ехать человек после окончания вуза. Я с Женей отстаиваю отъезд в отдаленные места. Мы говорим, что там большие возможности для молодого специалиста, самостоятельная работа, там серьезные вопросы приходится решать самому: может быть, и спросить не у кого будет.
Роман не согласен. Он считает, что работать лучше в крупных центрах. У тебя все под руками. Можно заниматься научной работой, совершенствоваться, идти вперед. В конце концов приходим к общему мнению. Надо едать туда, куда пошлют, где ты больше всего будешь нужен Родине, где больше всего принесешь пользы.
Солнце печет. Мы уже давно высохли, и нам жарко. Снова бежим в воду. И так несколько раз. Наконец Женя говорит:
- Довольно, ребята. Я проголодалась. Одеваемся и идем обедать.
Не торопясь, мы шагаем в город.
- Женя, у тебя есть здесь знакомые ребята, девочки? - спрашивает Роман.
- Нет никого. Я ведь недавно приехала, и мне самой было страшно скучно. Хорошо, что вы появились. А то я все одна да одна.
- А я-то думал, что у тебя здесь веселое общество. Эх ты!.. - разочарованно тянет Роман.
Мне же почему-то приятно, что у Жени нет знакомых, и я говорю:
- Ничего, Женя, мы тебя развлечем. Хочешь на "Товарищ" прийти?
- О, это было бы чудесно! Я ведь на настоящем пароходе еще не бывала.
- Это не пароход, а парусник. Поняла? - назидательно замечает Роман.
- Все равно. Пусть парусник. Очень хочу посмотреть.
- Устроим на днях, - уверенно говорю я.
- Ну, так как же с обедом? Может быть, ко мне поедем? - предлагает Женя, когда мы подходим к трамвайной остановке.
От обеда мы отказываемся и решаем встретиться с ней вечером. Женя уезжает, а мы с Романом идем на "Товарищ".
- Как понравилась тебе моя Жека? - лукаво спрашивает меня Роман. Он и без моего ответа видит, что понравилась.
- Очень! Простая и плавает здорово.
- Плавает - это что! Вот на лыжах она очень хорошо ходит. Призы имеет.
Вечером встречаемся снова, идем в кино, а потом провожаем Женю домой. На улицах людно, тепло и пахнет цветами. Как жаль, что ни завтра, ни послезавтра нельзя будет сойти на берег! Теперь это правило и мне кажется несправедливо жестоким. Но Женя обещала прийти на "Товарищ", - значит, я все-таки увижу ее в эти два дня.
Мы возвращаемся на судно только к двенадцати ночи. Усталые бросаемся в койки. У меня удивительно хорошее настроение. Мне хочется поговорить с Ромкой о Жене, но он уже не отвечает на мои вопросы. Спит.
2
Женя пришла на "Товарищ" с Ромкой. Практиканты смотрели на нее с восхищением. Мы с гордостью водили ее по судну, показывали наши кубрики, мачты, паруса, штурвал. Она всему удивлялась. Первый раз в жизни девочка попала на парусник. Обойдя почти весь корабль, мы привели Женю в красный уголок, где стоял стол, покрытый кумачом, рояль и дощатая эстрада.
Женя села за рояль. Сначала она наигрывала какие-то мелодии, потом стала напевать "Девушку из маленькой таверны". Песенка про сурового капитана и девушку, которая бросилась со скалы в море, была наивная, но мы любили ее. Иногда пели сами хором под гитару, сидя на баке.
Женя пела приятным, несильным, чистым голосом. Мне казалось, что поет она очень хорошо. Ромка немного посидел в красном уголке, но скоро куда-то исчез. Мы остались с Женей вдвоем.
Она пела:
Девушку из маленькой таверны Полюбил суровый капитан, Полюбил за пепельные косы, Алых губ нетронутый коралл, За который грубые матросы Выпивали не один бокал…
Я смотрел на Женю и думал. Ведь это она поет про себя. И суровый капитан есть. Это я. И белый бриг… Тени в углах, легкое покачивание судна, большая керосиновая лампа, спускающаяся с подволока, глуховатые звуки разбитого рояля настраивали меня на романтический лад. Мне казалось, что время отодвинулось на сотню лет назад и сейчас к нам войдет капитан в высоких лакированных ботфортах, в шляпе с белым страусовым пером, церемонно поклонится Жене и скажет что-нибудь вроде: "Тысяча чертей! Опять капитан с "Четырех ветров" зашел в гавань под полными парусами. Придется отпраздновать такое событие в кабачке "Золотая подкова"".
Дверь действительно открылась, и в красный уголок ввалился не капитан в ботфортах, а Герман Сахотин с несколькими практикантами. Они вернулись с берега. Я сразу заметил, что все ребята слегка навеселе.
Герман увидел Женю, сделал огромные глаза, опустился на одно колено и начал в своей обычной шутовской манере, какой он разговаривал с девушками:
- На колени, кабальеро! На колени! Нашу прогнившую галеру посетила прекрасная королева. Я не знаю, откуда она, но уже готов присягнуть ей в верности. Пусть она посвятит меня в рыцари своего двора… Ведь при посвящении полагается поцелуй. Вы согласны, очаровательная королева?
Женя перестала играть. Она с любопытством смотрела на Сахотина. Теперь меня злила болтовня Германа, которой я так недавно восхищался.
- Ну хватит дурачиться, - сказал я, поднимаясь со стула. - Дайте послушать…
- Ах, пардон! Я вас и не заметил. Оказывается, мы опоздали. Прелестную королеву развлекает разочарованный Пер Гюнт. Какое любвеобильное сердце!
Сахотин вскочил с колен. Последнее время он злился на меня, старался задеть чем-нибудь. Никак не мог простить пренебрежительного отношения к себе и разоблачений, сделанных Маевским.
Я подошел к нему вплотную:
- Замолчи!
- О, вы невежливы, мой Пер Гюнт. Я не знал, что вы уже забыли свою златокудрую Сольвейг и присягнули на верность другой. Ах, сердце, сердце! Как недавно это было. Бедная Сольвейг!
Сахотин явно издевался надо мной. Он говорил громко, так, чтобы весь разговор слышала Женя.
- Замолчи, а не то… - прошипел я, сжимая кулаки.
- А не то что? Убьете или выкинете за борт? - кривлялся Герман.
Женя подошла к нам:
- О чем это вы, мальчики? Не ссорьтесь. Познакомимся. Меня зовут Женя.
Сахотин пожал ей руку.
- Видите, какой сердитый ваш Пер Гюнт. Не разрешил даже пошутить. Надежный защитник.
- Почему вы называете Игоря Пер Гюнтом? Он совсем не похож на него.
- О, это печальная история. Игорь ее сам вам расскажет. Не правда ли? - повернулся ко мне Сахотин.
Я ничего ему не ответил. Настроение испортилось. Женя еще поиграла на рояле, но больше не пела. Скоро она собралась домой. Я пошел ее проводить. Шли молча. Чувствовалось, что между нами возникла какая-то натянутость.
- Свинья этот Сахотин. Правда? - наконец проговорил я, надеясь в душе, что Герман произвел отвратительное впечатление.
- Почему свинья? - с вызовом в голосе отозвалась Женя. - Веселый, остроумный. Здорово он тебя разыграл. А кто это Сольвейг? Твоя знакомая? Ее так зовут?
- Бывшая. Я ее не видел уже несколько месяцев. Раззнакомились навсегда.
- Почему же?
- Это длинная история, Женя. Я ее очень любил… эту девочку.
- А она?
- Она… нет.
- Ты и теперь ее любишь?
- Не знаю. Нет, наверное.
- Ну да! Что-то не верится.
- Правда. Рассказать тебе, как все было?
- Если хочешь…
Мы поднялись на бульвар. Внизу лежал залитый электрическим светом порт. Слышался отдаленный грохот лебедок. Таинственно проплывали в черноте гавани зеленые и красные огоньки портовых буксиров. Пахло ночной фиалкой. Смеялись девушки. Мимо медленно лился поток гуляющих. Мы выбрали дальнюю скамейку. Сели рядом, и я рассказал Жене все. Про Юльку, про свои чувства, про Костю Лютова, про обиды… Мне хотелось говорить. Я волновался. Никому - ни маме, ни Ромке - не сумел бы я рассказать всю историю так, как рассказал ее Жене. Ведь она была девочкой-сверстницей и лучше других могла понять все, что я пережил, думал, чувствовал. Она не перебивала меня. Когда я замолчал, Женя сказала:
- Ты не огорчайся, что потерял эту девочку, Гоша. Она нехорошая. Скажи, ты постоянно помнишь о ней?
- Теперь нет.
- Забудь ее совсем. Твоя Юлька не стоит того, чтобы о ней думать. Пошли, - ласково сказала Женя, беря меня за руку.
Проводив Женю до трамвая, я вернулся на "Товарищ". На палубе, где было отведено место для спортивных упражнений, боксировали. Я подошел и встал в задний ряд болельщиков, наблюдавших за боем.
На импровизированном ринге пританцовывал Сахотин, нанося звонкие удары неуклюжему Ахундову - ученику из бакинской мореходки. Сахотин умел боксировать, но всегда старался выбирать себе противников послабее. В соревнованиях по боксу он никогда не участвовал, зато любил рассказывать о случаях, где его неизменно выручал бокс.
Раздался гонг, и судья закричал:
- Брэк! Победил Сахотин!
Он подошел к Герману, поднял его руку, как это делается на настоящих матчах. Сахотин, самодовольно улыбаясь, начал расшнуровывать перчатки.
- Может быть, кто-нибудь еще хочет провести тренировочный бой на три минуты?
В кругу молчали. Сахотин расправлял плечи. Тогда вдруг неожиданно во мне поднялась злость. Все меня раздражало в худосочной фигуре Сахотина: его улыбка, наглый вид, похлопывание перчатками одна о другую, его глаза, торопливо, с опаской шарящие по стоящим - нет ли противника сильнее, пританцовывание…
В одну минуту он сделался мне ненавистным.
- Что же, нет желающих? - спросил, оглядываясь, Сахотин. И тут мы встретились с ним глазами. Он сразу отвел их, а я почувствовал, что Сахотин боится меня. Он понял, что если я сейчас выйду, то это будет уже не тренировочный, не товарищеский бой…
Я протолкался вперед.
- Давай попробуем, - как можно безразличнее проговорил я, принимаясь раздеваться.
Через минуту мы стояли в стойке друг против друга. Я услышал, как Сахотин процедил:
- Придется причесать тебя немного, мой Пер Гюнт.
Он сжал губы. Гонг! Я ударил его прямым. Герман успел закрыться перчатками. Бой начался. Это был короткий и жестокий бой. Я плохо знал приемы и не умел защищаться. Злость двигала моими кулаками. У меня из носу уже текла кровь, в голове шумело. Но я не чувствовал боли. Я видел только обозленные глаза Сахотина и вкладывал в удары всю свою ярость. За Женю, за Пер Гюнта, за полученные с помощью Сахотина двойки, за испорченные отношения с матерью, - я не знал, за что еще, но я бил его безжалостно, всей душой желая победить.
Он отвечал мне тем же. В тот момент он так же сильно ненавидел меня. Когда наконец я изловчился и ударил Германа в челюсть "крюком справа", прозвучал гонг, но я успел нанести еще один удар - в открытое лицо Сахотина. Он зашатался, опустился на палубу. Ко мне подскочил судья:
- Довольно! Уж больно вы зверски…
Я стаскивал с себя перчатки. Во рту ощущался солоноватый привкус крови. Сахотин сидел на палубе. Окружающие выглядели смущенными. Они тоже почувствовали, что виденный ими бой очень не похож на обычный товарищеский.
Взяв свою одежду, я отправился в кубрик. Мне было плохо. Но, несмотря на такое состояние, я не жалел о том, что схватился с Сахотиным. Пусть знает…
3
Так завязалась моя дружба с Женей.
Сначала каждый свободный день мы проводили втроем. Потом Роман увлекся шахматным турниром на "Товарище" и предоставил Женю исключительно моим заботам. Не могу сказать, чтобы я был очень огорчен этим.
Мы много купались, ездили за город, гуляли. Мне было хорошо с Женей. С ней, как с близким другом, я чувствовал себя непринужденно и просто. Эта хорошая девочка выбрала свой жизненный путь и уверенно шла в будущее. Она жила интересами своей школы, своего класса. Переживала успехи и неудачи товарищей как свои собственные. И я уже живо представлял себе ее соучеников.
Женя восхищалась своим отцом, старым большевиком-подпольщиком, и если она говорила: "Так сказал папа" - это значило, что возражать и спорить с ней бесполезно. Отец для нее был непререкаемым авторитетом.
Круг ее интересов удивлял меня своим разнообразием. Ее интересовали литература и спорт, театр и международная политика, нарядные платья и педагогическая работа, танцы и межпланетные перелеты.
Я сравнивал Женю с Юлькой. Какие разные девочки! Наверное, только теперь стало мне понятно все убожество Юлькиных взглядов, ее жалкое пристрастие к заграничным тряпкам и безумная любовь к развлечениям. Пустота! Как могла мне нравиться Юлька? Ни одной живой, интересной мысли не слышал я от нее.
Что-то цельное, уверенное и независимое было в Жене. И все это сочеталось с удивительной мягкостью и теплотой.
С нею можно было говорить на любую тему. Женя не всегда соглашалась со мной, часто спорила, и это мне тоже очень нравилось. Она имела на все свое собственное мнение.
У меня сразу появилось к ней доверие, и я готов был часами рассказывать ей о своих планах, мечтах, взглядах.
Мне хотелось видеться с нею как можно чаще, но это было невозможно, - увольнение на берег давали редко.
Я долго колебался, но все-таки решился на опасную затею.
Вечером, когда наступала темнота и вахтенный у трапа начинал зажигать фонари, я клал свой бушлат на койку, придав ему форму спящего человека, поднимался на палубу и отыскивал Милейковского.
- Виктор, давай, - говорил я шепотом и отправлялся на бак.
Милейковский уже знал, что ему нужно делать.
У борта "Товарища" стояла двухместная спортивная байдарка. Днем на ней практиканты катались по гавани. Милейковский садился в байдарку, подводил ее к носовой части, откуда я спускался в нее по концу. Несколько ударов веслами, и он высаживал меня на берег.
- Так ровно в двенадцать. Смотри приезжай, - говорил я на прощанье и бежал в город, где у меня уже была назначена встреча с Женей.
Только два человека знали о моих вечерних прогулках - Роман и Милейковский. Роман сразу же восстал против моего плана, а Милейковский с радостью согласился мне помогать, восхищаясь моей смелостью.
- Ты совсем обалдел, Гошка! - говорил Роман. - Ведь надо понимать, чем ты рискуешь. Уход с вахты! Это одно из самых тяжелых нарушений устава. Выгонят тебя с судна. Попомни мое слово. Последствия тебе известны. Не понимаю я тебя.
- Во-первых, не с вахты, а с подвахты. А во-вторых, мне надо на берег. Да, кроме того, никто и не узнает. Только молчи.
- Ты учти, Игорь, что на поддержку в случае какой-нибудь неприятности рассчитывать ты не можешь. Ребята тебя осудят. Мне тоже не нравятся твои "побеги", и защищать тебя я не стану. Помнишь, что говорили о дисциплине на последнем комсомольском собрании? Надо будет мне еще с Женей поговорить…
Я возмутился:
- Если так сделаешь, то это будет подлость с твоей стороны! Кроме того, это последний раз. Больше уходить не буду.
- Не по-морски поступаешь, Игорь, не…
- Оставь ты, пожалуйста!
Так мне удавалось убегать с судна несколько раз. Все, казалось, было благополучно. Даже Женя ничего не подозревала. Правда, она как-то спросила меня:
- Гоша, разве у вас изменились порядки? Теперь можно сходить на берег чаще?
- Да нет, Женя. Просто я в хороших отношениях со старпомом, и он меня отпускает. Нет необходимости всем сидеть на судне, - небрежно ответил я.
Она поверила и больше меня об этом не спрашивала.
Все имеет свой конец. Печальный конец имела и эта история. Перед самым уходом "Товарища" в Батум Женя взяла билеты в театр. Шел балет "Красный мак". Раньше я старался избегать с ней общественных мест, а тут согласился пойти. Это был как раз день нашей вахты. С вахты я еще никогда не уходил. Но искушение было слишком велико. Провести последний вечер с Женей! Когда еще увидимся…
Мы пришли в театр задолго до начала. Публика только начинала собираться. Настроение мое падало. Я нервничал. Мне все казалось, что сегодня в театре обязательно будет кто-нибудь с "Товарища", и я не ошибся. Скоро я заметил плотную фигуру капитана, который бережно вел под руку жену. Я потащил Женю в фойе второго яруса "посмотреть, как там все устроено". Только когда раздался третий звонок и в зрительном зале погас свет, мы уселись на свои места. Балет я почти не смотрел. Голова была занята одной мыслью: "Только бы кто-нибудь с "Товарища" меня не увидел…" Во время антрактов мы больше не гуляли и оставались на местах. Женя заметила мое состояние и спросила:
- Что с тобой, Гоша? Ты как в воду опущенный…
- Голова что-то побаливает, да и с Одессой расставаться грустно.
- Ну, это не смертельно. Скоро пройдет.
Мы досидели до конца спектакля. Женя, сначала веселая и оживленная, тоже помрачнела. Капитан меня не заметил. Пока все шло хорошо. Но было как-то тревожно, и я не мог дождаться, когда посажу Женю в трамвай.
У трамвайной остановки стояло много народа. В темноте показались огоньки трамвая.
- Женя, мы увидимся с тобой в Ленинграде? - тихо спросил я.
- Обязательно. Как только приедешь в Ленинград, позвони мне. Кстати, и по математике мне поможешь. Идет?
- Женя…
- Что, Гоша? - Она улыбнулась. Я не знал, что мне сказать, а сказать хотелось многое. - Ну, скорее, а то я опоздаю.
- Ничего… До свиданья. Не забывай.
Секунду я постоял, глядя вслед удалявшемуся вагону, потом быстро пошел на судно. Запыхавшись, я прибежал к "Товарищу". Слышно было, как на баке склянки пробили четыре двойных. Полночь. В условленном месте Милейковского не оказалось. Не видно было и белой байдарки у борта.
"Где же он? Может быть, на другом борту?" - с-тревогой подумал я.
Я далеко обошел парусник. На правом борту байдарки тоже не было. Прошло десять, пятнадцать минут, потом полчаса. Милейковский не показывался. Сердце мое учащенно билось. Как же мне теперь поступить? Кто на вахте у трапа? Попробую упросить вахтенного, чтобы молчал. Может быть, и выйдет. Только теперь я понял, на какой риск пошел, уходя с вахты. Решалась моя судьба, что-то надо было предпринимать.
"Слезами горю не поможешь", - подумал я и решительно двинулся к сходне.
При тусклом свете храпового фонаря было трудно разобрать, кто стоит на вахте.
Неуверенно поднялся я на полуют. У трапа стоял Дубинин, а рядом с ним - это превзошло самые худшие мои ожидания - старпом.
- Здравствуй, Микешин! А я-то думал, что ты на вахте, - с усмешкой приветствовал меня старпом.
- Я, Василий Васильевич…
- Ты думал, что за тебя бушлат вахту отстоит? Так, что ли?
Я понял, что ему все известно. Это был полный провал.
- Так-то ты начинаешь свою морскую службу, Микешин! Вахтенный покинул судно! Таких позорных случаев за мою долголетнюю службу еще не бывало, - голос старпома дрожал от возмущения.
Я молча стоял перед ним, не зная, что мне говорить.
- Можешь идти. Завтра разберемся.
Подавленный, я поплелся в кубрик. У входа меня ожидал расстроенный Милейковский.
- Что же ты меня так подвел? А? - накинулся я на него.
- Не мог, Гошка. Никак не мог. Байдарку еще с вечера увели под корму. А тут эта проверка началась. Суматоха…
- Эх ты… шляпа! - зло сказал я и спустился в кубрик.
Там было тихо и темно. Практиканты давно спали. Горела только одна лампа, прикрытая куском картона. Роман сидел на койке и, видимо, поджидал меня.
- Плохо дело, Игорь. Все открылось. Сегодня была проверка. Проверял старпом, не нашел тебя, сердился, а главное - возмущался бушлатом. "Кого обманывает?" - кричал…
- Знаю, - буркнул я и принялся раздеваться.