- Что же ты теперь думаешь делать, Гошка? Скандал ведь получается. Могут списать.
- Не спишут. Пустяковый проступок.
- В том-то и дело, что не пустяковый, а очень серьезный. Устав ведь ты знаешь?
- "Устав, устав!.." Спать хочу. Утро вечера мудренее, - повернулся я к переборке, заворачиваясь в одеяло.
Но заснуть, конечно, не мог. Понимал, что судьба моя на волоске. Оставалась одна надежда на то, что капитан ограничится выговором. На душе у меня скребли кошки.
Утром после общего построения к подъему флага обычной команды "разойтись" не последовало. Все стояли в ожидании чего-то неприятного.
Мне делалось то жарко, то холодно. Я чувствовал, что строй задержали неспроста и что это связано со вчерашней проверкой. Перед нами появился старпом с листком бумаги в руках. Вид его не предвещал ничего хорошего. Лицо, всегда веселое и улыбающееся, сейчас было строгим, брови сердито нахмурены.
- Товарищи практиканты! Объявляю вам приказ капитана, - начал он: - "1930 год, августа месяца, третьего дня. Борт учебного судна "Товарищ". Вчера по моему приказанию была проведена проверка вахты и несения службы на вверенном мне учебном судне "Товарищ". При проверке в 21.00 на месте не оказалось практиканта Микешина И., который самовольно покинул судно и ушел на берег, вернувшись лишь в 0.45 четвертого числа. Такое грубое нарушение устава считаю недопустимым и недостойным советского моряка и будущего командира. Самовольное оставление судна в вахтенное время является одним из самых тяжелых преступлений на флоте, а потому приказываю… - Строй замер. Старпом откинул голову, обвел всех строгими глазами и продолжал: - …а поэтому приказываю: практиканта второго курса судоводительского отделения Ленинградского морского техникума Микешина И. по приходе судна в порт Батум - списать, выдав ему положенное довольствие и железнодорожный билет до места учебы. Предупреждаю всех практикантов, что при повторении подобных поступков виновные будут так же строго наказаны. Старшему помощнику капитана еще раз провести разъяснительную беседу с практикантами о несении службы на корабле и о морском долге. Капитан учебного судна "Товарищ" Муров".
- Разойдись!
Строй не шевелился. Набравшись смелости, я выступил вперед и прерывающимся от волнения голосом начал:
- Василий Васильевич!.. Я хотел бы…
- Микешин, встаньте в строй! Приказы капитана не обсуждаются. Разойдись!
Шеренга поломалась. Вокруг все зашумели. Ко мне подбежало несколько сочувствующих товарищей. Но мне не хотелось ни слушать, ни отвечать им. Случилось что-то непоправимое, ужасное. Я бегом сбежал по трапу в кубрик и бросился на койку.
4
Вопрос был решен - меня списывают с "Товарища". Я только что говорил со старпомом, и он сказал, что это окончательно. Что же мне делать? Какой позор! Списанный с учебного судна автоматически отчисляется и из техникума. Как явлюсь я к матери? Что буду делать дальше? Из-за такого пустяка, как уход с вахты! Ведь не один же я был на вахте. Вторая вахта состояла из пятидесяти человек. Все были на судне. Что из того, что один человек отсутствовал? Ну виноват, конечно. Нарушение устава. Непорядок. Наложили бы взыскание, оставили бы без берега, дали бы выговор в приказе… А то сразу же списать. Жестоко и несправедливо! Я уверен, что, если бы парусником командовал Бармин, он не допустил бы этого. Просить капитана бесполезно. Он уже подписал приказ. Что же делать?..
Такие мысли не давали мне покоя, когда я мрачно прохаживался по палубе.
Завтра "Товарищ" уходит в Батум, там меня должны списать. Что теперь про меня подумает Женя? Исключен из техникума!..
Кто-то шел навстречу мне в умывалку. В темноте я узнал Романа, и вдруг блестящая мысль осенила меня. Ромка - член бюро. Там есть наши ленинградцы. Они помогут. Комсомольская организация будет ходатайствовать перед капитаном об оставлении меня на судне. Сегодня же напишу заявление. Ведь все-таки я держу первенство по прыжкам, считаюсь хорошим такелажником, хорошо работаю на постановке парусов. Должны защитить!.. Я подождал, пока Роман выйдет из умывалки, и окликнул его:
- Роман!
- Гошка, ты? Ну, как дела? - участливо спросил он.
- Неважно, Роман. Списывают окончательно.
- Эх, Гошка, Гошка, как это плохо получилось! Зачем тебе это нужно было делать?
- Ладно. Мораль читать сейчас не стоит. Помогать надо, вот что.
- Помогать? Чем же?
- Я вот что придумал, Роман. Ты - член бюро. Завтра я подам заявление с просьбой ходатайствовать за меня перед капитаном. Ты поговори с ребятами. Подготовь общественное мнение…
Роман молчал.
- Так ладно? - спросил я, нетерпеливо ожидая его согласия.
- Нет, Игорь. Не могу.
- Не можешь?! - выдохнул я.
- Не могу подготовить общественное мнение, когда сам не чувствую твоей правоты. Не могу защищать тебя - комсомольская совесть не позволяет. Мне очень жаль тебя, Игорь, я сделал бы все, чтобы тебя оставили, но не могу. Мне кажется, что ты совершил серьезный проступок…
Роман говорил очень тихо. Голос его дрожал. Я был поражен и возмущен. Вот это друг! Друг, с которым я делился всем! Нет настоящей дружбы на свете!
- Оставь свою жалость при себе. Если ты не можешь, то другие смогут. Ребята меня знают и любят. Обойдется и без твоей помощи.
Я круто повернулся и пошел в кубрик.
- Игорь, подожди…
Но я прибавил шаг. Через час у меня было написано заявление, которое я передал Пантелееву. Он обещал поставить этот вопрос на бюро до прихода судна в Батум. Я повеселел. Вероятно, все обойдется!..
5
"Товарищ" под одними нижними марселями и передними парусами, сильно накренившись, шел в Батум. Дул попутный штормовой зюйд-вестовый ветер.
Серое небо, дождь, шквалы. Волны плескали в борт, и вода, попадая на палубу, делала ее скользкой.
Вахтенные, одетые в непромокаемые робы, тщетно пытались укрыться от воды, но нужно было всем находиться на палубе. Каждую минуту могла последовать команда уменьшить паруса.
Темнота… Только иногда вскидывались белые фосфоресцирующие гребни, разбивались о ванты и зажигались мириадами светлячков. Зловеще, на разные голоса свистел ветер в снастях. По всему судну горели керосиновые фонари, потому что динамо-машина вышла из строя. "Товарищ" сразу стал похож на старинный парусный корабль.
Комсомольцы собрались в маленькой столовой. С подволока свешивался фонарь "летучая мышь". Он раскачивался в такт качке. Пляшущий язычок пламени то делался коротким, то удлинялся и начинал коптить. Неровные блики ложились на лица собравшихся и делали их какими-то темными и мрачными, непохожими на обычные.
Нервы мои были напряжены. Я вглядывался в присутствующих с надеждой отыскать сочувствие в их глазах.
На собрание пришел старпом и сел в уголок. Объявили повестку дня. Вторым вопросом стояло "Заявление комсомольца Микешина". Я глотнул воздух. Первый вопрос - об организации экскурсии в Батумский ботанический сад - решили быстро.
- Переходим ко второму вопросу, к заявлению Микешина, - вставая, сказал Костя Пантелеев и прочитал мое заявление. - Теперь мы должны обсудить поступок Микешина и решить, просить ли капитана об его оставлении на судне как члена нашего коллектива, нашего комсомольца.
- Пусть сам Микешин выскажется, - предложил старпом.
Я выступил на середину столовой:
- Товарищи! Я, конечно, виноват и заслуживаю наказания. Но не такого строгого. Что произошло? Я не ушел с поста, не бросил порученного дела. Мое отсутствие никому не нанесло ущерба…
- Если бы вся вторая вахта рассуждала так, как ты, то на вахте не осталось бы ни одного человека, - заметил старпом.
- Но ведь этого же не произошло. Я не отрицаю, виноват, и прошу только о смягчении наказания. Прошу, чтобы комсомольская организация ходатайствовала за меня. Вы же знаете, чем грозит списание. Неужели я заслужив отчисление из техникума?..
Мне казалось, что я говорю очень убедительно и меня обязательно должны поддержать.
- По какой причине ты, Микешин, ушел с вахты? - Спросил один из членов бюро.
Я смутился. Говорить о том, что я был в театре, не хотелось.
- Причина неуважительная. Так, не подумав, ушел…
- То есть как это "так"? Объясни все же бюро. Где ты был?
Врать я не стал:
- В театр ходил.
- Ходил в театр?!. С вахты! - почти закричал Пантелеев. - Я думаю, что все ясно. Мы не можем ходатайствовать за Микешина. Ну чем мы подкрепим каше ходатайство? Тем, что Микешин - любитель театра?
Выступил Коробов. Вот он, наверное, защитит меня. Он же свой, ленинградец, соученик!
- Мне трудно поднимать руку за списание с судна нашего товарища. За этот проступок косвенно отвечает вся ленинградская группа. Правда, у Микешина есть положительные качества. Но его отношение к коллективу и дисциплине таково, что я вынужден голосовать за отклонение ходатайства.
У меня помутилось в глазах. И это говорит Коробов!
А Коробов спокойно продолжал:
- В техникуме Микешин учился плохо, связался с группой лодырей, получил выговор за обман преподавателя по контрольной, в последнее время возомнил себя "спортивным богом" и, несмотря на все наши предупреждения, - а он не будет отрицать, что они были, - поведения своего не изменил. И даже теперь он считает себя не очень виноватым. Из комсомола Микешина мы исключать пока не будем. Это вопрос особый. Обдумаем, какое взыскание наложить на него. Комсомол поможет Микешину в будущем, поможет, если ему будет угодно. А сейчас, что ж… я согласен с Пантелеевым.
"Кто же скажет за меня? Неужели никто? Ну, Ромка, Ромка, встань, скажи же что-нибудь в мою защиту!" Но Роман молчал.
Все против, как будто бы я совсем чужой! Как убедить ребят, доказать им, что все это для меня может трагично кончиться?..
После Коробова я попросил слова.
- Товарищи! - проговорил я, чуть не плача. - Жизнь очень легко сломать, а построить ее трудно… Меня спишут с "Товарища", исключат из техникума. Что со мной будет? Куда я пойду? Босяком стану?.. Со всяким может случиться ошибка… Моя судьба в ваших руках. Вы должны помочь мне!
Все зашумели, и мне показалось, что наступил перелом в настроении товарищей.
Поднялся старпом:
- Ты, Микешин, нас не пугай. Знаем, что босяком ты не станешь. А если станешь, - значит, ты не человек, а тряпка. И правильно мы делаем, что не оставляем такого на флоте. Флоту такие не нужны. На произвол судьбы тебя не бросят, не беспокойся. Конечно, неприятно быть отчисленным из техникума, но дверь для нового поступления туда не закрыта. Захочешь, - вернешься, а на снисхождение не надейся, ты его не заслужил…
Он говорил обо мне, как уже об исключенном. Нет, еще не все потеряно. Есть еще Бармин, которому принадлежит решающее слово!
Снова встал Пантелеев:
- Нет, Микешин, мы не имеем права ходатайствовать за тебя. Ну скажи нам, на каком основании? Мы не можем просить за тебя ни как за отличника учебы, ни как за комсомольца и общественника, ни как за человека, имеющего уважительную причину. Голосуем. Кто за отклонение ходатайства?
Руки подняли все. Роман тоже.
Обида на товарищей, презрение к Ромке, жалость к себе и негодование несправедливо обиженного человека наполняли мою душу.
- Все? Могу идти? - вызывающе спросил я.
- Все.
Я вышел, громко хлопнув дверью. Поднявшись на палубу, я подставил свое пылающее лицо свежему ветру и водяной пыли. Бурная погода соответствовала моему настроению.
"Ничего, Бармин поймет. Он справедлив. Он не исключит меня. А каковы товарищи?.." - с горечью думал я.
6
Шесть дней плавания от Одессы до Батума были мучительными. Я почти не выходил на палубу. Там работали мои товарищи, а я был теперь пассажиром. Оскорбленное самолюбие заставляло меня искать одиночества. На все попытки дружеского участия и желания как-то облегчить мое состояние я отвечал неохотно, больше отмалчивался, избегая товарищей. Разговоры с ними были для меня в тягость.
Роман сразу же после заседания бюро пытался вызвать меня на откровенную беседу. Но мне не хотелось не только разговаривать, но и видеть его. Почему-то теперь я считал его главным виновником своего несчастья. Видно было, что он тоже сильно переживает эту историю, но попыток к примирению не возобновлял. Я оказался вне коллектива и переживал это очень тяжело.
Валяясь целыми днями на койке, я без конца думал о том, как изменить решение бюро и остаться в техникуме. Все больше и больше мне казалось, что я наказан несправедливо, и от этого росла моя обида на товарищей.
На седьмые сутки плавания "Товарищ" пришел в Батум. Все практиканты, веселые и возбужденные, ждали, когда разрешат сойти на берег.
Только я один отсиживался в кубрике, с завистью поглядывая на одевающихся в парадную форму практикантов. Ведь и я мог быть в числе этих счастливцев…
Я сошел с судна, никем не остановленный, совсем как посторонний человек, и поехал на вокзал. Поезд уходил ночью. У меня оставалось много времени. Гулять одному было скучно, и мне захотелось как можно скорее покинуть Батум, судно, товарищей. Мой чемодан и вещевой мешок были давно собраны. Оставалось подождать наступления темноты и окончательно уйти с борта парусника.
Прошло несколько бесконечных часов. Наконец за иллюминатором начало темнеть. На юге сумерки короткие, и очень скоро стало совсем темно. Я с облегчением вздохнул. Можно было уходить.
Мне хотелось попрощаться с Адамычем и боцманом Ваней. Но они были на берегу. Взяв свои вещи, я начал подниматься на палубу. Роман лежал на койке, повернувшись к стенке, но, вероятно, не спал и, услышав, что я ухожу, вскочил и догнал меня на трапе.
- Игорь, подожди, - взволнованно остановил он меня.
- Чего тебе? - холодно спросил я, останавливаясь и не выпуская вещей из рук.
- Попрощаться все же надо. Ведь мы не чужие, - сказал Роман, протягивая мне руку.
- Не знаю, может быть, и чужими стали, - ответил я, сознательно, не замечая протянутой руки.
- Значит, дружбе конец? Ты считаешь меня виноватым?
- Да, Роман, считаю. Так товарищи не поступают. И вообще не будем больше об этом…
- Нет, будем. Ты забываешь о том, что нам говорили, когда мы получали комсомольские билеты. Я не мог поступить иначе. Пойми ты, не мог. Если бы я выступил в, твою защиту, все бы видели, что это только из-за нашей дружбы…
- Не понимаю. Еще раз прошу, хватит об этом.
- Ну, тогда прощай, Игорь.
- Прощай, Роман. Надеюсь, скоро встретимся в классе.
- Я буду очень рад, если тебя оставят.
Он сказал это так искренне, что мне захотелось бросить мешок и крепко пожать ему руку. Но я пересилил в себе эту минутную, как мне показалось, слабость и ушел, не подав ему руки.
Сойдя с борта, я остановился и последний раз оглядел "Товарищ".
Он стоял, поднимая свои стройные, высокие мачты к темному южному небу, и как будто спал, отдыхая после бурного плавания.
Знаешь ли, "Товарищ", что сегодня с тобой расстается влюбленный в тебя практикант? Наверное, нет. Но в сердце моем ты останешься надолго, навсегда запомнятся запах смолы и тросов, ночи, проведенные в теплом море на твоей палубе…
7
В Ленинград я приехал утром. Улицы залиты августовским солнцем. Цветы продаются на каждом углу. Много нарядной публики на Невском… Как хорошо было бы приехать сюда осенью вместе со всеми ребятами, а теперь… Настроение было подавленное, тревожное. Мама была дома, когда я вошел в квартиру, отперев дверь своим ключом. Она очень обрадовалась и удивилась моему появлению.
- Гоша? Ты? Вот не ожидала! Думала увидеть тебя не раньше чем в конце сентября. И даже не дал телеграмму, что приедешь. Почему так скоро закончилась практика? - говорила она, целуя и обнимая меня.
- Мама, случилось несчастье…
- Несчастье? Что же?..
В ее глазах я увидел испуг.
- Нет, ничего особенного. Так, маленькая неприятность со мной…
- Ну садись, садись. Рассказывай.
И горячо, придав рассказу те оттенки, которые мне казались правильными, я принялся рассказывать все происшедшее со мной на "Товарище".
Напрасно искал я в ее глазах сочувствия. Глаза матери были суровы.
- Ты понимаешь, мамочка, какая несправедливость? Подумаешь, какое преступление! Но ты не беспокойся. Все сегодня же разрешится. Я сейчас же поеду к Бармину и уверен, что он меня оставит в техникуме. Это же невиданно, за такой проступок - отчислять!
- Я очень сомневаюсь, что Бармин нарушит правила и сделает тебе снисхождение. Да ты и не заслужил его.
- Как, и ты? И ты согласна с приказом о списании?
- Согласна, Игорь. Мне это очень тяжело, но я вынуждена согласиться. Я сама педагог и встречала мальчиков в старших классах вроде тебя. Ты не прав. Чем проявил ты себя за это время? Плохими отметками, гонором "старого моряка", презрительным отношением к окружающим. Или ты думаешь, что твой прыжок с рея дает тебе право надеяться на оставление в техникуме?
- Да нет, мама, при чем тут прыжок! Просто я считаю, что наказание чересчур строгое.
- Строгое? Я не знаю, какие у вас там существуют законы, но во всяком случае вероятно, что если бы кто-нибудь другой ушел самовольно с вахты, то с ним поступили бы так же. Так ведь?
- Конечно так, но ребята ведь могли походатайствовать? Могли.
- Вот в этом, мне кажется, и заключается твое несчастье, Игорь. Ведь ты, наверное, и сам понимаешь, какой это позор. Твои товарищи, которые безусловно жалели тебя и которым было трудно принять такое решение, не нашли никакой, даже маленькой, причины для того, чтобы возбудить вопрос о смягчении наказания. Значит, действительно ты виноват. Я предупреждала тебя, что дружба с Сахотиным к хорошему не приведет.
- Сахотин, Сахотин!.. Оставь, мама. Он давно потерял всякий авторитет в моих глазах, так же как и в глазах других товарищей.
- Тем не менее, судя по твоему рассказу, дружба с ним наложила большой отпечаток на твой характер и поведение. Мне стыдно за тебя, Игорь. Что же теперь ты думаешь делать?
- Пойду к Бармину. Буду просить об оставлении в техникуме.
- А если он не оставит?
- Тогда не знаю. Тогда плохо. Но я уверен…
- Только, пожалуйста, не думай, что это конец жизни. Я согласна с тобой: это несчастье. Именно несчастье, а не маленькая неприятность, как ты мне сказал. Но это не конец жизни. Борись за свое право снова вернуться в техникум, если не раздумал стать моряком. У тебя есть верный друг - я. Ты во всем можешь положиться на меня. Я тебе всегда помогу. У тебя есть комсомол, который будет зорко следить за твоей судьбой. Надо исправляться, Игорь.
Никогда прежде мать не говорила со мной так строго, так осуждающе.
- Иди к Бармину, попробуй поговори с ним. А там будет видно, что делать дальше.
После разговора с матерью у меня уже не было уверенности в том, что меня оставят в техникуме, но все же я поехал в мореходку.
Пустые коридоры, тишина подействовали на меня угнетающе. Настроение, и без того плохое, сделалось еще хуже.
Начальник был у себя в кабинете и встретил меня удивленным взглядом, когда я вошел.
- Почему ты приехал так рано, Микешин?
- Меня списали, Дмитрий Николаевич.
- Списали? У тебя есть приказ?
Я подал ему выписку из приказа. Бармин прочитал ее и сказал: