О радужные мечты молодости, кого не обманывали вы и кто не предавал вас! Человек - раб судьбы своей… Нет! - скажете вы? Но я, я оказался рабом…
Я уже работал в Хиве на курсах ликвидации неграмотности, меня считали способным преподавателем, и когда в городе появились комсомольцы и образовался комитет комсомола, я готов был идти с ними.
Однажды на курсах, где я был учителем, объявилась комиссия из какого-то высокого правительственного учреждения. Комиссия проверяла всю работу курсов, и в том числе интересовалась классовым происхождением преподавателей. На мое счастье, в составе комиссии оказался и Лойко, он, видно, поручился за меня, поэтому мной особенно не интересовались, проверили только, как идет учеба. Когда комиссия закончила работу, председатель пригласил меня к себе. В кабинете находился Лойко. Он заговорщически подмигнул мне.
- Константин Степанович, - начал председатель комиссии, - хорошего мнения о ваших способностях, а мы - хорошего мнения о вашей работе здесь, на курсах. Нам нужна способная молодежь, вы неплохо зарекомендовали себя, и мы хотим предложить вам продолжить образование. Мы отправляем в Москву (сердце мое радостно дрогнуло!) группу молодежи - учиться. Вы можете поехать с этой группой.
От счастья я, как говорится, головой неба коснулся.
- Спасибо, спасибо… - благодарил я, а сердце прыгало в груди, и хотелось обнять их, председателя и Лойко, кричать от радости, бежать, оповестить весь мир о своем счастье - его и хватило бы на весь мир.
- Нам жаль отпускать хорошего преподавателя, но мы понимаем: через несколько лет нам понадобятся тысячи знающих людей, много тысяч, и времени терять нельзя. Не теряйте его и вы - жизнь открывает перед вами дверь в чудесный сад знаний… Дерзайте! Но это в будущем, а завтра приходите в комитет комсомола, мы говорили там о вас…
- Помнишь, - сказал мне Лойко, - помнишь мои слова, что знания - твое богатство? Не деньги, нет, а знания и работа для народа. Республика посылает тебя учиться!
Домой я прилетел как на крыльях, легкий и обновленный радостью. Здесь, в Хиве, я снимал комнату у старушки, сын которой, красноармеец, преследовал сейчас под Ходжейли отряд басмачей. Увидев меня, добрая старушка подумала, видно, что я заболел, - взмок, запыхался - бежал от самых курсов…
- Вай, что с тобой, что стряслось, сынок?
- Все отлично, не бойтесь, просто я еду в Москву! - Я обнял старушку. - В Москву, понимаете?
- Как, как? Москов?!
- Да, да, в Москву, там, в Москве, живет Ленин!
- Вай улай! - Изумленная старушка забыла закрыть рот, я же отправился к себе в комнату и стал перебирать свои вещи, не зная, что укладывать в первую очередь.
И вдруг я сообразил: "Дядя! Нельзя же уехать, не известив его!" Я написал короткое письмо и отправился на базар - там можно было встретить арбу с зерном, отправлявшуюся в Ургенч.
Я заплатил арбакешу, объяснил, кому передать письмо, и вернулся к себе.
Ночь тянулась без сна, счастливые мысли не давали мне заснуть, жизнь в столице представлялась раем. О чем я мечтал в те безмятежные часы? Кажется, я прожил в своем воображении целую счастливую жизнь. Если бы эти мечты сбылись! Но не дано нам знать наперед свою судьбу…
III
И на следующий день ощущение праздника не оставляло меня - радостные события сменяли одно другое, как в счастливом сне.
В комитете комсомола меня приняли как товарища по общему делу, как своего - да так оно и было в действительности. Я узнал, что в Москву едут учиться еще двенадцать человек и что вся группа отправляется через два дня… Как провести их, как дождаться отъезда? - время, прежде несшееся вскачь, теперь будто застыло.
Простившись с работниками комитета, я брел в задумчивости по улице - и вдруг звонкий девичий голос окликнул меня:
- Бекджан!
Я обернулся и увидел девушку в кожаной куртке, в каких ходили у нас в городе комсомольцы: девушка была очень красива, и почему-то запомнились мне тугие ее косы, черной короной уложенные вокруг тюбетейки. Я смотрел - и узнавал, и не узнавал, и, наверное, глупо таращил глаза, потому что девушка рассмеялась и спросила:
- Не узнаешь?
Но я увидел уже знакомую ямочку на щеке и обрадовался:
- Гавхар!
Мы подали друг другу руки.
- Что, сильно я изменилась?
- Очень! Совсем большая стала, а?
- Ты тоже переменился… Я не сразу поняла, что это ты. Гляжу - и понять не могу, кто ж такой? То ли ты, то ли похожий кто…
Она снова рассмеялась, а я слушал и все не мог отвести от нее взгляд.
Наконец я почувствовал неловкость - нельзя лее любоваться девушкой и ничего не говорить ей. Я смущенно откашлялся и спросил:
- Слушай, а как ты здесь оказалась?
- Да я вот тут работаю, - она кивком указала на комитет комсомола. - А ты?..
- А я уезжаю… через два дня. В Москву, учиться!
- Как, в Москву?! - Гавхар радостно захлопала в ладоши. - Я ведь тоже еду!
- Правда?! - Я схватил ее за руки и счастливо смеялся, а говорить больше ничего и не нужно было уже… - Слушай, что мы тут стоим, идем пройдемся по городу, ведь надолго уедем…
- Идем… Подожди меня здесь, я скажу на работе.
Гавхар побежала к дому комитета комсомола, а я, как во сне, глядел ей вслед…
Гавхар была родом из того же кишлака Чалыш, что и я, и знали мы друг друга с детства. Дом их стоял у самого берега Амударьи, отец ее рыбачил и еще работал в мастерской, где ремонтировали баржи, ходившие по реке до самого Арала, - но все равно семья их жила бедно, гораздо беднее нас. Я любил играть на берегу, у дома Гавхар, и подружился с ней.
Гавхар очень уж сильно отличалась от всех других девочек кишлака и пользовалась неслыханной свободой - как я сейчас понимаю, оттого, что отец ее работал в мастерской вместе с русскими рабочими и дружил с ними. Рабочие любили Гавхар и, когда она приходила к отцу в мастерскую, старались угостить чем-нибудь повкуснее - то пряником, то куском сахара. А вот родственники наши не одобряли ни Гавхар, ни ее отца, - меня даже бранили, если становилось известно, что я был в мастерской… Но мне и горя мало! Гавхар любила принимать участие в наших мальчишеских затеях и играх, но часто мы с ней, оставив приятелей, уходили вдвоем вдоль реки, далеко-предалеко, или смотрели, как работают в мастерской… Когда я выходил из дома, я всегда знал, где найти Гавхар: летом чаще всего мы сидели вдвоем на берегу Амударьи в зарослях джиды, болтали, мечтали, смеялись, выдумывали разные разности, и нам не бывало скучно друг с другом.
А когда наступали сумерки, и воздух наполнялся стрекотом кузнечиков, и начинали свой концерт лягушки, а от кишлака слышалось блеянье ягнят, мы поднимались на холм возле зарослей джиды и слушали в прохладном воздухе нехитрую эту мелодию, и было нам страшно и хорошо в темноте среди звуков ночи, и все это еще больше сближало нас…
Однажды, как раз перед нашим отъездом в Ургенч, Гавхар упала с дерева и вывихнула ногу. Позвали скорей моего отца, и он сердито ворчал - никогда, мол, не видал такой озорницы, безобразие какое!
А мама моя смеялась и сочувствовала. Может, даже завидовала такой свободе, а?
Через несколько дней мы всей семьей уезжали в Ургенч.
Я пошел проведать Гавхар - она лежала на веранде, на тахте, и скучала и маялась без беготни и игр. Увидела меня - обрадовалась, заулыбалась, попробовала подняться. Но разговор вышел грустный.
- Значит, уезжаете?
- Да, завтра…
Она молчала, я тоже, - у меня комок подступил к горлу… Ну зачем, для чего родители переезжают в Ургенч? Чем здесь было плохо? Как я не любил их в эту минуту, как хотел остаться!
- Ау нас корова отелилась! - сказала вдруг Гавхар.
- Когда?
- А ночью… Теленочек красивый такой, я за ним ухаживать буду… А завтра мы молозиво будем варить. Ты любишь?
- Да.
- Я тоже… Я уже ела один раз - ох, до чего сладкое! - она даже зажмурила глаза от удовольствия. А когда открыла их, они снова были грустные. - Значит, мы теперь больше не увидимся?
- Как… не увидимся? - растерялся я.
- А разве… разве вы еще приедете?
- Не знаю…
- Ну, когда вернешься, я уже поправлюсь, вместе пойдем джиду собирать, - в этом году много-много соберем… ее много в этом году… А этот Ургенч, куда вы едете, далеко он от нас?
- Папа говорит, целый день ехать надо.
- А я вот поправлюсь и тоже приеду в Ургенч, мой папа обещал взять меня!
Гавхар улыбнулась, и я успокоился. На прощанье я принес ей подарок - выстрогал деревянный кинжальчик, покрасил грифелем от карандаша, и получилось - будто стальной: я незаметно сунул кинжальчик под подушку Гавхар.
Дома уже сердились, ожидая меня: пора трогаться, куда пропал! Я взобрался на арбу, уселся на вещи и с высоты увидел: у ворот своего дома стоит, опираясь на палку, Гавхар - допрыгала, что ли, на одной ноге? У меня защипало в носу и на глаза навернулись слезы…
Арба тронулась, и Гавхар смотрела нам вслед, а я смотрел на нее, пока туча дорожной пыли, взбитой колесами арбы, не разделила нас.
* * *
С тех пор минуло несколько лет, и я не видел все это время ни Гавхар - так ей и не удалось приехать в Ургенч, - ни ее отца… И вот теперь не сразу узнал ее - тощий черненький чертенок с косичками превратился в красавицу…
Но вот Гавхар вернулась, и мы пошли по улочкам нашего города, сами не зная куда, - девушка впереди, а я, стесняясь и все еще немного робея, чуть сзади… Вышли к ханскому дворцу - горячий воздух, казалось, дрожал у раскаленных иод солнцем глинобитных стен.
Миновали духовное училище - медресе, теперь в этом здании была школа, и оттуда почему-то вкусно пахло жареной рыбой. Я потянул носом и сказал:
- Давай завернем на базар, а?
- Да, - согласилась Гавхар, - я тоже голодная.
Базар напоминал большой муравейник, со своей особо устроенной жизнью, приливами, отливами, течениями и водоворотами. Мы едва не потеряли друг друга. Наконец добрались до цели - и наградой нам были куски только что поджаренного сома на глиняной плошке. Потом мы ели, обрывая по одной, длинные, с мизинец, и прозрачные виноградины, и, кажется, я в жизни не ел ничего слаще. Гавхар не отставала от меня…
- А там… - она помолчала, давая мне время сообразить, где "а там", - … а там есть виноград, как ты думаешь?
- Давай захватим отсюда…
Вдруг базар вокруг нас угрожающе загудел, толпа с криками хлынула к воротам.
Гавхар встревожилась.
- Идем, посмотрим, что случилось.
- Идем.
Вместе с толпой нас вынесло на улицу.
- Что случилось, куда все бегут? - спрашивал я у людей, но они, кажется, и сами не знали, почему опустел базар и что ожидает нас там, куда мы направляемся.
Вот мы поравнялись с караван-сараем, и движение замедлилось. Я почувствовал, что толпа накалена. Прислушался к крикам:
- Выше его подымите, чтоб всем видно было!..
- На арбу его, проклятого богом, поставьте, на арбу!..
Толпа качнулась, подалась назад, отступая от караван-сарая. В образовавшемся круге встал на что-то, поднялся над головами незнакомый мне человек, в халате, пожилой и седоусый. Рядом с ним появилось еще несколько мужчин - и у одного из них руки были связаны за спиной, а черная папаха лихо надвинута на самые глаза. Его сразу признали. Толпа грозно загудела, люди тесно обступили возвышение, где стояли, видные всем, связанный человек и сопровождавшие его, замелькали поднятые кулаки, раскрылись в крике рты, загорелись глаза… Послышались ругательства и проклятия, забилась в истерике женщина…
- Лю-у-уди! Тихо! - закричал с возвышения седоусый, и голос его слышен был в реве и плаче. Он поднял над головой руки. - Лю-у-у-уди!
Толпа поутихла, только всхлипывала поблизости женщина.
- Слушайте, люди! - бросил в толпу седоусый - его, видимо, знали и потому слушали. - Есть здесь кто-нибудь, кто не знает этого человека?
Он показал на связанного в черной папахе.
- Нету, нет! - раздалось несколько голосов у возвышения.
- Кто же перед вами, скажите, люди!
- Палач! - в несколько голосов будто выдохнула толпа.
- Да, это палач! Он перед вами! Палач хана! Он убивал вас, люди, сегодня он в ваших руках! Что делать с ним, какого наказания он достоин?
- Смерть! - снова выдохнула толпа.
- А ты что скажешь? Подойди сюда! Вот он, перед тобой… - и пояснил толпе: -У этой несчастной двух сыновей зарезал, отродье собаки!.. Говори же! Вот он, перед тобой, - убийца твоих сыновей!
Связанный попятился.
Но старуха не поднялась из толпы, я услышал лишь сдавленный голос:
- Пусть ослепнут мои глаза, если еще увижу его!
- Грех говорить так! - прервал ее седоусый. - Пусть он не увидит тебя - правильно я говорю, люди?
Толпа загудела, палач втянул голову в плечи. И вдруг я увидел его глаза - каким огнем, какой злобой горели они!
Говоривший с толпой старик придвинулся к палачу, сорвал с его головы папаху, бросил вниз. Легкое Движение толпы, и клочки папахи пропали под ногами.
Палач нагнул бритую голову и стал похож на быка, готового броситься и растоптать.
Седоусый снова обратился к толпе:
- Аминь! Аллах велик! - Он поднял руки, будто в молитве. - Аминь! Возьмите его!
Сильным пинком он столкнул палача вниз, под ноги ждавших этой крови людей…
- Господи, как же… - я не мог даже договорить.
Гавхар обернулась ко мне, лицо ее побелело.
- Да, его нужно было судить. Но кто из этих людей сейчас поймет…
Толпа с криком боли и торжества сомкнулась и уже не было пустого места у возвышения, а было лишь колышущееся море голов и движение…
Вдруг послышался вопль старухи:
- Мне! Дайте мне!..
Гавхар потянула меня за рукав, и мы стали выбираться из толпы. Молча прошли по улочкам, вышли за городскую стену и, не сговариваясь, направились к небольшому озеру, поблескивавшему невдалеке, и все это время мы не могли говорить друг с другом, чувствуя себя причастными к расправе там, на городской площади…
- Страшно… - первым заговорил я. - Один - и толпа… Этим и страшен самосуд - пощады просить не у кого, на милосердие или жалость надеяться нечего…
- А он… он вспоминал о жалости? - Гавхар приостановилась, лицо ее побледнело от гнева. - Ты думаешь, он считал за людей тех, кого убил, или посчитал бы людьми нас с тобой?.. Такие, как он, - голос ее зазвучал тише, - такие звери убили моего отца… А маму… связали, и руки и ноги скрутили - и в огонь, в горящий дом, - сожгли в собственном доме…
Я слушал тихий рассказ Гавхар и не мог поверить - не ей, а себе, что вижу и слышу ее, что она стоит передо мной и говорит наяву, а не в кошмарном сне… Я же знал их, я же… господи, да как же это может быть!
- Как же это может быть! Когда?.. И кто?
Мы двинулись дальше, к озеру, и Гавхар рассказывала, не глядя на меня.
… Это случилось почти два года назад. На кишлак напали басмачи, неожиданно - кто-то из местных предупредил их, когда соберется и будет заседать кишлачный комитет. Схватили всех и тут же, не рассуждая долго, всех расстреляли, и отца Гавхар тоже, он был председателем комитета… Потом согнали жителей кишлака, и на глазах у них подожгли дом председателя, и связали мать Гавхар, и бросили живую в огонь… "Кто выйдет за большевика - каждую ожидает такая судьба! От нас не спрячешься!"
- Их поймали?..
- Нет. Сумели уйти от погони… А ты говоришь - самосуд, страшно… А я бы - своими руками задушила… За отца, за маму, за всех наших… Совсем одна я теперь осталась, вот… - печально закончила она.
- Прости меня… - Я хотел еще добавить - пусть она не думает, что одинока, я буду охранять и защищать ее, - но не посмел сказать, только подумал и пообещал себе.
Наконец мы подошли к озеру и присели на траву - плакучая ива опустила тонкие ветки к самой воде, было тихо и грустно. Гавхар сняла свою кожаную курточку, она сидела по-восточному, скрестив ноги, и закрыла глаза, то ли прислушиваясь к чему-то, то ли просто отдыхая. Я хотел заговорить с ней, она не ответила, сидела задумавшись. Так мы просидели долго, наверное с час. Но я хорошо знал Гавхар и помнил, что она и в детстве была такая: что-нибудь встревожит ее - притихнет и долго-долго сидит, спрятав лицо в ладонях… Да, но тогда я знал, что взволновало ее, а сейчас я только гадал о том, где ее мысли, - в кишлаке ли, в местах нашего детства, или у пожарища - всего, что осталось от ее дома, или у могилы родителей, или, может быть, она уже в Москве? Как хорошо, что мы едем вместе!
Вечерело. От воды потянуло прохладой, набежал, поиграл прядкой волос Гавхар и улетел куда-то ласковый ветерок. Где-то поблизости заквакали, залились на разные голоса лягушки. Гавхар надела кожанку, взглянула на меня, улыбнулась:
- Помнишь, сколько джиды росло на берегу?
- Гм… ты с какого дерева тогда свалилась?
Гавхар засмеялась:
- Вовсе и не там… Это когда я воровала джиду…
- Господи, зачем же воровать - в каждом дворе полным-полно, везде растет!
- Да, но я охотилась за чилан-джидой, она особенно вкусная, - принялась объяснять Гавхар. - Для мамы… Она не знала, конечно, что без спросу таскаю… Настаивала она эту чилан-джиду и пила… Полезно для здоровья, говорят. Только вот росла эта джида в саду у твоего дяди, больше ни у кого не было. Я сколько раз собирала - понемножку, никто и не замечал… А тут вот спрыгнула неудачно, показалось, дядя твой в сад пришел…
- Что ж меня не попросила, я бы сам для тебя нарвал!
- Постеснялась я… И так твоя мама, я видела, целое сито унесла от дяди в тот день…
Я погладил руку девушки, она печально улыбнулась.
Мы еще долго разговаривали в этот вечер, вспоминали детство, родителей, наш кишлак… За то время, что мы не виделись, и Гавхар и я потеряли родителей, и общее горе сближало нас…
Стемнело, на бархатном небе разгорелись крупные звезды, показался неяркий месяц: вода засеребрилась в лунном свете: протяжная светлая песня послышалась за озером - мы замолчали, прислушиваясь, а потом, не сговариваясь, обошли озеро. В темноте мы разглядели лишь удалявшуюся тень: человек, видно, разобрал запруду в арыке, пустил воду на поле и уходил дальше.
- Красивая песня, - сказала Гавхар, - красивая и счастливая… А ты - счастливый? - вдруг спросила она.
Я улыбнулся.
- А ты?
- Я - да. Я очень счастливая…
- Ия тоже…
Она коснулась моей руки, и сердце мое запрыгало в радостном волнении.
Когда мы вернулись к комитету комсомола, где жила Гавхар, было уже поздно, город казался вымершим, и было трудно представить, что днем эти улицы наполняла бурлящая разгневанная толпа… Все спокойно было и тихо…
- До свиданья!
- Увидимся завтра?