В книгу Георгия Халилецкого (1920-1977) входят повести "Аврора" уходит в бой" и "Шторм восемь баллов".
В основе повести "Аврора" уходит в бой" - документы, мемуары и дневники моряков, служивших на славном крейсере во время русско-японской войны. Автор описывает беспримерный поход русской эскадры из Балтийского моря в Тихий океан.
В повести "Шторм восемь баллов" изображен один из трудных рейсов посыльного судна "Баклан". Сорок лет плавает "Баклан", выдержал не один бой, и восьмибалльный шторм для него нелегкое испытание. В эти часы проявляют лучшие черты своего характера офицеры и матросы корабля, которых с симпатией и знанием дела изображает автор, в прошлом военный моряк.
Содержание:
"АВРОРА" УХОДИТ В БОЙ 1
ШТОРМ ВОСЕМЬ БАЛЛОВ 72
Примечания 92
Морские повести
"АВРОРА" УХОДИТ В БОЙ
Самодержавие именно по-авантюристски бросило народ в нелепую и позорную войну. Оно стоит теперь перед заслуженным концом. Война вскрыла все его язвы, обнаружила всю его гнилость, показала полную разъединенность его с народом… Война оказалась грозным судом. Народ уже произнес свой приговор над этим правительством разбойников. Революция приведет этот приговор в исполнение.
В. И. ЛЕНИН
ГЛАВА 1
Осенняя мгла висела над Петербургом.
Туман по утрам так плотно прижимался к земле и стоял так недвижно, что даже фонари, не гасившиеся почти до полудня, были в нем едва различимы. Сырость проникала повсюду. Она блестела ртутными капельками на гранитных плитах фасадов, тяжело срывалась с неопавшей листвы деревьев, ложилась на ресницы, на брови прохожих. От нее не спасали ни одежда, ни толща стен; она разъедала легкие и вызывала приступы удушья, она была везде и во всем.
В одно такое сырое, туманное утро пожилой военный моряк вышел из подъезда Главного морского штаба и, дойдя до Невского проспекта, в нерешительности остановился. Собственно говоря, ему надо было бы еще заглянуть домой, прежде чем отправляться на свой корабль, но дома - он это знал - никого, кроме прислуги, нет, писем от сына тоже, верно, нет, а за книгами он и потом сможет прислать матроса. Главное, так не хотелось оставаться одному, наедине со своими тревогами и сомнениями…
Постояв минуту в раздумье, моряк решительно зашагал в сторону гавани, на ходу поплотнее застегивая отвороты шинели. Какой-то лихач с высоких козел окликнул его: "Прокачу, ваше высокбродие?" - но он, кажется, даже не расслышал этого.
Капитан первого ранга Евгений Романович Егорьев считал себя "вечным балтийцем", хотя морская биография его начала складываться вдалеке от Балтики, на Тихом океане. Служба его начиналась в водах Дальнего Востока, на шхуне "Ермак"; плавал он там и на клипере "Абрек", хаживал в Китай. Там-то, на Дальнем Востоке, он и женился на сероглазой девушке-иркутянке, необычно женился: увидел, полюбил с первого взгляда, а через неделю уже сделал предложение. Она усмехнулась - что-то уж слишком быстро, вроде бы не полагалось так, но согласилась.
Многое, очень многое у него связано с тем далеким краем, но все-таки это была молодость, а настоящие-то годы, зрелые, с раздумьями и сомнениями, с поисками и радостью открытий, были отданы Балтике. И по внутренней, душевной потребности, а совсем не по привычке, как самому себе это иногда кажется, называет он себя балтийцем, и мысленно у него давно решено: теперь уж до глубокой старости напрочно обосноваться под этим холодным, неприветливым балтийским небом.
Ведь и так рассудить: человек он уже немолодой, грузноватый - вон и лысинка заметно пробилась, - ему ли мечтать о скитаниях, о манящей восточной экзотике! Давным-давно переболел он морскими романтическими увлечениями молодости, когда и в снах-то виделись тропические знойные страны; и в память о тех годах остались только щепетильность во всем, что касается формы офицера, да выработанная не одним десятилетием способность никогда не выходить из терпения, при любых обстоятельствах оставаясь спокойным и сдержанным, как это и предписывается истинному моряку.
Сдержанным!.. А вот сейчас - поди же ты - разволновался, изменил этому многолетнему правилу. И все из-за разговора, состоявшегося там, под адмиралтейским шпилем, каких-нибудь час-полтора назад.
Когда ему сказали там о новом назначении, он разгладил свои пушистые, холеные усы, провел ладонью по гладко выбритому подбородку, что делал всегда в минуту взволнованности, и уже совсем было собрался заявить, что, конечно, дорожит оказанным доверием, но просил бы принять во внимание, - а что принять, он и сам толком не знал, - как вдруг на пороге появился знакомый капитан первого ранга.
Соученик и соплаватель Егорьева в молодые годы, он теперь волею судеб был вознесен до штабных недосягаемых высот.
- А-а, мон шер, - не то покровительственно, не то дружески фамильярно воскликнул он. - Рад видеть, рад!..
В кабинете, усадив Егорьева в мягкое кожаное кресло и пододвинув ящичек с сигарами, он зорко посмотрел на бывшего своего однокашника:
- Нуте-с, нуте-с, поглядим, как тебя коснулась печать неумолимого времени… Та-ак, морщинки, мешки под глазами. Да вот и лысинка, вижу. Стареем, а?
Егорьев чуть приметно поморщился: его всегда немного раздражала нарочитая развязность людей, полагающих, будто служебное превосходство дает им право на подобный снисходительный тон. И хотя гримаса была мимолетной, совсем как легкое облачко, проскользнувшее в ультрамариновом весеннем небе, - оно, это облачко, отразилось в глазах собеседника. Тот вдруг отодвинулся от Егорьева, словно от всего прошлого отгораживая себя необъятной шириною полированного письменного стола, и перешел на суховатый, деловой тон:
- Значит, принимаешь "Аврору"?
Он сказал это так, будто вопрос давно решен и вспомянуто о нем только случайно, между прочим, - мало ли о чем люди могут говорить при встрече.
Егорьев поднялся.
- Как раз об этом я и хотел бы поговорить. - Он старательно избегал местоимений: ни "ты", ни "вы", и собеседник это тоже немедленно отметил. - Уход с "Океана" крайне нежелателен для меня…
Штабной начальник изумленно поглядел на Егорьева: это еще что за чудачество?
- Учебное судно дороже первоклассного боевого корабля? - Он усмехнулся: - А помнишь: "В морях твои дороги…"
Это были строки пушкинских стихов, которые в юности Егорьеву особенно нравились.
- Не понимаю. И… не одобряю, - жестко закончил начальник.
Евгений Романович почувствовал, как мучительно краснеет. Ну как объяснить, что дело ведь не в том только, что он свыкся с "Океаном" и что даже не представляет себе, как это можно сойти с мостика, тысячекратно измеренного вдоль и поперек, как это вообще можно расстаться с кораблем, которому отдано столько в жизни? Тут все сразу: и годы сказываются, и привычки, и еще что-то такое, подсознательное, чему он сам и имени, пожалуй, не сумел бы найти. Нет, об этом не скажешь словами, все они будут звучать неубедительно…
Собеседник между тем помедлил, бесстрастно пожевал губами:
- В твоем положении, мон шер, прямо скажу, надобно считать за честь подобное назначение.
Он сделал нажим на словах "за честь".
Егорьев вспыхнул, но усилием воли сдержал себя. Намек на то, что в его карьере уже давно произошла какая-то заминка, был слишком недвусмысленным.
С поразительной отчетливостью Евгению Романовичу вдруг вспомнилось его детство: и то, как мать, унижаясь, хлопотала, чтобы его приняли в морской кадетский корпус, и все нажимала на "морскую родословную", и то, как потом, в корпусе, а позже среди гардемаринов и молодых морских офицеров, сплошь знатных фамилий, считался он, разночинец, чем-то вроде белой вороны, и все сторонились его, хотя втайне и завидовали успехам, которые одерживал он в учебе.
Это было как раз то, о чем он, Егорьев, старался всегда не думать, не вспоминать: прошло - и ладно. Но теперь оно вновь предстало перед ним.
- Да… и в толк я что-то не возьму, - продолжал собеседник. - Где причины отказа? Сжился с кораблем? Привык, тысячи миль избороздил на нем? Э, Женчик, оставим эти красивые фразы для тех, кто помоложе.
Как и пушкинская строка, Женчик - тоже было напоминанием о кадетском корпусе. Так Егорьева называли там самые близкие друзья-товарищи, и сейчас понимать это следовало вот как: "Хоть ты и невежлив, но я тебе, по старой памяти, видишь, прощаю. Чего не бывает между друзьями-однокашниками…"
Но Евгений Романович продолжал упорствовать, и это начинало выводить его собеседника из терпения: черт знает что, другой скакал бы от радости, руки бы целовал, а этот еще и упрямится!
Понизив голос, он доверительно добавил:
- Тебе о самом главном-то сказали или нет? Главное - вот что: по совершенно достоверным сведениям, со дня на день ожидается приказ об отправке эскадры в Тихий океан. Адмирал Рожественский уже вовсю занимается подготовкой к этому походу. Его флагманом назначают. И уж не буду таить: нам для этого похода смелые, волевые командиры вот как нужны!
Он провел ребром ладони возле края белоснежного воротничка: штабной начальник любил при случае щегольнуть демократическим жестом.
- А ты после такой блестящей проводки кораблей через кронштадтскую горловину - ты же знаменитость на флоте!..
Штабной начальник имел в виду довольно известную на Балтике историю. Несколько лет назад, когда Егорьев был помощником главного начальника Кронштадта, там тогда потребовалось провести группу боевых кораблей через очень узкий проход, и никто из офицеров не решался взяться за это дело, а он, Егорьев, взялся - и благополучно провел все до одного корабля.
- Да и твое знание Тихоокеанского театра тоже принимается в расчет…
Егорьев внутренне усмехнулся: вот оно, оказывается, в чем дело! В мирное время о плебее можно годами не вспоминать, а как трудное дело - так уж сразу и смелый, и волевой, и опытный…
И тут же на смену торопливо пришли другие мысли, самые сокровенные: а ведь там, на Дальнем Востоке, на крейсерах, сын - офицер, Всеволод, Сева, единственный близкий ему человек…
- Так как же? - нетерпеливо переспросил штабной начальник.
Евгений Романович сдержанно откланялся, сказав, что просит два-три дня на размышление.
- Как угодно, мон шер, как угодно, - штабной начальник отпустил Егорьева кивком головы, даже не протянув на прощание руку: всем своим видом он показывал, что дел у него - гора Эверест…
И вот Евгений Романович идет в промозглом тумане. Он засовывает руки поглубже в карманы отяжелевшей от сырости шинели и все думает, думает.
Сева… Он очень похож на покойницу мать: такой же воспламеняющийся, стремительный в движениях, нетерпеливый. Мальчиком он, бывало, пугал отца неожиданными переходами в настроении: то часами сидит задумавшись о чем-то своем, ему одному ведомом, то вдруг начнет тормошить отца - расскажи да расскажи, какой это Сан-Франциско, в котором Евгений Романович побывал в семидесятых годах. Как люди живут в Шанхае - он, отец, ведь и в Китае бывал.
И Евгений Романович терпеливо рассказывал ему и о Шанхае, и о далеком Фриско, и о клипере "Абрек", на котором он ходил в дальневосточных водах, и о том, как бедовал он со своими матросами на острове Сетунай, когда в семьдесят седьмом году, осенью, шхуна "Алеут" разбилась о рифы, и о всякой морской всячине.
А Сева сидел и, казалось, даже не слышал, что говорит ему отец, - как далеко был он мыслями в эти минуты…
Да, ради сына можно пойти на все, даже согласиться с нежелаемым назначением.
…А дождь все моросит, вперемешку с туманом он создал настолько густую, непроницаемую, плотную завесу, что в двух шагах совсем невозможно что-нибудь разглядеть. Далеко поставленные друг от друга уличные фонари кажутся расплывшимися желтыми пятнами на этом сплошном сером фоне. Холодный ветер забирается за воротник. Капельки тумана повисают на бровях, на кончиках усов…
Егорьев ничего этого не замечает. Он идет медленно, припоминая и взвешивая каждое слово давешней беседы.
И только теперь он начинает понимать, что за все это время ни разу по-настоящему не задумывался о войне. Да что там не задумывался - просто как-то не принимал ее всерьез, по-настоящему.
Война…
В распрях и волнениях, в тревожном предощущении больших и грозных событий вступили люди четыре года назад в новый, двадцатый век.
Крупные газеты всех европейских стран в один голос твердили о том, что обстановка в Европе и на Дальнем Востоке непрестанно осложняется. Приводились высказывания видных политических деятелей и биржевых дельцов, модных поэтов и хиромантов, отставных генералов и известных балетных звезд - в один голос они твердили о неотвратимости "роковых событий" в самое ближайшее время.
Евгений Романович отшвыривал в этих случаях газету в сторону. Да, он, офицер, для войны существует. Но война тогда понятна, когда понятны ее цели. А тут?..
Уже появились романсы о трагической обреченности земли, уже с амвонов в церквах гремели устрашающие слова о каре господней погрязшему во грехах человечеству, уже солдатские сапоги топтали пшеницу во внеочередных военных маневрах, и только он, Егорьев, продолжал стараться не думать обо всем этом. И даже в письмах к сыну избегал всякого упоминания этой темы.
Романсы романсами - это, конечно, вздор, - а вот заявление североамериканского президента Теодора Рузвельта о том, что в случае вмешательства Франции и Германии в возможный русско-японский конфликт на стороне России им придется столкнуться со всей мощью Америки, - это было, пожалуй, посерьезнее.
Как раз в эти-то дни и промелькнуло в газетах неприметно для всех коротенькое, петитом набранное сообщение о том, что русский военный флот в Балтийском море пополнился еще одной боевой единицей: трехвинтовым крейсером первого ранга "Аврора", выстроенным на верфи Нового Адмиралтейства, в Петербурге.
Лишь немногие из обративших внимание на это сообщение вспомнили, что точно так назывался когда-то парусный фрегат, прославившийся при обороне Камчатки от англо-французов.
…А корабль между тем уже начинал жить своей самостоятельной жизнью: за три года на нем был закончен монтаж всех механизмов, в середине июля 1903 года над палубой взвился перекрещенный синими полосами андреевский флаг, взбурлила за кормой свинцово-серая невская волна - "Аврора" выходила в пробное плавание. Выходила, ожидая своего командира.
…Н-да. Значит, на войну? Кто из морских офицеров, - конечно, из тех, что шли во флот по собственному призванию, а не в силу подчинения родительской воле, - кто из них не понимал, что живет для войны и ради войны? И все-таки в самую решительную минуту одного этого понимания было, видимо, недостаточно, потому что тут же сам собою приходил вопрос: а действительно ли нужно это - биться, мучиться, умирать?
Егорьев усмехнулся: знал бы кто-нибудь сейчас, о чем размышляет господин капитан первого ранга, только час назад аттестованный как смелый и волевой!
Ну что ж, Сева, значит, скоро встретимся…
Из густой туманной пелены возникли очертания "Океана".
Вахтенный матрос у трапа окликнул, Егорьев вполголоса назвал себя, матрос почтительно вытянулся, пропуская командира корабля. С докладом бросился было навстречу командиру вахтенный офицер, но Евгений Романович движением руки остановил его и, чуть сутулясь, молча прошел в свою каюту.
Через два дня капитан первого ранга Егорьев сообщил рапортом, что он готов принять командование крейсером "Аврора".
2
Из "Исторического журнала крейсера 1 ранга "Аврора":
"1904 год.
4(17) октября, понедельник.
С рассветом подошли к проливу Большой Бельт, к этому же времени подошли и прочие эшелоны эскадры и в 8 часов утра стали на якорь по диспозиции…
Переход в ночное время совершался с осторожностью; после захода солнца команда разводилась по орудиям - на случай маловероятной, но все же возможной атаки неприятельских миноносцев…
По постановке на якорь приготовились к погрузке угля; утром команда разведена по судовым работам.
Тотчас после погрузки угля приступили к мытью крейсера. В 9 часов вечера светили прожекторами. В 10 часов пробили тревогу, команду развели по орудиям.
Погода вначале пасмурная, вся вторая половина суток дождливая".
Проливными дождями, нерассеивающимися туманами, не по времени ранними холодами проводила Россия Вторую Тихоокеанскую эскадру из Ревеля в далекий поход, к японским берегам.
Война на Дальнем Востоке шла уже десятый месяц, и как ни старались петербургские газеты изобразить ее в виде некоего триумфального шествия русского воинства по выжженным и опустошенным маньчжурским полям, правда проникала даже сюда, в город на Неве, и эта правда была далеко не утешительной.
Лейтенанту Алексею Дорошу до мельчайших подробностей запомнился день выхода эскадры.
В тот день, рано поутру, капитан первого ранга Егорьев пригласил к себе всех офицеров крейсера и, глядя куда-то поверх их голов, в дальний угол салона, сказал глухо и, как показалось Дорошу, утомленно-равнодушно:
- Итак, совершилось то, что должно было совершиться. Нас посылают на помощь осажденным русским войскам в Порт-Артуре… Полагаю, нет нужды объяснять значение и важность этого похода, который будет долгим и нелегким. - И повторил задумчиво: - Да, нелегким…
Андрюша Терентин, молоденький мичман, сын отставного, известного когда-то на флоте адмирала, пристроясь возле Дороша, тихо шепнул:
- Ну и сухаря командира господь-бог нам сосватал! Это уж не иначе, как в знак особого расположения…
Дорош осуждающе взглянул на мичмана: нашел время острить!
Егорьев между тем помедлил, будто подыскивая нужные слова, и, не находя их, вдруг закончил неожиданно кратко:
- Хочу верить, что поход наш принесет нам победу и России - славу.
И поморщился: ему, очевидно, самому стало немного неловко, что эта заключительная фраза прозвучала все-таки слишком торжественно.
Минный офицер лейтенант Старк 3-й, прыщеватый и долговязый, вскочил и воодушевленно воскликнул "Ур-ра!", но его никто не поддержал, а Егорьев поглядел на него таким отчужденным, недоумевающим взглядом, что лейтенант как-то сразу съежился, будто стал меньше ростом, и, смущенный, поспешно опустился в кресло.
- Я вас больше не задерживаю, господа, - Егорьев первым поднялся и вышел из салона.
- Что, лейтенантус, съел? - насмешливо бросил Старку мичман Терентин. - С нашим командиров, брат ты мой, шутки плохи.
Старк независимо пожал плечами.