II
Команда предвкушала уху. Влажный мешок с рыбой грузно пошевеливался на палубе, точно там сидел гоголевский дьяк. Погода была прекрасной, сон после утреннего купания разошелся.
- Спеть бы, - предложил Сергей, - почему об Азовском море песен нет?
- Та-ган-рогский залив, - затянул я на мотив "Севастопольского вальса", и экипаж подхватил:
Таганрогский залив!
Помнят все моряки!
Разве можно забыть мне вас,
За-ла-тыя деньки!..
В хоре выделялся тенор Сергея, который для разнообразия пел на мотив не "Болеро", а "Яблочка". Один Саша что-то молчал.
- Вижу парус! - закричал Даня нарочито пиратским голосом.
- А вот еще один! И еще! Еще…
- А я вижу островок Черепаха, - с удовлетворением сказал Сергей. - Все согласно лоции!
Все опять было согласно лоции. Залив сужался, стал виден правый берег. Слева, под обрывом, густо лепились краны таганрогского порта. У входа в его акваторию высовывал спину крохотный островок. На островке стоял маячок. За изгибом мыса открылся просторный тупик - конец залива. Во всех направлениях его чертили паруса. Где-то играла музыка. "Гагарин" вплывал в праздник.
В морском путешествии есть событие, которому воистину "не дано примелькаться": возвращение к берегу. Хорошо ночью на одинокой яхте; море умеет вымывать из души мелочь и мусор, оно делится глубиной, отрешает и возвышает… Все это верно.
Но хорошо и возвратиться к суете. Подходишь к берегу, и мир вдруг зажигает павлиний хвост своих обманов. Желтоватая вода залива сияет, как ультрамарин Адриатики, Таганрог манит соблазнами Стамбула, и даже проплывшее вдоль борта яблоко с воткнутым в него разбухшим окурком доказывает полноту, отчаянную праздничность жизни…
Показался яхт-клуб. К нам подлетел швербот, разукрашенный флагами. Две девушки на корме приветственно взмахнули руками. На берегу металась толпа. Под наставительные вопли зевак в море спускали крейсерский катамаран. Транслировали "Турецкий марш". И всюду по воде бегали и скользили катера, шлюпки и яхты.
- Команде "Гагарина" прибыть на берег для регистрации! - вдруг торжественно возвестил мегафон. Даня, воровато оглянувшись, на всякий случай спрятал в трюм рыбу. Отдали якорь и, теряясь в догадках, отправились "регистрироваться".
На берегу обнаружилось: мы в центре внимания. Повеяло холодком высоких сфер. Команду окружила группа плечистых джентльменов. Их спортивные костюмы напоминали смокинги. Лица были не слишком приветливы. Я жалобно, плебейски хлюпнул носом.
- Что ж вы? Поздновато прибыли, - жестко сказал пожилой капитан с осанкой лорда Байрона. - Могу предложить старт только во второй группе.
- Почему это во второй? - обидчиво пискнул Даня. - И какой старт?
- Вы что, не собираетесь в кубке участвовать? - Группа яхтсменов загудела.
- Да нет, мы так… проездом из Одессы…
- Из Одессы?! - Лорд Байрон вдруг совершенно не по-английски огрел Данилыча по спине. - Что ж ты молчишь, папаша?! Как там Черное море?
- Нормально… - мы уже смекнули: бить не будут. Вскоре все объяснилось: на следующий день из Таганрога стартовала регата на кубок Азовского моря. Стала понятна и первоначальная настороженность яхтсменов - они видели в "Гагарине" темную лошадку, неизвестного соперника…
Зато теперь таганрогское гостеприимство достигло кавказских высот. Лорд Байрон, слегка прихрамывая, потащил нас к себе. Он оказался хозяином яхты польской постройки и коньяка ереванского разлива. Да, он знает условия прохода под ростовским мостом и охотно их сообщит. Нет, он ничего не слышал об одесском катамаране "Мечта", а впрочем… впрочем, да, какой-то катамаран, кажется одесский, недавно прошел на Дон. Нет, капитана в фуражке с крабом не встречал. Да, стаксель вроде рыжий, но зачем так волноваться?..
III
- Ладно. Я варю уху, вот оно, - раздумчиво сказал Данилыч, когда раут был завершен. - Может, это и не "Мечта". Сходи за хлебом, Слава.
- Я с тобой, - Саша, давно уже молчавший, криво улыбнулся. - Может, пришла все-таки моя телеграмма…
- Ах да. Вы же нас, кажется, покидать собираетесь, - суховато заметил шкипер. Даня хотел что-то сказать, но потом безнадежно покрутил пальцем у виска и промолчал.
Я, признаться, о предполагаемом отъезде Саши успел забыть и сейчас тоже расстроился. Мы с матросом Нестеренко не так уж близко сошлись. Мешала оболочка старых дружб, мешала даже в период ссоры и внешних перестановок в парах "Сергей-Слава" и "Даня-Саша": новую дружбу, отталкиваясь от старой, не выстроишь. Да и без того - разве я назвал бы другом педанта и зануду, хотя и не без кулинарных способностей?! Мне просто почему-то не хотелось, чтобы он уезжал. А может, и не пришла еще эта чертова телеграмма… Правда, ему, кажется, без телеграммы тоже, видите ли, "неспокойно"…
Но телеграмма пришла. Почта была недалеко от яхт-клуба. Я подождал Сашу возле входа; он выскочил из дверей с растерянным лицом и с бланком в руках.
- Ты чего такой? Плохие известия?
- Наоборот… Хорошие.!
- Поздравляю. Как там мама?
- Мама?… Это не от нее, - Саша порозовел. - Врал я.
Мне сразу припомнились мои версии. Вот он, удобный случай; матрос Нестеренко находился в явном разброде чувств и сопротивления расспросам оказать не смог бы. Но странно: расспрашивать не хотелось.
- Я, знаешь, сколько этого ждал? - по-прежнему растерянно сказал Саша. - А теперь и не рад вроде. Нет, рад, конечно…
- Уезжать тебе нужно или нет? - только и спросил я.
- Ага. Теперь точно надо… Я прямо в аэропорт сейчас, ты за меня со всеми попрощайся, извинись там…
- Постой, а вещи?
- Ну, Даня пусть заберет, потом… Знаешь, вроде и не хочется уезжать!
- Слушай, ты не суетись. Подумай. Может, останешься? - Мне показалось, что Саша колеблется.
- Да ты что?! - Матрос Нестеренко уже овладел собой: включил аутотренинг, ожесточил скулы… Спорить было бесполезно.
Герой-любовник - или кто он там есть - поймал такси. Я побрел за хлебом. Вот берег: манит праздником и тут же отбирает попутчиков. Сашу я упустил неразгаданным; другого случая не представится, это я чувствовал.
Мне, честно говоря, и думать сейчас не хотелось о каких-то тайнах, обо всех ваших береговых сложностях. Хотелось поскорей вернуться на яхту, где все ясно и просто, где, должно быть, уже началась праздничная пред-уховая подготовка… К сожалению, магазин был закрыт - перерыв до трех. Внутри кто-то возился.
- Милая девушка, хорошая, - воззвал я, слащаво улыбаясь запертой щеколде, - можно вас на минутку?
Голод - отец красноречия. После пятого призыва дверь отворилась. На пороге выросла девушка лет шестидесяти с гаком. Гак она держала в руках, недвусмысленно им поигрывая.
- Пообедать дашь, пьянота?.. - начала она и осеклась.
- Хлеба… - прошептал я трясущимися губами. - Три дня в море, ничего не ел…
четыре буханки, пожалуйста.
- Нету хлеба, сынок, - женщина сразу сбавила тон. - Вчера завозили, а седни нема.
Надо тебе в город подниматься."-
Я перестал трясти губами и расспросил дорогу.
Хлеб доставался в поте лица. Из припортовых кварталов я взбирался в город по крутой, совершенно безлюдной лестнице. Она была раза в три длинней и жарче Потемкинской.
Верхний Таганрог пребывал в сиесте. Жара шла на форсаж. На горячих улицах не было ни души; Таганрог спал, захлопнув ставни одноэтажных домишек. В тени безвольно валялись разомлевшие собаки. До булочной я добрался на грани теплового удара. Она была закрыта…
- …Скоро откроють, откроють, - послышался чей-то добрый голос. Я очнулся от столбняка. У двери магазина сидели три старушки.
- Записывайтесь в очередь! - бойко продолжала одна из них.
- Боже, - простонал я. - Тут большая очередь?
- Не очень, - сказала вторая старушка, - я вторая…
- А я третья, - закончила расчет третья. - А больше никого!
Я нашел поблизости колонку, открыл воду и засунул голову в прохладную струю. Нет, берег не по мне. То ли дело у нас на яхте!..
IV
А на яхте поспевала уха. Когда я вернулся с хлебом, в раскаленном камбузе висел угар: Сергей жарил рыбу.
- Почему она разваливается? - опасливо покосившись на Данилыча, спросил врач-навигатор, водолаз, а сейчас еще и кок.
- Свежая очень. Свежая рыба всегда разваливается, - ответил я, посмотрел на сковородку и удивился.
- Однако!..
- А что ты хочешь? - парировал Сергей. - Свежая рыба всегда разваливается.
- Ты в муке вывалял? - Из переднего отделения каюты неожиданно выглянул… Саша!
- Здравствуйте! Раздумал? Остаешься?
Матрос Нестеренко покачал головой.
- Самолет вечером. Все-таки еще немного… ну, ухи поем, - он скупо улыбнулся.
..И был четверг, день творения четвертый; а по общепитовскому катехизису - день рыбный. В столовых, кафе и забегаловках страны миллионы людей трудились над жареным хеком; челюсти народа смыкались на спинке минтая и рыбы с дивным названием "простипома", чем-то напоминающим Мельпомену… Верная дочь своей страны и своего времени, команда "Гагарина" тоже взялась за рыбный обед. Просветленный, торжественно тихий Данилыч словно бы реял, витал над столом. Его движения стали плавными, голос мерным и неспешным. Все наносное, одесское, портняжное исчезло: перед нами сидел очаковский лоцман, черноморский рыбак, Творец Ухи.
На чистом мешке, служившем скатертью, дымились миски с большими кусками отварной рыбы. Вынутая из юшки, она подавалась отдельно под острым соусом из рапы с молодым чесноком. Белое мясо судака и янтарное желе осетрины заволакивал ароматный пар. На сковородке еще шкворчали, брызгались маслом прожаренные ломти леща, золотистые, как хорошо выпеченная горбушка. Но вершиной, кулинарным пиком стола была тройная уха. Прозрачная, чуть клейкая, она не просто насыщала, не только благоухала, дарила не одно лишь телесное наслаждение. Уха была пищей почти духовной. Она снимала усталость, напоминала о детстве; очищала, как музыка, возвышала, как хорошие стихи; уха вплеталась в ощущение зноя и свежести близкой воды; она куда-то звала, о чем-то просила, на что-то намекала… Данилыч осторожно наполнил небольшие походные стопки.
- Знаете за что? - Сергей встал. - Сегодня, как говорится, навсегда уходит от нас…
Вот. В общем, жаль, Саня, что ты уезжаешь. Серьезно.
- Приходится. Спасибо. Самому жаль, - твердо проговорил матрос Нестеренко. Согласно всем законам жанра именно сейчас ему надлежало расчувствоваться, открыть нам душу и свои карты; но ничего похожего, конечно, не произошло. Я случайно перехватил взгляд Дани; мастер по парусам смотрел на Сашу как-то странно: пожалуй, с завистью. И я впервые подумал, что все мои догадки, возможно, не имеют и тени правдоподобия, - если бы мне сейчас сказали, что Саша ждал не любовной вести, а, скажем, приглашения в ансамбль "Аквариум" на должность ударника, я бы не слишком удивился. Ибо нелегко в тридцать лет понять двадцатилетнего…
Прошло часа полтора. Жара, блаженная сытость, близость замершего в оцепенении города делали свое дело. Слипались губы, слипались глаза. Один за другим мы отваливались от стола. Саша стал собирать вещи. Даня одевался, чтобы его проводить. Оба двигались, как осенние мухи меж стеклами окна. Сергей из последних сил что-то доедал. Данилыч попрощался с Сашей сухо. Для шкипера не существовало уважительных причин, из-за которых можно прервать путешествие.
Сергей доел, лег на палубу и тут же заснул. Данилыч залез в каюту, повозился там и утих.
- Вы подождите, ребята, - я тоже хотел проводить Сашу, - без меня не уезжайте, а я сейчас, сей… - под моей щекой как-то неожиданно оказались доски палубы. Смола в пазах была теплой и ароматной.
Ночью поднялся ветер. Я проснулся с той неожиданной ясностью, что иногда бывает в перерыве крепкого сна, и долго лежал в темноте с открытыми глазами. На яхте все спали; у борта слышался плеск короткой азовской волны. Ветер шевелил волосы, забирался в спальник, негромко пощелкивал в снастях. Он был теплым и уже не пах морем. Ветер дул с берега, от близкой дельты Дона.
Часть вторая. На полпути
В лучшее время жизни сердце, еще не охлажденное опытом,
доступно для прекрасного…
Мало-помалу вечные противоречия существенности
рождают в нем сомнения, чувство непродолжительное.
Оно исчезает…
А.С.Пушкин
I
Вернувшись из Лондона, не признавайтесь, что не видели тумана. Засмеют. У туристов есть свои обязанности. В Риге необходимо прослушать орган Домского собора, в Венеции - песни гондольеров. Будучи в Испании (город Памплона), купите бурдюк. Отдайте визит Дерибасовской, если выберетесь в Одессу.
Иначе будет считаться, что вы пропустили главное - "лицо города".
Города охотно открывают парадные лица музеев, бульваров и театров; только вот выполнять туристские заповеди на борту яхты нелегко. Мы видели не дома-музеи художников и писателей, а проходные портов; не памятники, а базары, не лица, а затылки городов.
- Лодка! На лодке!! - орал Сергей ранним таганрогским утром. - Вставай, Баклаша! Чшшш?…
- Никого никто не заставлял, сами хотели. Время чего тянуть? Я имею в виду…
- На лодке! Баклаша! Чшшш?..
- В Ростове помоетесь. Вот оно.
- Чшшш?…
Шла мелодрама "Измененные планы", сцена бунта. Сергей гневно застегивал штаны. Он втягивал воздух сквозь зубы, производя вопросительное шипение - чшшш? - как закипающий чайник. Шкипер монотонно гнул свое.
Даня, умная голова, спал. Я молча, неторопливо оделся. Вчера был разработан план - осмотреть Таганрог и сходить в баню; сегодня утром, разумеется, все менялось.
День начинался более чем обычно.
Подошла лодка. Вахтенный - белобрысый парень, свозивший яхтсменов на берег, - притабанил, удивленно тараща голубые заспанные глаза.
- Отваливай. Ничего в этом Таганроге нет, - говорил ему Данилыч.
Мы с Сергеем молча сели в лодку. Шкипер тоже замолчал, подумал, помог отдать концы…
- Овощей купите и постного масла. Особо не задерживайтесь, ребята.
Баня возле яхт-клуба не работала. Это было опять-таки привычно; я невольно повторил любимую присказку Данилыча:
- Вот оно.
Но баня могла и подождать. Нас больше интересовали достопримечательности Таганрога - вернее, одна из них.
В самом скромном райцентре обязательно найдется домик, украшенный массивной гранитной плитой. Сияет золотом надпись:
"ТУТ ПРОЕЗДОМ ЗАНОЧЕВАЛ РЕАКЦИОННЫЙ ПОЭТ ТРЕДЬЯКОВСКИЙ…"
Домишко гнется под тяжестью гранита; вообще неясно, зачем увековечивать реакционную ночевку; и все же этот мемориал не смешон, скорее трогателен. Новостройки, площадь для парадов, кинотеатр "Звездный час" в райцентре точно такие же, как в соседнем райцентре. Очень хочется чего-то своего, особенного; и тут подворачивается Тредьяковский…
И есть другие города, как будто ничем не лучше первых. Такие же сызмалу захолустные, затем уездные. Возникшие благодаря небойкой торговле хлебом и рыбой. С культурной жизнью, ограниченной церковными спевками. И почему-то выделенные, взысканные слепой судьбой.
Таков Таганрог.
"1860 года месяца Генваря 17-го рожден, а 27-го крещен Антоний; родители его: таганрогский купец третьей гильдии, Павел Григорьевич Чехов и законная жена его Евгения Яковлевна…"
"Чехов родился на берегу мелкого Азовского моря, в уездном городе, глухом в ту пору… Детство? Мещанская уездная бедность семьи, молчаливая, со сжатым ртом, с прямой удлиненной губой мать, "истовый и строгий" отец…"
Так пишет об Антоне Павловиче Чехове Иван Алексеевич Бунин.
Портовый автобус пыхтел, взбирался в гору. Новостройки сменялись узкими улицами старого города. Зелень, тишина дворов. Тускловатое спокойное солнце.
Существует предание, что Александр I не умер в 1825 году. Утомленный властью, своей двусмысленной славой, российский самодержец якобы удалился в Таганрог, принял постриг в здешнем монастыре.
Подходящее дело и, главное, подходящее место для того, кто ищет покоя. Но что годится уставшему императору - вряд ли хорошо для будущего писателя.
Из окна автобуса я еще издали разглядел вывеску: ДОМ-МУЗЕЙ "ЛАВКА ЧЕХОВЫХ" - и сразу вспомнил: "мещанская уездная бедность семьи… в уездном городе…" Не о такой уж бедности свидетельствовал этот дом - угловой, двухэтажный, до сих пор крепкий, из темного неоштукатуренного кирпича. Важней было другое - его невыразительность, действительно "мещанская, уездная", серость окружающих переулков. Бывшие бедные и бывшие богатые дома были здесь одинаково скучны. Города, как люди, формируются в детстве: обывательское прошлое Таганрога заметно до сих пор. В Чехове же, кроме знания людей, развилась сила, тонкость и высшая интеллигентность, спокойствие таланта - черты, противоположные мещанству.
- Таганрог и Чехов! Не понимаю, - говорил я Сергею, когда, сойдя с автобуса, мы подошли к "Дому-лавке".
- Что тут понимать? Ты завидуешь.
- Завидую?! Кому?
- Таганрогу. Тебе, одесситу, просто завидно, что здесь родился Чехов. Согласись - неплохой город.
- Да, но… - впрочем, спорить не имело смысла. Парадоксу "Таганрог - родина Чехова" в любом случае не суждено было разрешиться. Музей был закрыт.
Было начало девятого. Продовольственные магазины - ныне действующие таганрогские лавки - уже принимали покупателей. А допуск к пище духовной начинался только с десяти.
Испытывать терпение Данилыча так долго мы не могли. В Севастополе не посетили панораму, в Феодосии - галерею Айвазовского; теперь не попали к Чеховым. Дело обычное, подумал я.
Вот оно…