Почти одновременно поступил сигнал с "Осляби": "Вижу неприятельский крейсер, могу вступить в бой".
На "Авроре" была сыграна тревога.
Из своей каюты - так, словно он вовсе и не спал, вышел спокойный Егорьев и неторопливо прошел в боевую рубку. Он поздоровался с Терентиным и поднес к глазам бинокль.
- Евгений Романович, почему "Ослябя" медлит, если ей виден неприятель?! - взволнованно воскликнул мичман.
- А вы взгляните, почему, - ровным голосом сказал Егорьев и показал рукой в сторону "Суворова": на флагмане то вспыхивал, то снова гас прожектор. "В бой не вступать", - прочел Терентин.
"Странно, - подумал он. - Неужели Рожественский хочет уступить японцам преимущество первого залпа?"
В 6 часов 49 минут справа позади смутно обозначился силуэт какого-то корабля. Корабль шел сближающимся курсом. Старший артиллерийский офицер "Авроры" лейтенант Лосев, отличный знаток японского флота, без труда опознал незнакомый корабль.
- Легкий крейсер "Идзуми", - спокойно, будто на экзамене, сказал он. - Вооружение шестнадцать пушек и три минных аппарата.
Вскоре крейсер ушел, исчезнув где-то за русскими транспортами.
Стало уже совсем светло, но туман расползался по-прежнему неохотно, медленно, лениво. Серое море было покрыто серой, невзрачной мелкой зыбью, серые тучи нависали над водой, почти касаясь ее.
Четыре крейсера, обнаруженные незадолго до того "Костромой", вероятно, были, как и "Идзуми", вражескими разведчиками, потому что ближе чем на восемьдесят кабельтовых они не подходили, ни одного выстрела не сделали и исчезли так же неожиданно, как и появились.
- Стая "летучих голландцев", - пошутил мичман Терентин, но никто его шутки не поддержал.
Егорьев, время от времени поднося бинокль к глазам, с досадой думал о том, что напрасно флагман не посчитался когда-то с его замечанием насчет окраски судов: окрашенные в шаровый цвет японские корабли исчезают в тумане, словно невидимки. Да и только ли в этом одном проявится то самое преимущество неприятеля, о котором следовало думать заранее? Зачем, например, было тащить в хвосте нашей эскадры тихоходы транспорты? И оторваться от них уже нельзя - не бросишь на произвол! - и маневренность они будут сковывать, словно тяжелые цепи, это совершенно очевидно.
Он поинтересовался ходом крейсера.
- Восемь узлов!
"Так я и думал, - почти вслух произнес Егорьев. - Из-за этих полуразбитых транспортов мы ползем как черепахи…"
…А на шестом плутонге, у орудий, матросы перебрасывались резкими, короткими фразами.
- Ну и погодка! - недовольно буркнул Аким Кривоносов. - Для нас по заказу, что ли?
- Дома у нас, поди, уж черемуха цветет, - мечтательно произнес Нетес. - В наших местах этой черемухи гиблое дело сколько. Девчата в волосы ее себе вплетают. Красиво!..
- Твои девчата, надо думать, теперь дни считают: когда возвернется бравый балтиец? - пошутил кто-то из комендоров.
- Нет, я от девчат все как-то в стороне держался. Языкастые они, насмешницы, - простодушно сознался Нетес.
- Будто уж и в стороне? Так тебе кто и поверит!
- Право слово… Есть, верно, одна там… Татьяной зовут. Только она - дочка шинкаря. Богатеющий мужик! По праздникам один из всего села в калошах вымахивает… Губернатор - и тот проездом у него останавливался… Где мне к нему в родню ввязываться? Да и она, Татьяна, небось уж давно замуж вышла…
- Это дело известное, - поддержал Кривоносов. - Такой дочку не выдаст, а продаст, чтоб поприбыльнее.
- Прекратить разговоры! - одергивали матросов унтер-офицеры, и те умолкали, настороженно вглядываясь в даль.
Ночью почти никто из матросов не спал, и теперь на лицах у всех лежала печать усталости, и это еще более подчеркивало всеобщую сумрачную, молчаливую настороженность.
Но вот на какое-то мгновение проглянуло солнце, - даже не проглянуло: невидимое само, оно едва-едва позолотило края туч у горизонта, но тотчас наползли новые тучи, и робкий, осторожный проблеск солнечного утра угас, и опять вокруг были серое небо и серая вода. Но и этой мимолетной вспышки света оказалось достаточно, чтобы лица матросов прояснились, затеплились изнутри. Прошло еще сколько-то минут - и усталости у людей как не бывало. Все приободрились, глядели веселее, и негромкие шутки - как ни одергивали унтеры - слышались уже повсюду.
Аким Кривоносов старался держаться поближе к Копотею. Всю ночь ему не давал покоя один вопрос, а задать его Евдокиму он не решался. Потом все-таки набрался смелости.
- Помнишь, Евдоким, - сказал он вполголоса, убедившись, что никто не сможет их подслушать. - Помнишь, ты когда-то говорил, что только последний мерзавец станет защищать царя… А мы… ежели бой… Как же, а?
И он выжидающе посмотрел на друга - так, словно всей великой правдой жизни, всей его судьбой владел сейчас этот невысокий, чуточку рябоватый матрос со съехавшим на сторону синим воротником "гюйсом".
Евдоким Копотей ответил не сразу. Умными, внимательными глазами посмотрел он на Кривоносова.
- Кроме царя, Аким, есть еще русская земля. Родная. Единственная… Понимаешь, Аким: вот существуют цари, династии… Они следуют друг за другом, их может и вообще не быть… А земля отчая простому человеку всегда останется дорогой, родной. Вот как мать с отцом… - Он досадливо махнул рукой: - Эх, не умею я говорить… Сердцем понимаю, а слов подходящих найти не могу.
- Нет, это ты зря, - задумчиво возразил Кривоносов. - Говоришь ты понятно. - Он помолчал. - Стало быть, так: если уж драться, так драться по-настоящему? Правильно я тебя понял? - спросил он, глядя на Копотея. - Царь - сам по себе, а мы - сами по себе, так?
- А разве тебе совесть позволит… не по-настоящему? - тихо возразил Копотей.
- Это-то, положим, верно, - согласился Кривоносов и почему-то вздохнул. - Вот, знаешь, дед мой мне сейчас припомнился. Давно уж помер, царство ему небесное… Отчаянный, между прочим, мужик был. И медали по праздникам любил надевать: они у него еще с турецкой кампании…
Кривоносов помолчал, будто погруженный в эти дорогие сердцу воспоминания.
- Да, так вот он, дед-то… Когда с войны домой воротился - живого места, сказывают, на нем не было. А до смерти говорил: русский солдат - он своей чести нигде не уронил!..
- Вот то-то и оно, - поддакнул Копотей. - Это у нас от дедов ведется. Я своего деда не помню, а отца помню. Говаривал мне: у нас в роду, сынок, трусов никогда не бывало!
Подошел Листовский.
- Об чем разговор?
- Да вот рассуждаем, как в бою держаться, ежели что…
Листовский насторожился:
- И как же порешили?
- А как тут решать? Не раки, назад пятиться не станем.
Листовский зло, вприщур, посмотрел сперва на Копотея, потом на Кривоносова:
- По присяге, стало быть? За веру, царя и отечество? - Он насмешливо хмыкнул: - Видать, на пользу пошли уроки словесности.
- Опять за свое? - неожиданно резко оборвал его Копотей. - Буйная, я гляжу, у тебя голова, шахтер. Буйная, да… дурная. А для нашего дела это никак не годится. - И уже более спокойно добавил: - Мы с Акимом вот о чем толковали: драться надо по-настоящему, а присяга тут ни при чем. У нас одна присяга: народ, Россия. Понял?
- Понять-то понял, - угрюмо произнес Листовский. - А только вот тут, - он приложил руку к сердцу, - вот тут у меня столько злости накопилось, что хоть криком кричи!..
Копотей насмешливо поглядел на Листовского:
- Так ведь и злость-то, ее тоже с умом надо расходовать, мил человек. Ты думаешь, у тех, в Порт-Артуре, меньше, чем у тебя, злости в сердце было? Ого!.. А как дрались? - Он дружески потрепал по плечу нахмуренного Листовского: - Ты только не сердись за резкое слово. Это ведь любя.
- А я и не сержусь, - уже более отходчиво согласился Листовский. - Только чудно́ все это получается… Ты мне вот что объясни: социалисты - они как насчет войны толкуют?
- А социалисты, милок, они тоже разные, - подумав, сказал Копотей. - Есть, которые…
Но тут его предостерегающе толкнул Степа Голубь: к матросам приближался унтер-офицер.
- Разговоры!
- Да мы об жизни, - спокойно-насмешливо возразил Копотей.
Унтер-офицер покосился на Копотея:
- Об какой еще жизни?
- Известно: о нашей, матросской…
Унтер пожал плечами: нашли о чем толковать!
- Сказано, не болтать! - грубо одернул он.
…В половине десятого команде было дано разрешение завтракать, но только матросы принялись за еду, как снова прозвучал сигнал тревоги.
- Опять японцы показались!
Лейтенант Дорош поднес к глазам бинокль, однако в нем уже не было нужды: четыре японских крейсера подошли к эскадре так близко, что уже можно было без труда опознать их. Это были малые крейсера недавней постройки, быстроходные и отлично вооруженные.
- Ого!.. - вполголоса произнес Дорош. - Если таких китов в разведку посылают, каковы же тогда их главные силы?
Японцы совершенно откровенно испытывали крепость нервов русских моряков: они демонстративно развернулись на ходу и шли медленно, очень медленно, поводя в сторону русской эскадры черными зевами крупнокалиберных орудий.
Неприятельские крейсера, которые вначале шли контркурсом с русской эскадрой, подошли почти вплотную к ее левой колонне и легли на курс, слегка сходившийся с курсом русских кораблей. Дальномерщики торопливо уточнили дистанцию: до ближайшего японского крейсера было пятьдесят восемь кабельтовых. Расстояние это постепенно сокращалось. Приземистые, с острыми форштевнями корабли были уже превосходно различимы с "Авроры", и когда дистанция до них сократилась до сорока двух кабельтовых, оба русских броненосных отряда по сигналу адмирала начали заходить влево - так, чтобы вместе с третьим отрядом броненосцев составить одну единую линию.
Легко, подобно птицам, вырвавшимся на волю, взлетели разноцветные флаги над "Суворовым": адмирал приказывал открыть огонь.
Первый выстрел прозвучал с "Николая". Странное дело: все ожидали этого выстрела, стискивая зубы от внутреннего напряжения, а он прозвучал коротко, негромко, почти неслышно, даже эхо не подхватило его отголоска.
Еще не растаял сизо-голубой дымок, как японские крейсера открыли ответный огонь.
- Шестому плутонгу - к бою! - передали с мостика: шестой плутонг был на "Авроре" кормовым, и корабли неприятеля находились сейчас как раз в его радиусе обстрела.
Аким Кривоносов наводил орудие. Куда делись прежние несобранность, взволнованность; он сам удивился, до чего спокоен был в эту минуту. Главное, не нужно торопиться… Так, правее, еще правее…
- Цель поймана! - отрывисто доложил он и как будто со стороны прислушался на мгновение к своему голосу: ничего особенного - так же, как всегда на учениях…
- Товсь!
Тело орудия на мгновение подалось назад, грузно, словно нехотя, выдохнуло сноп оранжево-багрового пламени и медленно-медленно вернулось в исходное положение.
- Есть! - весело выкрикнул чуть побледневший от волнения Степа Голубь. - Левый крейсер исхлопотал себе что надо. Прямо в кормовую рубку!..
Аким Кривоносов внутренне удивился: неужели все это так просто? А может, и не он - кто-нибудь другой угодил сейчас в неприятеля?
Но лейтенант Дорош уже кричал со своего места:
- Кривоносов!
- Есть, ваше благородие!..
- С боевым крещением тебя!
- Спасибо, ваше благородие. Рад стараться.
Он снова подумал: да нет, тут что-то не так. Уж очень просто… Рукавом грубой парусиновой рубахи он отер лоб, ставший почему-то влажным.
Орудия шестого плутонга "Авроры" были снова заряжены, но второго залпа произвести так и не удалось: японцы внезапно повернули "все вдруг" и начали скрываться в тумане, беспорядочно отстреливаясь на ходу. Только один крейсер продолжал следить за эскадрой, по-прежнему оставаясь в отдалении.
…И опять на "Авроре" сыграли отбой: вражеских кораблей поблизости больше не было.
Лейтенант Дорош, приказав отпустить прислугу подачи, направился в каюту. Почти вслед за ним прибежал туда возбужденный мичман Терентин.
- Ну как, Алеша, можно тебя поздравить с почином? - сказал он. - Лиха беда начало, - так, кажется, говорят?
- Не знаю, как начало, а беда лиха. Садись-ка, передохнем немножко. Эти бессонные ночи скоро совсем с ног свалят.
Он помолчал, нерешительно посмотрел на Терентина, потом сказал:
- Слушай, Андрей, обещай исполнить одну мою просьбу…
- Конечно. Какую?
Дорош помедлил:
- …Если я… если со мной что-нибудь случится, передай это письмо по адресу.
Терентин замахал обеими руками:
- Что ты! "Случится, случится"… И думать об этом не смей, да еще в такую минуту! Смеешься, что ли?.. Запомни: ничего с тобой не случится. Ни-че-го, понятно?
- Странный ты человек, - невесело усмехнулся Дорош. - Что меня успокаивать? Что я - враг себе, что ли? Я и сам хочу верить, что все будет… хорошо. Но все-таки, на всякий случай.
- И слушать не желаю, - продолжал упорствовать Терентин.
- Ну что ж, нет так нет. Забудем об этом. - Дорош открыл ящик стола и бросил туда конверт.
- А кому письмо? - сдался Терентин. - Элен?
Дорош кивнул: ей.
- А все-таки… любишь ты ее, - задумчиво и неожиданно уважительно произнес Терентин. - Теперь вижу: любишь!..
В полдень эскадра изменила курс на норд-вест 23°, подавшись немного вправо, и тогда первый броненосный отряд выдвинулся еще правее, образовав отдельную колонну.
Егорьев не сразу разгадал смысл эволюции, затеваемой Рожественским, и только после того, как первый отряд начал движение справа налево, описывая широкую кривую, Егорьев понял: адмирал выводит отряд в голову броненосцев.
- Да что же он делает?! - изумленно и встревоженно воскликнул капитан первого ранга. - С минуты на минуту снова появится неприятель, а строй судов разобщен!..
А корабли первого отряда все отходили и отходили в сторону, и, появись сейчас противник, они стали бы превосходной мишенью для огня вражеской артиллерии.
2
Тем событиям, которые произошли в это хмурое майское утро в далеком неприветливом море, в виду острова Цусима, суждено было стать достоянием истории.
Военные специалисты во всех странах не раз впоследствии возвращались к самому детальному анализу этих событий, толкуя их каждый по-своему и нередко не без умысла далеко уходя от правильной оценки подлинных фактов.
Их, эти события, сравнивали с теми, что произошли более двух тысяч лет назад в Саламинской бухте, близ Афин . Общность с ними искали в подвиге матросов Жуана Австрийского , в делах, совершавшихся у мыса Трафальгар .
И все-таки при всей объективности, на какую они только были способны, историки в своих изысканиях шли лишь одним из двух обязательных путей: они искали причины победы, не утруждая себя поиском причин поражения. А это было куда важнее, потому что тут-то и находился ключ к пониманию событий.
Тому, что произошло при Цусиме 14-15 мая 1905 года, единственно полную оценку дал человек, никогда не считавший себя специалистом в вопросах военно-морской стратегии и тактики.
Гневом и скорбью были полны его слова, когда он писал:
"Сотни миллионов рублей были затрачены на спешную отправку балтийской эскадры. С бору да с сосенки собран экипаж, наскоро закончены последние приготовления военных судов к плаванию, увеличено число этих судов посредством добавления к новым и сильным броненосцам "старых сундуков". Великая армада, - такая же громадная, такая же громоздкая, нелепая, бессильная, чудовищная, как вся Российская империя, - двинулась в путь, расходуя бешеные деньги на уголь, на содержание, вызывая общие насмешки Европы… По самым скромным расчетам, эта армада стоила до 300 миллионов рублей, да посылка ее обошлась в 100 миллионов рублей, - итого 400 миллионов рублей выброшено на эту последнюю военную ставку царского самодержавия" .
Так писал он, с неумолимой логической закономерностью доказывая неизбежность трагического для России исхода событий при Цусиме.
Этот человек был Ленин.
Все понимали: встреча с главными силами противника еще впереди и произойдет она очень скоро. Неспроста до сих пор сновали поодаль от эскадры японские корабли-разведчики.
В тысячный раз Егорьев задавал себе один и тот же вопрос: готова ли эскадра к тому, чтобы дать неприятелю хотя бы достойный отпор, - о победе над явно превосходящим по силам японским флотом не могло быть и речи, - и в тысячный раз приходил к одному и тому же скорбному ответу: нет!
Он не сомневался в храбрости, в отчаянной, неслыханной храбрости почти любого из своих подчиненных без выбора, кого вздумается, пошли в огонь, в воду, на самую смерть - и пойдет не колеблясь, и так, должно быть, на всей эскадре.
Но что она, эта честная и, если высказывать все до конца, ненужная храбрость рядом с огромной мощью вражеской техники, с ее бесспорными современными преимуществами? Более храбрый может на море более мужественно умереть, но умереть - еще не значит победить… И кажется, никогда прежде ощущение авантюристического характера всей этой затеи с посылкой эскадры на Тихий океан не было у Егорьева таким отчетливым и определенным, как сейчас.
Туман, почти не рассеявшийся, и к полудню таил в себе неизвестность: что за ним? Какие силы накапливает неприятель? Что он замышляет? Говорят, адмирал Того - большой поклонник лобовых ударов, - так, во всяком случае, утверждал Рожественский на вчерашнем совещании командиров кораблей: расставит, дескать, свои корабли в одну сплошную линию по диспозиции и бьет, бьет, пока снарядов хватит. Но в этой наивной сказочке было, конечно, не больше верного, чем во всех наших суждениях о почти неведомой островной империи.
Вот они, результаты беспечности: неприятель где-то рядом, а что о нем известно? Ровным счетом ничего. Эскадра, выражаясь фигурально, идет на ощупь, разведка поставлена из рук вон плохо, да ее, по-честному говоря, и вообще нет, и за это тоже еще придется поплатиться. О, до какой степени ненавидел сейчас Егорьев всех этих тупых, чванливых, поразительно далеких от жизни чиновников из Главного морского штаба, вершащих судьбы целого флота!..