- А я вашего лекарства и не принимала, - заявила она. - Я его вылила, а вместо него выпила горячего молока.
- То есть как вылили?
- Ну да! Ты что, не видишь, Катарина, что я пошла с бубен? Будь внимательна. Спокойной ночи, доктор. Счет пришлете, - сказала она, не удостоив его взглядом.
Он поклонился и ушел.
- Старая истеричка, - пробормотал он себе под нос, проходя по коридору. - Дальше уж ехать некуда… - И доктор Каррел рассмеялся: чего только не повидал он на своем веку! И это та самая миссис Салливен, которая основала в Бостоне исследовательский институт рака - одно здание обошлось ей в два миллиона долларов. Она и председательница Общества попечения о слепых, и основательница шести лечебниц для алкоголиков… Как понять этих людей?.. Ну да ладно, счет за лечение он ей, во всяком случае, пошлет!
8
Голос Евы звенит ликующей радостью, пылает огнем. Пассажиры, проходящие мимо ее каюты, останавливаются, прислушиваясь. Стюарды с подносами замедляют шаг: поет Кёнигсгартен! Райфенберг, подняв брови, то и дело поглядывает на нее с нескрываемым восхищением.
Да, вот это пение! Если уж петь, то только так, как она.
- Хорошо! - сказал он, удовлетворенно кивнув. - Очень хорошо! Голос явно возвращается. Последние несколько недель тебе все время что-то мешало.
Ева улыбнулась, но промолчала.
Что-то мешало! Что ж, пусть думает так. На самом деле это были дни борьбы, мук, полного отчаяния. Недели, месяцы боролась она с собой, и никто ничего не заметил, даже Райфенберг, этот зоркий наблюдатель. Ее лицо было всегда веселым и приветливым, поведение ровным, спокойным, как у человека, душа которого не знает мучительной тревоги. Она ревниво берегла свою тайну. Даже пристальные глаза Марты, вечно следившей за нею, ничего не могли прочесть на ее неизменно спокойном, безмятежном лице.
Видит бог, она боролась! Ибо страшилась любви столь же сильно, сколь жаждала ее. Не хотела вновь пережить все эти душевные муки, не хотела! Она принадлежала к тем женщинам, которые растворяются в своей любви. Они любят без меры, без границ и требуют от любимого такой же безмерной любви. Да, она боролась с собой, но тщетно, и теперь смиренно покорилась закону жизни.
Чувство, овладевшее ею, было так сильно, что преобразило ее. Она жила словно зачарованная, двигалась так легко, будто не чувствовала своего тела; голос ее звучал мягко, мечтательно, глаза светились и сияли больше обычного. Она все время слышала голоса - нежные, пленительные, они жили теперь в ее крови, полной музыки, смеха, веселого щебета птиц. Да, это было настоящим чудом! Ее сердце как трава под ветром: его переполняли сразу и тревога, и ликующая радость, и боль - Ева была счастлива. Но ко всем этим чувствам днем и ночью, то затухая, то разгораясь, примешивалась острая тоска, от которой щемило сердце, та самая, слишком хорошо знакомая ей особенная тоска. Однако теперь было уж слишком поздно, все было слишком поздно! Судьба ее свершилась.
Где же Вайт? Почему его нет здесь? Может, он пошел на палубу погулять и - лишь из вежливости! - обменялся несколькими словами с Китти Салливен и теми тремя прелестными сестрами, которых все здесь называют "девицы Холл"? Может, он любезно улыбнулся им, может, прощаясь, подал им руку? Одна эта мысль была для нее мучением. В ней уже говорила ревность - ни на чем не основанная, она это знала. Когда она любила, сердце ее содрогалось, если любимый улыбался другим женщинам или подавал им руку, - не важно, что это была простая вежливость. Нет и нет! Его улыбка принадлежала ей одной, только ей принадлежало и прикосновение его руки. Она понимала, что это глупо, ужасно глупо, но ничего не могла с собой поделать. Таков был безрассудный, но непреложный закон ее любви. Зато и она полностью и безусловно подчинялась любимому: видит бог, он мог делать с ней, что хотел, она становилась его рабой.
Вайт, Вайт, где ты? Иди же! Вайт должен был почувствовать, что она его зовет, почувствовать и немедленно, в ту же секунду прийти. Сейчас, сию минуту раздастся его стук. Чу!.. Чу!.. Но стука не последовало, и Ева тут же впала в отчаяние.
"Ах, Ева, Ева, - корила она себя. - Ты же себя знаешь, зачем же опять бросилась в этот омут? О, боже! И все-таки это так прекрасно, так бесконечно прекрасно, так божественно!" - отвечала она себе. Но когда Марта вошла, Ева ничем не выдала своего волнения Она устала от сумятицы мыслей и чувств и, растянувшись на постели, грезила наяву.
- Восемь часов! - напомнила Марта, и Ева, мигом поднявшись, стала одеваться. Она пригласила к ужину на девять часов Гарденера и Вайта. Ей хотелось хоть немного рассеять подавленного горем Гарденера, а кроме того - и это было главной причиной, - у нее не хватало мужества остаться с Вайтом наедине. Нынче утром она почувствовала, что уже не в силах устоять перед его ищущим, умоляющим взглядом, и боялась его, хотя в глубине ее скрытного сердца все было ею уже решено. И она подумала, что для нее будет прекрасным выходом, если сегодня вечером она укроется за широкой спиной Гарденера.
Вечер прошел спокойно и приятно. Ева играла роль хозяйки - насколько ей это удавалось, вопреки протестам мужчин. Гарденер прилагал все усилия, чтобы прогнать обуревавшие его мрачные мысли. Он даже выпил стакан вина, отчего его желтое, как воск, лицо слегка порозовело. Ева отдыхала душой. Ей почти не нужно было говорить: было так отрадно сидеть молча и слушать, о чем беседовали эти умные мужчины. Она слышала голос Вайта, видела чеканные, строгие черты его красивого лица. Чего еще могла она желать? Вайт увлекательно рассказывал о развитии химической промышленности в Германии за последние двадцать лет. Гарденер заслушался и забыл о всех своих горестях. Вайт прекрасно излагает свои мысли, подумала Ева, он чудесно владеет речью, не подбирает слов, не запинается. Ева восхищалась им.
Но вот кончился и этот вечер. Гарденер простился, и Вайт пошел ее провожать. Они молча шли по палубе, кругом стояла непроглядная тьма, глубоко внизу шумел океан. Он стал гораздо спокойнее. Черный бархат мерно вздымающихся волн был исполосован, словно шкура тигра, белыми гребнями пены, торопливо возникавшими и тут же уносившимися во мглу.
- Кажется, немного потеплело, - сказала Ева, но Вайт промолчал.
- Послушайте, Ева, - заговорил он, когда они дошли до ее каюты и она отперла дверь. - Послушайте, Ева… - Его лицо едва различалось в темноте, и видны были лишь светлые глаза, горевшие нетерпеливым огнем.
- Молчи, Вайт! - ответила Ева и порывисто обняла его.
- Ева! - сказал он. - Послушай, Ева.
- Молчи, молчи! - шепнула она и быстро исчезла за дверью. В каюте она прижала руку к груди, словно пытаясь унять дико колотившееся сердце. - Да, я люблю его! - прошептала она.
9
Радость, переполнявшая сердце Евы, не улеглась и во сне. Ей снился всякий вздор, но утром, проснувшись, она помнила только отдельные, совершенно нелепые подробности. Ей привиделось, будто она опять поет в церковном хоре соло ангела; вообще в этом сне она часто и очень отчетливо слышала свое пение. Разумеется, почти все время была с ней ее дочурка, веселая, шаловливая, то и дело менявшая наряд. Под самый конец Ева пела на бешено вертевшейся по кругу карусели, среди рыжих лошадей, а Грета тут же танцевала в своей короткой белой юбочке. И вдруг толчок: карусель резко остановилась, и обе они, смеясь и крича, полетели куда-то. Этот полет длился без конца, и Грета визжала от восторга. Тут Ева проснулась и очень удивилась, что лежит в кровати, а не носится по воздуху.
В это мгновение раздался стук в дверь, и Марта сказала:
- Пора, Ева!
Ева окончательно проснулась, возбужденная, счастливая. Она присела на постели. Начинался новый день, новый великолепный день. С глубокой благодарностью, почти с благоговением приветствовала она его наступление. О, теперь все грядущие дни будут прекрасными, полными радостей, чудес и красоты.
Да, она была счастлива! Одна эта ночь, ночь радостных сновидений, удивительно обновила и омолодила ее.
- Как сегодня погода? - спросила она у Марты, не спускавшей с нее угрюмого и подозрительного взгляда.
- Ветер утих. Светит солнце.
Солнце и впрямь заглядывало в иллюминатор. "Космос" меньше качало, машины глубоко внизу стучали как всегда, все в том же ровном бесперебойном ритме. Ева, обычно по утрам вялая, ленивая, на этот раз мигом поднялась: с нетерпением юной девушки торопилась она увидеться с Вайтом. Марта услышала, как она в ванной комнате весело распевала на венском диалекте старинную народную песню. С ней это случалось только тогда, когда она бывала в прекрасном настроении. Марта нахмурилась. "Опять, значит", - подумала она.
Выйдя из ванной. Ева нашла стол уже накрытым - именно так, как она любила. На нем стояли свежие цветы, ландыши - вероятно, от Вайта, - а возле них, как всегда, портрет ее длинноногой тоненькой девочки.
- Доброе утро, Грета! - сказала она и нежно поцеловала портрет.
Тут ей вдруг вспомнилось, что во сне она вела с Гретой долгий и серьезный разговор. Вот только о чем? Она вновь увидела, как на глаза девочки медленно наворачиваются слезы, как она рыдает, с грустью и отчаянием глядя на нее. Ах, вот в чем дело: она намекнула дочери, что вскоре, быть может, в ее жизни произойдут большие перемены, чрезвычайно важные перемены! Очень возможно, что в самом недалеком будущем у Греты появится новый отец… Но тут ей помешали, и она так и не сказала дочке, кто же будет ее новым отцом.
Сейчас она явственно увидела несчастные, растерянные, полные слез глаза своей девочки и в эту минуту сильнее, чем во сне, почувствовала, как велика ее ответственность перед дочерью. Вот уже несколько недель мысль об этой ответственности камнем лежала у нее на сердце.
- Деточка моя! - нежно произнесла Ева, глядя на портрет. - Я никогда тебя не обману. Никогда, слышишь? Что бы ни случилось, я прежде всего подумаю о тебе! Скорее я обману любого мужчину - любого, даже Вайта, если не будет другого выхода, - но не тебя, мое солнышко. Я всегда буду любить тебя больше, чем мужчину, кто бы он ни был. Все мужчины такие эгоисты, - нежно лепетала Ева, забыв, что говорит с ребенком, - они совершенно не заслуживают того, чтобы из-за них сходили с ума. И все же мы это делаем! Слышишь? Когда-нибудь ты это поймешь. Такова жизнь.
Ева вздохнула. Как легко, как свободно дышится, если откровенно поговоришь со своим ребенком.
- Да, ты и это когда-нибудь поймешь. Бедные мы, женщины! Но таков закон жизни, понимаешь? И мы, женщины, подчиняемся ему точно так же, как и мужчины. Слава богу, и они тоже! Когда-нибудь, может уже лет через десять, дружок, и ты подчинишься этому закону.
Ева смолкла. Возможно, лет через десять мужчина будет целовать эти губы. Она заранее уже ненавидела его, а вместе с тем любила. Кто знает, может, Грете понравятся его поцелуи? О, наверное! Даже несомненно! И Ева засмеялась, сама не зная чему.
- Я поклялась тебе, моя девочка, - с некоторой торжественностью продолжала она свой разговор с Гретой, - что никогда не дам тебе другого отца, в душе я тебе поклялась в этом. Но теперь, возможно, все сложится по-другому. Слушай, слушай, Грета, не перебивай меня. Вполне вероятно, что я не смогу сдержать данное тебе слово… А что, если б я дала тебе в отцы Вайта? Ты его знаешь. Что бы ты сказала насчет Вайта?
И Еве показалось, что ее милая девочка изумленно и радостно засмеялась.
О, все будет хорошо, подумала Ева, успокоившись. Впрочем, вполне возможно, что она вовсе и не выйдет за Вайта, а просто станет его любовницей, почему бы и нет? Ведь она никогда не считалась со светскими условностями. Но уж если выходить замуж, то только за Вайта, он единственный, кто может стать[отцом Греты, не причинив девочке горя. Ведь Грета прямо-таки влюблена в него, да и Вайт нежно ее любит, Ева это знает. Она глубоко задумалась. Что бы там ни было, ей предстоит принять чрезвычайно важное решение. Она на пороге новой жизни!
Ева стала перебирать в памяти события последних лет: работа, работа, успех… И все же вечное ощущение пустоты, не заполненной ничем, кроме тайной грусти… Она больше не может так жить! В эти годы были кое-какие увлечения… В жизни молодой, одинокой женщины бывают эпизоды, о которых она не любит вспоминать.
Но теперь ее ждала совсем другая жизнь, сулившая ей длительное, глубокое и подлинное счастье. Как-никак ей было уже за тридцать. Она зарабатывала много денег, но раздавала их налево и направо, и они текли у нее меж пальцев - иначе она не умела. Одна из ее коллег заболела чахоткой, и Ева поместила ее на свой счет в санаторий. Ей рассказали об одном одаренном скульпторе, жившем в нищете, и она заказала ему свой бюст (это и послужило началом ее знакомства с несчастным Йоханнсеном). Потом ее отцу понадобились теплицы. И так без конца. Деньги все плывут, плывут…
Однажды она может попасть под автомобиль или, простудившись, потерять голос. Все же приятно думать, что у Вайта большое состояние, это навсегда избавит ее от забот. Она сможет жить намного спокойнее, сможет отказаться от концертных турне и гастролей, которые стали ей не по силам. Она сможет путешествовать! Вместе с Вайтом! Ездить не для того, чтобы петь, а чтобы повидать свет. Если они соединятся, и Грете будет лучше.
- Я думаю и о тебе, моя детка, слышишь? И о тебе, Грета: здравый смысл требует, чтобы я подумала о твоем будущем.
Ева кончила завтракать. За этот час покоя она выяснила для себя уйму важных вещей. И она небрежно протянула руку за газетой, выходившей на пароходе каждое утро. В ней сообщались последние биржевые курсы: ведь на борту находились люди, которым было необходимо немедля распорядиться ценными бумагами. В газете сообщались и последние новости, напоминавшие тем, кто плыл по океану, что жизнь на земле не останавливается ни на минуту.
Вместе с газетой пришло и несколько приглашений. Ева решила отказаться, уж очень она утомлена. А! - обрадовалась она, увидев телеграмму от Клинглера, своего старого друга и поклонника.
Клинглер телеграфировал из своего поместья Олдербаш близ Питтсбурга, что сегодня выезжает в Нью-Йорк и все время будет у себя на Ривер-Сайд-Драйв, может, у нее есть какие-либо поручения? Через два-три дня он надеется приветствовать ее в нью-йоркском порту. Счастливого плавания!
Телеграммы Клинглера всегда были длинными и подробными, как письма. Еву радовало такое внимание. Она питала к Клинглеру большую симпатию, когда-то была влюблена в него и одно время даже подумывала, не уступить ли его домогательствам. Это был необыкновенно образованный и тонко чувствующий человек лет пятидесяти, обладавший крупным состоянием. Ева побывала у него в Олдербаше вместе с Гарденером. Он дни и ночи проводил у себя в библиотеке, с головой уйдя в свои научные занятия, тихий, деликатный человек, бежавший от шумной жизни, - пожалуй, самое одинокое существо, какое Ева когда-либо знала.
- Мой бедный друг! - промолвила она, отложив телеграмму. - Мне придется его разочаровать! - Она подумала об этом с сожалением. Возможно, он все еще надеется?
На столе лежало еще одно письмо. Но едва Ева взялась за него, как сразу отдернула руку, будто ее ужалили. Она хорошо знала этот капризный, затейливый почерк. Но это же невозможно! Совершенно невозможно! Она вся заледенела. Даже яркий румянец на щеках сразу поблек. Ее бросило в дрожь: вчера, стоя с капитаном Терхузеном на мостике, она издали увидела на баке какого-то мужчину… его походка, его покатые плечи… Ей стало так страшно, что она отвернулась. Это невозможно, невероятно, просто немыслимо, это лишь случайное сходство! Но достаточно было взглянуть на этот почерк, чтобы убедиться, что ужасное предчувствие ее не обмануло. Ева сидела как в столбняке.
- Марта! - позвала она в полной растерянности.
В дверях появилось худощавое лицо в рамке темных волос. Марта сразу заметила, как побледнела Ева.
- Что случилось? - спросила она.
- Барон здесь… - беззвучно прошептала Ева.
- Барон? Какой барон?
- Да ты же знаешь! Барон…
Именно Марта с первого же дня стала называть г-на фон Кинского бароном, и с той поры они только так его и называли.
Марта заломила руки.
- Ева! - вскричала она. - Этого не может быть! Барон здесь! Боже всемогущий!
- Он написал мне… - едва шевеля губами, произнесла Ева, показывая на письмо, и, обессиленная, откинулась на спинку кресла.
10
Райфенберг, придя на урок, сразу заметил, как сильно расстроена Ева. Молча показала она ему письмо Кинского. Мрачно захлопнув крышку рояля, Райфенберг вернулся к себе в каюту, чтобы засесть за своего любимого Шопенгауэра. Он решил как можно реже показываться на палубе, дабы не встретиться с Кинским, которого презирал за то, что тот так "вульгарно" обошелся с Евой. Настоящий мужчина, теряя женщину, не должен прибегать к помощи суда, - таково было его мнение. Его возмутило, что Кинский осмелился ехать тем же пароходом, что Ева. Неужели у него нет ни малейшей гордости?
Еву томила тревога. Она послала Вайту короткую записку, что не может прийти на палубу, ей слегка нездоровится. Но в два часа они смогут позавтракать вдвоем.
Ей нужно было спокойно собраться с мыслями. Удар был слишком неожиданным и сильным: Кинский преследовал ее, как злой рок, и неизменно появлялся на ее горизонте именно в те дни, когда она испытывала подъем душевных сил: каждый раз либо раздавался телефонный звонок и в трубке слышался его голос, или ей подавали визитную карточку - и на ней стояло его имя.
Но эта встреча на пароходе просто невероятна, почти загадочна, не из морской же пучины он вышел, чтобы помучить ее? Неужели он никогда, никогда не оставит ее в покое? За эти годы она привыкла думать о нем как об умершем, но этот мертвец снова и снова возвращался. Теперь она знает, что никогда его не любила. Тогда она была совсем молодой, неопытной и чувствовала к нему уважение, благодарность ученицы к учителю, но не любовь! Нет, не любовь! Они совсем разные. Ох, этот Кинский, как он был строг к себе и к другим! Он стыдился проявления всякого человеческого чувства. Когда другие весело смеялись или выказывали какие-то естественные эмоции, он весь съеживался. Он ни в чем не был похож на остальных людей.
Она и сейчас ценит и уважает его. Из всех людей, каких она знала, Кинский был самым талантливым, не считая разве что Райфенберга. Сам Райфенберг отзывался о нем с большой похвалой. Кинский никогда не поступался своими убеждениями, какие бы выгоды это ему ни сулило, не вступал в сделки со своей совестью. Гордость его граничила с высокомерием. Да, она многое в нем ценила, но никогда не любила. Он был ей чужд, непостижим, даже антипатичен: она вся коченела в его присутствии. Такова правда.
Однажды Марта сказала: "Никогда не знаешь, что барон думает". Марта в простоте душевной уловила самую сущность его характера. В его мысли невозможно было проникнуть. От него можно было ждать всего!
Что ему теперь от нее нужно? Зачем он здесь, на "Космосе"? Она как-то читала, что Кинский получил место дирижера Филадельфийского оркестра. Но это было давно, несколько лет назад. А может, он по чистой случайности оказался на этом пароходе? Нет, Ева не верила в случайность. У Кинского не бывает случайностей. Возможно, он нарочно выбрал "Космос", чтобы встретиться с ней на борту, где ей не удастся уклониться от встречи?..
Но чего он от нее хочет? Марта тысячу раз права: от Кинского можно ждать всего.