И, как в Севастополе, как в Ялте и Феодосии, мы побрели на базар, огромный базар Таганрога, достойный его купеческого прошлого; и нас сразу всосал его гомон, пыль, смешение пряных, жирных, острых запахов; просвечивала всеми оттенками янтаря соленая, белела свежая рыба - от пескаря до осетра; а рядом торговали женским бельем, и фруктами, и запчастями к автомобилю "Жигули"; и какая-то цыганка, называя "маладым, красывым", уже хватала за руку; я смотрел, как Сергей наливает подсолнечное масло в специальную ложбинку на тыльной стороне ладони, и пробует, и торгуется; и я купил первое попавшееся масло, как потом оказалось, пригорелое; и мы вынырнули на улицу; и непомерный базар Таганрога задавил, заслонил тему Чехова.
"Пьяный спал, положив голову на рыжий пласт венгерского шпига…" "В обстановке рыбного изобилия, на пересечении соленых и пресных вод, торговая сеть конкурировала с частным сектором, пытаясь сбыть ржавую ставриду…" "Сержант милиции крякнул, снял фуражку и отобрал у цветочницы еще один рубль…"
Все эти язвительные записи мы сделали "по горячим следам". О Чехове в них - ни слова.
И по дороге в порт, в витрине "Галантереи", мы видели манекен - женщину в пеньюаре; она сидела в соблазнительной позе, пеньюар был кокетливо распахнут на груди; и в пене розовых кружев, в сокровенной глубине, светилась неизвестно к чему относившаяся надпись - 17 руб. 30 коп.
И это было последним из того, что мы видели в Таганроге.
Вот оно.
II
"Гагарин" вытянул правый якорь.
На берегу играл оркестр, усилитель вещал нечто приподнятое. Азовская регата открывалась гонками "кадетов". Мальчишки в оранжевых спасжилетах прокричали "ура!", на руках снесли в воду свои крошечные тупоносые корытца. Залив покрылся треуголками потешного флота.
Гремя цепью, мы вытянули левый якорь.
Увертливые "кадеты" лихо резали корму "Гагарина". Глаза двенадцатилетних капитанов сурово следили за парусами. Лица были исполнены важности.
С берега дул бриз. "Гагарин" расправил все свои сто квадратов и, набирая ход, двинулся на юг. Косяки легких соседей обгоняли, обтекали его борта. Оркестр играл туш. Но веселая гурьба "кадетов" заложила рули, повернула, вся вдруг, как стайка мелких птиц, и вприпрыжку понеслась на запад. А мы, подчиняясь изгибу фарватера, забирали восточней, все восточней, пока не остались одни. Стало тихо: мы вышли из полосы туша, тянувшейся с севера на юг, по ветру.
День был неяркий, с идущим как бы отовсюду рассеянным светом. Туман лежал на воде метровой периной, вдали приподнимался, скрывал берега. Ветер шевелил его, но не сдергивал.
- Между прочим, мы так и не сняли "Гагарина" под парусами, - вспомнил Даня.
Между прочим, я и не понимал, как это сделать. Чтобы сфотографировать яхту на ходу, нужна другая яхта.
- Спускайте "Яшку", - приказал Данилыч. Утренний бунт был забыт; как всегда во время движения, шкипер излучал благодать.
Многострадальный "Яков" хлюпнулся о воду и, привязанный за кормой, пошел с несвойственной ему резвостью.
- Теперь бери аппарат, Даня, бери весло и садись, - продолжал командовать Данилыч.
Мы отпускали линь, пока мастер по парусам не исчез. Веревка, подергиваясь, уходила в белесые клубы за кормой.
- Теперь табань справа! - закричал шкипер.
Линь пополз в сторону. Сбоку, над слоем тумана, неожиданно возникла Данина голова - одна голова. Лицо капризно морщилось.
- Сыро тут, батя, - пожаловалась голова.
Мы застыли в фотогеничных позах. Вынырнул объектив "Зенита", послышался щелчок, крик "готово"- и все исчезло. Раздался всплеск.
- Даня, сынок! Ты где, паршивец?! - забеспокоился капитан.
Молчание. Мы поспешно потянули линь. Из тумана, бодая создаваемый им же бурун, возник "Яшка". В нем сидел Даня - мокрый, но довольный.
- Ше, испугались?!
Этот снимок - из немногих удавшихся. Сейчас, год спустя, он лежит передо мной на столе. "Гагарин" снят сзади и немного сбоку. Корпус завис в тумане, нет ни воды, ни неба - сплошное молоко. Линии бортов размыты, но чем выше, тем они четче, паруса уже проявлены, отделены от фона иным оттенком белизны, и совсем резко проступают освещенные солнцем верхушки мачт. На палубе видны темные фигуры, Данилыч - тот, что пониже и коренастей, Сергей самый длинный, ну а средний, должно быть, я, - лиц не различишь, одни пятна. Но я-то знаю, что лица счастливые, бездумные и счастливые, даже мое лицо, хотя в тот день, год назад, я хандрил, думал, что начинаю уставать.
Дураком я был год назад, вот оно!..
- Ты бездельник, Баклаша, - с удовольствием отметил Сергей.
- Пиши, пиши…
Была моя очередь вести дневник; но я отлынивал. Сергей, напротив, был полон творческой потенции.
- Знаешь, какое название я дам этой главе? "Фурор на Дону"!
- Замечательно…
Фурор случился при входе "Гагарина" в Дон. К часу дня туман рассеялся, а Таганрогский залив окончательно перестал походить на залив. По обе стороны фарватера возникли острова. Робкие, разрозненные, песчано-травянистые, они исподволь подбирались все ближе, сходились, вытесняли воду в узкие протоки. Море впадало в сушу. Острова покрылись лесом, берег стал выше, сдавил фарватер в узкую ленту, и Данилыч, как на примерке, задал профессиональный вопрос: "В плечах не жмет?"
Действительно, с непривычки было тесно. Последний сигарообразный буй стоял чуть ли не на опушке леса. Дальше начиналась двойная низка коротких речных бакенов. Вот мы и в реке, подумал я. Точнее, в "гирле" Дона.
На берегу толпились, глазея на яхту, какие-то не то туристы, не то рыбаки.
- Привет из Одессы! - закричал Даня.
Туристы засуетились. Бегая по песку, они тоже что-то кричали. Двое мальчишек взобрались на дерево, оседлали ветку, горизонтально протянутую над водой, и гримасничали, рискуя свалиться. Одна из женщин в забытьи пошла в реку. У нее на руках отчаянно ревел младенец.
- Приятно все-таки, что нас тут уу-важа-ют! - немелодично запел Даня. Я повел яхту ближе к берегу. Сергей показался в люке с коньяком и стопками. Восторг туристов усилился.
- Достань ракету! - сказал польщенный Данилыч. - Вообще-то они на случай бедствия, но пограничников нет… Вот оно.
Мы торжественно чокнулись.
- За успех предприятия! За победу над "Мечтой". - Данилыч дернул шнур, и ракета с шипением взвилась над мачтами. Мы выпили стопки и обнаружили, что сидим на мели. Крики на берегу смолкли.
- Они хотели сказать, что мы попали Дону не в то "гирло"! - догадался Сергей. Данилыч промолчал.
- Во народ! - Даня влез на бушприт и начал переговоры с берегом. - Ну чего б я кричал? "А-ааа!" А так, ше б предупредить?
- Куда ж вы на корчи лезете! - сурово сказали с берега.
Сегодня, год спустя, передо мной лежит том старой энциклопедии, Большой Энциклопедии под редакцией С.Н.Южакова, Санкт-Петербург, год издания 1902-й. Том раскрыт на статье "Дон". "Корчи образуются в так называемых проносах", - читаю я. Мне становится приятно и немного грустно. Я с недоумением вспоминаю, что год назад корчи в проносах меня не радовали - не радовали и не слишком огорчали.
Еще одна мель.
Конечно, мы с нее снялись - снялись привычно, без всяких приключений.
Все казалось привычным в тот день, впервые с начала путешествия. Как упрек в безделье, почему-то вспоминался тот самый стол, за которым я сейчас сижу, и некая книга, открытая на странице шестнадцать, и некая рукопись, заброшенная на странице четыре; как символ повторения, данный Данилычем, я все чаще употреблял знаменитое "вот оно", обозначая им все, что казалось примелькавшимся, пройденным, повторенным - тогда, год назад.
Да, все-таки дураком я был год назад.
А причина хандры была простая: полпути.
III
Из путевых записок Сергея.
Камыши. Плывем по одному из рукавов одного из "гирл" Дона (как-нибудь потом - узнать, как называется!). Камыши и хутора.
Дома стоят вплотную к воде. Перед каждым - скамейка с видом на реку; на скамейках сидят деды и не спеша обсуждают "Гагарин". Мостки. Для лодок устроены подъезды-протоки (под крыльцо, под сваи) - вроде подземных гаражей где-нибудь в Германии.
Как-нибудь потом - подумать и узнать:
а) Особая жизнь в устьях рек - особый характер жителей (земноводный?).
б) На Днестре узкая одновесельная лодка называется "каюк". А здесь?
в) Описать донских казачек, гребущих к дому с надписью "Магазин". Сухопутных подходов к "Магазину" не видно, мужчин-гребцов - тоже (в этом месте можно будет шутить).
Сергей отложил блокнот и зевнул. Нижняя челюсть с мучительным хрустом поползла вниз, лоб сморщился, глаза подернулись влагой и выкатились, как бы изумясь происходящему… Это был не зевок, катаклизм в масштабе лица.
- Ого! - уважительно сказал Даня и по мере сил повторил подвиг судового врача.
Мне тоже зевалось. Странно: ночью мы выспались.
- Где же мост? - неодобрительно спросил Данилыч. - К разводу опоздаем.
Начало путешествия похоже на молодость; потом приходит опыт. Этим мостом ростовчане пугали нас еще в Керчи. "От морских и речных судов всех ведомств, осуществляющих "нерегулярное плавание", заявка на проход под мостом может быть удовлетворена лишь в том случае, когда эти суда имеют разрешение от судовой инспекции на дальнейшее следование по ВСП РСФСР".
Ростовчане пугали, и мы пугались. Какая заявка? Что за ВСП? У нас, совершающих "нерегулярное плавание", разрешения не было.
Но теперь точка зрения почему-то изменилась. Ну, мост. Пройдем. К разводу опоздаем - завтра пройдем. Где он, тоже понятно: на реке, где же еще. И мы пройдем его, этот мост, и продолжим, несмотря на отсутствие разрешения, свое следование по загадочной ВСП РСФСР.
Мы приобрели опыт; и мне, уже не впервые в тот день, стало грустно.
Начало путешествия похоже на молодость. Встреча с дельфином и белужья уха, тендровские комары и подъем апселя - все это ново, все вкусно, все становится веселым приключением. Это время обаятельного юношеского эгоизма. Собственная персона вызывает повышенный интерес. Буду ли я укачиваться? Не испугаюсь ли ночного шторма? Научусь ли ставить паруса? Снова, как в юности, дружелюбно знакомишься с самим собой - оттого легко и с другими.
"Да ведь он любопытный человек! Характер!" - с удивлением думаешь о соавторе, который на берегу осточертел тебе еще в шестидесятых годах. Способность Дани неограниченно спать кажется увлекательной загадкой, каждый звонок Саши его "матери" веселит душу, а первые "вот оно" Данилыча становятся, как сонеты Петрарки, пищей для радостных раздумий.
А потом подкрадывается опыт. Новизна обрастает привычкой, античная яркость дней смазывается. Попутчиков уже знаешь; их любимые словечки, капризы, слабости - все уже знакомо. Капитанским "вот оно" щеголяет боцман, матросы приводят цитаты из анекдотов судового врача, шкипер поет студенческие песни и читает Бунина в оригинале. На смену безответной любви к парусам приходит знание того, какой шкот "отдать", чтобы "сбить" стаксель. Путешествие перестает быть карнавалом; а чем ему предстоит теперь стать - еще неизвестно. Молодость неизбежно сменяется зрелостью. Зрелость есть состояние, следующее после молодости и обозначающее отсутствие последней. Познавательная и утешающая ценность каждого из этих изречений - для того, кто стоит на переломе, - равна нулю.
Вот оно.
Конечно, мы прошли ростовский мост - прошли без приключений. Было это, правда, уже на следующий день. Вечером по обыкновению выяснилось, что город справа - Азов, а не Ростов, что до Ростова еще тридцать пять километров; и когда в темноте надоело шарахаться от встречных судов, мы заночевали у плавучего заправщика; и всю ночь, разгоняя комаров, возле нас швартовались и жадно сосали горючее "Кометы" и "Ракеты". Что еще было вечером? Приплыл какой-то браконьер, предлагал рыбу; но уха у нас еще была.
IV
Уха у нас еще была.
Дописав до этих слов (год спустя), я откладываю ручку. Некоторое время предаюсь разглядыванию фотографий. Хорошие фотографии. Кроме них, на столе, слева направо, расположены "Учебник яхтенного рулевого", огрызки яблока, лампа настольная, пепельница в виде собаки, пишущая машинка, пачка чистой бумаги. У меня очень хороший, большой стол.
Отвлечемся ненадолго, читатель. Покинем на время борт "Юрия Гагарина". Придется сделать паузу. Дело в том, что книга о путешествии, как и само путешествие, тоже "на полпути". Кажется, я начинаю врать. Кажется, я невольно проектирую свое нынешнее состояние на прошлое, полпути книги на полпути путе шествия.
Я встаю из-за стола, подхожу к окну. За окном идет снег. Хлопья косо перечеркивают ком света, вспухший вокруг уличного фонаря. Дело в том, читатель, что когда автор вполне искренне пишет "год спустя", в этом все же есть доля риторики. На самом деле после путешествия на "Гагарине" прошло два с половиной года. Вот оно.
"…Как мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку - иль перечти "Женитьбу Фигаро".
Несколько дней назад я встретил на улице Сашу. Бывший матрос Нестеренко катил перед собой коляску. Рядом с ним шла красивая строгая брюнетка. Я обратил внимание на ее ресницы - черные, пушистые, неправдоподобно огромные, - хотя, конечно, и кроме ресниц, было на что посмотреть…
- Знакомься, - сказал Саша и тонко, красиво порозовел. - Это Наташа.
Мне тут же стало все ясно. Я сразу припомнил "версии", мысленно поздравил себя с тем, что был недалек от истины, и, как дурак, спросил:
- Это твоя мама?.. - после чего красавица с недоумением взмахнула неправдоподобными своими ресницами, нагнулась к коляске, а Саша поспешил отвести меня в сторону.
- Что ты выдумал? - сердито шепнул он. - Если хочешь знать, то была совсем другая история…
Ну ладно, другая так другая. Я только подумал, что теперь линия Саши - как персонажа дневника-повести - может считаться завершенной. Вместе с тем я не мог не подумать и о том, насколько мы с Сергеем отстали от остальных членов экипажа.
Пишите, Шура, пишите…
Снег, пролетающий мимо фонаря за окном, на асфальте тает. Уха у нас еще была… Тогда, год назад, на борту "Гагарина", усталость и сомнения "полпути" исчезли как-то незаметно. Может, их вообще не было? А сейчас? Просто я устал, читатель. Сейчас устал. Тебе об этом вообще-то знать не положено. Но, как ни странно, в собственной книге совершенно некуда прятаться. Значит, нужно отдохнуть. "Откупори шампанского бутылку - иль перечти…" В чем дело, в конце-то концов?
В последнее время я веду, что называется, двойную жизнь. Днем - работа, лекции, физика. Между прочим, когда читаешь лекцию, тоже "некуда спрятаться".
Раньше я готовился тщательно, "выстраивал материал", "планировал время"… Чаще всего к середине лекции меня переставали слушать. Это меня мучило когда-то. Теперь я начинаю думать, о чем скажу, когда открываю дверь в аудиторию. Как ни странно, теперь несколько десятков глаз, от которых не скроешься, следят за тем, что я выделываю на доске, с неослабевающим интересом. Вот после этого и "отдавайся целиком работе"! Кажется, дело удается, уступает только тогда, когда за душой, кроме этого самого дела, есть и кое-что еще. Слава богу, методических проверок на моих занятиях давно не было.
"Кое-что еще" - это мой стол и желтый круг света, падающего на тетрадь дневника.
И все-таки работа идет неправдоподобно медленно.
В настоящий момент я уже знаю об этой книге все. Знаю слова, которыми она закончится. Знаю, в чем ее смысл. Знаю все ее слабости, в том числе и неустранимые.
Я знаю все, все могу объяснить - и в то же время во всем сомневаюсь, ни в чем не уверен. Говорят, будто литературная работа похожа на труд ученого, физика? Не похожа.
Есть ли резон - ради того, что я хочу сказать, - описывать путешествие день за днем? А если это просто дневник, к чему тогда тяжеловесные аналогии "путешествие - жизнь", "молодость - зрелость", перескоки "сегодня - год назад"?
Но ведь Ответ-то я знаю? Знаю! В чем же дело?!
"Откупори шампанского бутылку - иль перечти "Женитьбу Фигаро"…"
Кстати, недели две назад мы с Сергеем нанесли визит некоему Маститому Писателю. Он прочитал первую, морскую часть.
Знаете, что мне запомнилось из этого визита? Отворилась дверь, и в комнату, тяжело и мягко ступая, косолапо расставляя лапы на желтом паркете, вошел огромный царственный пес. Он приблизился к Сергею, от чего тот сжался в кресле, обнюхал его ногу и фыркнул. Потом пес обнюхал меня, однако фыркать почему-то не стал, а поднял тяжелую черную голову, слегка повернул ее набок и уставился в глаза.
- Фу! - поспешно сказал писатель. Пес отвернулся, медленно подошел к хозяину, положил ему лапу на колено и застыл, а писатель запустил руку в шерсть на могучем загривке, тихо бормотал: "Фу, зверь, фу, ирод хороший, фу…" Вскоре после этого мы с Сергеем встали и откланялись.
Что же касается мнения писателя о рукописи и особенно его замечаний, то они показались мне точными и дельными. Возможно, потому, что совпадали с моими собственными.
Перечесть, что ли, "Женитьбу Фигаро"? Впрочем, хватит…