Начальник не наделен богатым воображением. Ему не дано находить забавные, оригинальные реплики, способные смягчить собеседника.
- А что, кто-нибудь сомневается?..
- Конечно, конечно, все в полном порядке! Я знаю, вы справитесь.
- А когда я не справлялся?
- Конечно, конечно, никто лучше вас этого не сделает!
Это что же, он тут ходит и вынюхивает, подразумевая, что я не умею укладывать груз? Это я-то? Сколько саней пришлось нагрузить! Скажи я сейчас: "Меня научил Нансен" - так ведь это будет неправда, не он меня, а я его учил. А как начальник взвился бы, задень я его самое больное, уязвимое место - зависть к Нансену.
Да только и говорить ничего не надо.
Он и без того сейчас как раз об этом думает.
И не отвечай ты больше, когда он снова заговорит.
Вообще, что за манера у всех тут - говорить и говорить? Трудно, что ли, помолчать?
- Ну, и какой же теперь вес?..
Не отвечай.
- Я спрашиваю: какой теперь вес получается? Сколько весит вон тот пакет пеммикана?
Не отвечай.
Повернись к нему спиной. Пусть убирается в своих кожаных туфлях, которые надевает, чтобы его не было слышно.
И начальник уходит, силясь сохранить свое достоинство, глубоко уязвленный, словно девственница с пылающим лицом, возмущенная грубой речью мужчин. Уходит, чтобы запомнить этот случай; у него заведено копить обиды. Он обладает потребностью и способностью мстить.
А тот, что остался, - он ухмыляется?
Нет. Подходит к стене и колотит лед кулаками. Пройдут и месяцы, и годы, прежде чем ты снова сможешь побыть один, совсем один в глуши норвежского леса или в толпе на площади.
Ты плачешь в своей ледяной каморке?
Бывают черные дни, когда за столом на них находит что-то звериное. Еды хватает. Вводить ограничения нет надобности. Пища простая, питательная. Но когда звучит сигнал, зовущий к столу, иные способны все бросить и ринуться бегом по ледяному коридору. Другие делают вид, что не слышали сигнала. Надеются прийти, когда остальные уже управятся с едой. Не дай бог наступить кому-то на пятки. Обернется и так на тебя посмотрит. Сперва молча, затем, прокашлявшись, вскинет кулаки над головой и рявкнет:
- Держал бы ты свои грязные ноги подальше от моих пяток!..
Они без конца огрызаются друг на друга. Кто-то положил свой табак слишком близко к чужой тарелке. Глядишь, и полетела коробка в стену. Кок Линдстрём - гладкий толстяк. Когда очень уж обругают, уходит с обиженным видом на камбуз, а вообще-то ему как с гуся вода. С другими дело обстоит сложнее.
Сиди здесь день за днем с одними и теми же неизлечимыми тупицами. День за днем одна и та же еда.
Отвратительный кофе.
Жир, который застывает в тарелках.
Вечно грязные ножи.
А тут еще этот начальник - вежливый, а когда и резкий, сухой, неспособный на настоящее дружелюбие. Он уставился на меня?
Они все таращатся на меня?
Черт бы их побрал.
И так неделя за неделей…
Но в них встроен маятник, который легко может качнуться в другую сторону. Малейший повод для празднования - и уже сияют, словно дети. Попытка испечь торт, не слишком удачная, но все-таки, всего с двумя свечками - больше расходовать нельзя, парадное блюдо с потрескавшейся, как старая кожа, жареной тюлениной, банка бобов на всех и не блещущие чистотой, зато острые ножи. Плюс стопочка. Они взяли с собой спиртное. Почти не прикасаются к нему. Начальник экспедиции знает, да и они тоже соображают, что к выпивке в этих краях следует подходить так же осмотрительно и учтиво, как к бранному слову на церковной кафедре. Крепкое словцо может внести оживление по великим праздникам. Взбодрить прихожан, заставить их проснуться. Но худо тому священнику, который возьмет в привычку сквернословить почем зря.
А потому спиртное лишь изредка появляется на столе, вызывая зато тем большую радость. Разве здесь кто-нибудь кого-то ненавидит? С какой стати?
Пусть наверху непогода!
Нам тут внизу от этого только лучше!
Хоть бы зима продлилась подольше!
Но что это - он опять выдает свою старую байку?.. Черт, сколько можно. Только одну и знает, а рассказывает-то как - тянет за душу, ему не жалко нашего времени. Наслаждается собственным голосом.
Я наслаждаюсь собственным голосом? А ты-то сам?
Только одну байку и знаешь? На вторую ума не хватает?
А ты и одной-то не знаешь.
А у тебя одна погода на уме. Талдычишь без конца: "Ветер сегодня".
Так ведь на самом деле ветер?
Эй, вы там, угомонитесь, лучше налейте стопочку!
Господи, как хорошо-то.
А правда, парни, чем нам плохо - там зима, непогодь, а у нас тут две бутылки початые и одна совсем нетронутая.
Хе-хе, нетронутая, как девственница.
Расскажите-ка эту байку.
Так ведь я уже рассказывал?..
Давай, рассказывай. Глянь сюда - совсем нетронутая.
Хоть бы зима продлилась подольше.
* * *
Прошел слух, что кто-то из них прикладывается тайком. И неизвестно, кому первому пришла в голову эта мысль - зерно, которое проросло на почве собственной тяги к спиртному. Проросло, и появилось подозрение, сосредоточенное на конкретном человеке. Сам он еще не знал, что его подозревают. Где встретятся два охотника пропустить стаканчик, непременно перемолвятся о том, что имярек большой любитель выпить. Пойти, что ли, сказать начальнику? Впрочем, начальник сам в один прекрасный день устроил проверку запасов спиртного. Не так уж много осталось. Он совещается с Линдстрёмом. Ключ от закутка, где стоят бутылки, есть только у одного человека - самого начальника экспедиции. Кок Линдстрем всегда обращается за ключом к нему. Но долго ли сделать второй ключ?
Точно, что ему стоит?..
Хе-хе, что ни говори, а руки у него искусные, захочет - справится.
Ты заметил, как он шатался вчера?
Чего не видел, того не видел. Но он как-то сразу отвернулся и выбежал на волю. Долго его не было. Сдается мне, мазал пальцы собачьим дерьмом.
Что?..
Не доходит? Один запах другой перебивает.
Девять человек спят в одном помещении. На верхних койках слишком жарко, на нижних слишком холодно. Чем дольше длится зима, тем хуже спится. Ночи долгие, лежи и прислушивайся, ведь, наверно, он по ночам прокрадывается на чердак, где хранятся бутылки. Не так-то это просто, да он ловкач, пользуется кромешной тьмой.
Ветер снаружи…
Проклятый ветер. При таком ветре разве услышишь, если кто-то крадется по дощатому полу.
Собака воет. Именно сейчас. Как назло. Когда нужна полная тишина.
Ага, что это?..
Забывшись от волнения, слушающий выпускает заряд кишечных газов. Точно пароход гудит в тумане. Ликующие возгласы трех других, которым тоже не спится. Они отзываются под одеялами и в спальных мешках своими ревунами. Но первый чертыхается:
- Ничего не слышно!..
Неужто не расслышал? Хе-хе.
Не расслышал того, что надо.
Теперь и другие прислушиваются. Кажется, кто-то не спит, а прикидывается спящим? Храпит понарошке? Или это не храп, а бульканье?..
Что начальник - спит? Не слышит бульканья?
Но ведь начальник смеялся вместе со всеми, верно? Значит, не спит. И ведь точно - булькало?..
Буран над Антарктидой, буран над домиком во льдах, над торчащей из снега черной трубой. Три пса принимаются выть. Им отзываются остальные.
В доме уже никто не спит.
Но ведь что-то было?..
За завтраком все сидят злые. Сегодня один из черных дней. Буран, наружу выйти невозможно.
Один из сидящих за столом покачивает свою чашку с остатками кофе:
- Слышите?.. Тот самый звук…
Озирается кругом. Не решается остановить взгляд на том, кого подозревает. Тишина, гробовая тишина.
- А ну его к черту… - говорит кто-то.
До конца зимы еще далеко.
* * *
Он идет прогуляться в царство великого безмолвия. Так он лечился, так утешался и в тот раз, когда пришел в Антарктиду на "Бельжике". Холодно. Мороз обжигает ноздри и горло, но он прикрывает нос рукавицей, держа обе лыжные палки в другой руке. Лыжи скользят неважно. Воткнув носки сапог в ремни креплений, он не спеша бредет мимо собачьих палаток. В палатках тихо. В небе вспыхивает полярное сияние, рождая красные блики на его кожаных рукавицах, и кажется - в воздухе перед ним плывут красные лодочки. Несколько секунд весь край озарен сиянием. Затем оно тускнеет, вновь оживает, уходит голубой рекой за горизонт на севере, перебрасывает через небо зеленую дугу. Он идет, ни о чем не думая.
Но постепенно являются мысли и, как всегда, выстраиваются в логическую цепочку. Первая мысль о Куке. Участнике борьбы за Северный полюс, которого объявили мошенником, - и наверно, по справедливости. Не ждет ли тебя такая же судьба? Если ты вернешься отсюда, не добившись успеха, тебя назовут обманщиком. Люди, что дали тебе деньги, парламент, пресса, весь мир, Нансен и Англия. Уж ты наслушаешься! А если возвратишься победителем?..
Впервые у него такое чувство, словно чья-то рука сжимает сердце и не хочет отпускать. Он пугается. Но в этом есть и маленькое утешение: если все кончится тем, что сердце откажет? Тогда пусть говорят обо мне, что хотят.
Нансен произнесет речь…
Король придет на похороны.
Газеты с траурными рамками.
Ему нравится эта мысль, и он смакует ее. Мороз уже не кажется таким жгучим. Ты должен победить либо умереть.
Победить либо умереть… Впечатляюще звучит. А и никуда не денешься, именно так стоит вопрос: "Ты должен победить или умереть…" Но у Скотта моторные сани?
И ты толком ничего о них не знаешь. Англичане на "Терра Нове" расхваливали их. Хотели меня напугать? Или правду говорили?
Медленно скользя на лыжах, он поднимается на возвышенность за "Фрамхеймом"; вспышки полярного сияния освещают кругозор. Не проходит дня, чтобы он не обдумывал подробности похода на юг.
Ему известен нрав каждой из ста десяти собак, он помнит их клички. Скрытно присматривался к каждому из своих людей. Поднимал каждые сани, проверял каждый узел, изучал каждый ящик. Составил график дневных переходов с возможными отклонениями, все заучил наизусть - и сжег записи, чтобы не попали в посторонние руки. Помнит и знает все. Чувствует, что организм выдержит любую нагрузку.
Возвращается к собачьим палаткам. Сбрасывает лыжи и решает заглянуть в палатку, отведенную для сук. Две суки ощенились.
Собаки узнают его по запаху и радостно поскуливают. Он чиркает спичкой и зажигает подвешенную посередине лампу.
Палатка большая. Собаки привычны к морозу, им здесь хорошо. Вдоль стен насыпаны снежные валики, чтобы собаки не порвали брезент, затеяв потасовку. У одной суки целых пять щенят.
Внезапно на глазах у него мамаша пожирает одного щенка. Все происходит так быстро, что он не успевает вмешаться. Секунда - и щенок в пасти, только хвостик торчит, виляя на прощание то ли весело, то ли трагически. Затем и он пропадает.
Он с трудом удерживается от рвоты. Коричневые глаза собаки становятся желтыми. Глядят на него с ненавистью - или с издевкой. Что это - сознательный поступок матери, решившей избавить своего потомка от выпавшего на ее долю тяжкого труда, от избиения ослепленными жаждой славы, беснующимися людьми? Или же гротескное проявление юмора, собачьего презрения, с тонким намеком на то, что все мы смертны - и ты, человек, тоже? Глядя в эти глаза, он впервые ловит себя на том, что боится, как бы собака не бросилась на него и не перегрызла ему глотку.
Он делает шаг назад. Спотыкается о другую собаку, поспешно выпрямляется. Знает: если выдашь свой страх, они набросятся на тебя, словно стая голодных волков. В руке у него лыжная палка. Он замахивается…
Стоит так. Виляющий хвостик пропал.
Он выходит.
Непредсказуемое - вот что его страшит. Вроде того, что произошло сейчас. Пропасть, которой не видно за вьюгой. Воля, восстающая против твоей из глубин, которые тебе не дано измерить.
Утром он зашел к Вистингу и спросил:
- Что ты знаешь о моторных санях?..
- Я - о моторных санях? Ничего.
- Но что-то ты должен знать, не мог же ты отправляться сюда, не составив себе мнения о моторных санях? Тебе известно, что у англичан есть моторные сани?
- Я об этом как-то не задумывался.
- Все вы так! - кричит он. - Не задумывался! Один я должен думать. Можешь ты сказать хоть что-то о моторных санях?
Он схватил Вистинга за куртку, пытаясь его встряхнуть, но у того солидный вес, в своих огромных сапогах он твердо стоит на ледяном полу, дыша в лицо начальнику.
Наконец Вистинг медленно произносит:
- По-моему, они тут просчитаются…
- Ты так думаешь?
- Ага.
- А почему?
- Так мне кажется. Они отправились в путь без необходимого опыта. Говорят, взяли с собой лыжного инструктора? Надо было прежде научиться ходить на лыжах, а потом уже плыть сюда. Есть у нас причины считать, что в моторных санях они понимают больше?
- Нет!
- Вот именно, что нет. От этих штук во льдах толку мало. Люди, лыжи и собаки - вот мой ответ.
- Правильно - люди, лыжи и собаки!
Начальник вышел от Вистинга. Успокоился - на час-другой. А затем снова в голову лезет: что нам известно о моторных санях?..
От собачьих палаток до "Фрамхейма" натянута веревка. Когда идешь кормить собак, а снаружи беснуется вьюга, надо за что-то держаться, чтобы не заплутать. Застегнув дверь палатки, он становится на лыжи, чтобы идти обратно. И тут разражается буран.
Здесь всегда так, ему ли не знать: будто вдруг прорвался громадный мешок. Где-то во мраке, затаив дыхание, чтобы не выдать себя раньше времени, хоронилось ненастье. А затем ка-ак ахнет!..
Одна лыжа срывается с ноги. Веревка вроде бы тут была? Теперь ее нет.
Он говорит себе: спокойно. Сидит на снегу. Повернувшись к ветру спиной, сжимается в комок и рассуждает: сейчас ты ровным счетом ничего не видишь, и если ошибешься направлением, ковыляя на одной лыже, тебе каюк. Кажется, ветер налетел слева? Повернись так, чтобы принимать его под углом справа. И ты найдешь веревку.
А если ветер изменил направление?.. Это часто бывает, а то и вовсе начнет кружить. Может, лучше сидеть на месте, пусть тебя занесет снегом? Восемь-десять часов как-нибудь выдержишь? А то и сутки?
Потом выберешься из снега.
Сколько сейчас - градусов пятьдесят будет?
Или товарищи тебя откопают?
Если тебя обнаружат живым в трех метрах от веревки, считай, что ты ударил в грязь обмороженным лицом.
Надо найти веревку сейчас.
Только не ходи по кругу.
Ни зги не видно, но ты знаешь, что ветер может стихнуть на минуту и тогда ты спасен.
Если не будешь зевать.
Но ветер не стихает.
Сидя на снегу в буран, он продолжает спокойно рассуждать. Если ветер не менялся, веревка должна быть вон там. А "Фрамхейм" - там. Вот и действуй.
Теперь ветер дует в лицо. Нога без лыжи проваливается в снег, он решает сбросить и вторую лыжу. И тут же раскаивается, потому что проваливается в снег выше колена, а затем, угодив обеими ногами в какую-то пустоту, и по пояс. Буран неумолимо наседает, и у него вырывается крик.
Ветер рвет его крик в клочья и уносит, оставляя какой-то жалобный хрип. Его же голос, летевший с ветром к полюсу и возвращенный встречным шквалом?
Он бредет, разгребая ногами снег и вытянув руки в метельную тьму в поисках веревки. Где же она? Твердит себе, что лучше выдерживать одно направление, которое ему кажется правильным, чем кружить уткнувшись носом в снег, точно слепой пес. Снова кричит. Да нет, ни к чему это. Только попусту силы расходовать.
Внезапно руки его нащупывают человеческую ногу.
В самом деле, нога, и принадлежит она человеку, который держится за веревку. Человек вышел из "Фрамхейма" и пробивается против ветра к собачьим палаткам, разыскивая пропавшего в буране начальника экспедиции.
Это Юхансен.
Вместе они доходят обратно до "Фрамхейма".
Начальник отряхивается от снега, растирает обмороженное лицо, благодарит Юхансена и смеется. Морозец сегодня! А дома сейчас разгар лета. Я потерял веревку. Ничего, все равно нашел бы.
- Вы уверены?.. - спрашивает Юхансен.
Вопрос остается без ответа.
А теперь начальник сидит в бане. Они обзавелись банькой. В каморке в толще льда, между антарктическим штормом вверху и притаившимися глубоко внизу темными волнами моря. Платформа, накрытая палаточкой, под платформой горят два примуса, жар от них греет сидящего в палаточке человека, вода от тающего льда собирается в лохани.
Великое блаженство.
Здесь человек наедине с собой, здесь время течет, не оставляя болезненных следов. Здесь ты можешь думать - и прощать.
Он дремлет в тепле, взвешивает Юхансена на чувствительных мысленных весах - и приходит к выводу, что Юхансен ему симпатичен.
Вечером в "Фрамхейме" праздник. Кто-то выпивает больше других?
Ничего подобного.
На родине лето в разгаре. А здесь сочельник.
Суровые мужчины поют рождественский гимн.
Расскажи свою байку…
Черт - опять он со своей байкой.
А хорошо нам здесь!
Расскажи свою байку.