- Нет, завтра я должна съездить в Хазарасп - родители одной из девушек не хотят отпускать ее в Москву… Но послезавтра я буду ждать тебя…
- До свиданья…
Гавхар ушла к себе в дом, я же побрел по сонным улицам, не видя, куда несут меня ноги.
Я чувствовал себя счастливым избранником, баловнем судьбы: я повстречал Гавхар, мы вместе едем в Москву! Позади останется этот, так и не ставший мне родным, город, его пыльные закоулки и глиняные домишки, чахлые, полузасохшие деревья и нескончаемая духота, наполненная страстями и схватками тревожная жизнь - все, все останется позади.
А впереди - учеба, Москва, и Гавхар будет рядом со мной…
Я тихонько брел куда-то, кажется, даже начинал петь, и не видел вокруг развалившихся глиняных стен, - меня окружали пышнолистые деревья и дивной красоты цветники, а среди них поднимались белые дворцы… Так я представлял себе Москву…
Я брел, как во сне, и понимал, что это сон, и не хотел, чтобы он прервался, - никогда в жизни еще не было мне так хорошо.
У бывшего ханского дворца - теперь здесь помещалось правительство республики - меня окликнул грубый голос:
- И не стыдно тебе, парень! В твой-то годы так напиваться! Куда смотрит твой отец!
Я очнулся от грез и увидел перед собой старика с ружьем - сторожа у ворот дворца.
- Да не пил я, отец, не беспокойтесь!
- Гм, вроде на пьяного ты не похож! - удовлетворенно заметил старик и добавил, довольный: - А я вот, правду говоря, не без греха - выпиваю, случается со мной, да… Сейчас-то я, конечно, как стеклышко, - он покачнулся, - на посту я стою, вот! Видишь, - он поднял ружье, - вся власть у меня, вот! В этих трудовых руках! Но когда радость в доме - отчего ж не выпить! Сын у меня уезжает учиться в Москов, не слыхал?..
- В Москву?
- Ну да… Не знаешь его? Сам, наверное, нездешний, да? Его тут все знают, моего сына, - Джуманазар
- зовут, - не слыхал? Так я - его отец! Знай: учиться едет мой сын Джуманазар, послезавтра его провожаю - всего двенадцать их едет, и мой сын там… - Старика так и распирало от гордости, - видно, не будь он на посту, тоже не прочь был бы, как и я, побродить по городу и напевать что-нибудь себе под нос…
- Скажи ты мне, сынок, вот что - какое, по-твоему, по-молодому, самое лучшее ученье? Сам-то чему учен, а? Чему сына научить?
- Не знаю, отец, он сам выберет.
- Да глуп еще он! "Хочу, говорит, при машине быть… На пароходе плавать по Амударье хочу…" Я ему: "Дурень ты, говорю, что ж ради машины в такую даль забираться, в Москов ехать? Нет - ты учись самому лучшему ученью, а самое лучшее ученье - у товарища Ленина! Не сделаешь по-моему - не дам тебе родительского благословения и в Москов не пущу!"
Старик, видно, был очень доволен собой и ждал одобрения своим словам. Когда я, соглашаясь, закивал головой, он внушительно закончил:
- Вот и ты, сынок, с пути не сбивайся! И не пей - ни-ни!.. Погоди-ка! - Он вернулся к своей скамье у ворот, достал из-под нее мешок, добыл оттуда дыню и отрезал мне тяжелый ломоть. - Бери на здоровье!
Домой я вернулся поздно. Моя хозяйка, старая Султан-паша, не ложилась, ожидая меня.
- Слава аллаху! Пришел наконец! - обрадовалась она. - А я уж думала, не уехал ли, часом, и попрощаться не зашел…
- Ну что вы!
Но добрая старушка уже не слушала меня, суетилась у очага и скоро поставила передо мной ужин - яичницу с кислым молоком. Села рядом и ласково, как на сына, смотрела на меня - как я ем. А я был голоден, еда была вкусна, и яичницы вмиг не стало…
Кажется, это было в последний раз - я чувствовал себя дома, будто у родных, и ел пищу, приготовленную для меня заботливыми руками…
IV
Утром я отправился на курсы, где работал, получил расчет и простился с товарищами. Все завидовали мне, моей поездке, и я стал уже считать часы, остававшиеся до отъезда.
Когда я вернулся домой, тетушка Султан паша встретила меня на улице и предупредила, что пришел какой-то человек и ожидает меня.
Смутное беспокойство шевельнулось во мне, когда я увидел чернобородого мужчину в годах, увидел щелочки его глаз. Будто взгляд его кольнул меня…
- Вы Бекджан? Я привез письмо от вашего дяди. Прочтите при мне.
Я удивился, взял письмо. Никогда дядя не писал мне, что-то особенное должно было случиться…
Я встревожился уже не на шутку.
"Бекджан, мальчик мой, - писал дядя, - я получил весточку от тебя и узнал о твоей поездке. Не хочу таить от тебя свои мысли: не по душе мне твое намерение. Ты знаешь о моей любви к тебе, плохого не посоветую, и говорю откровенно и надеюсь, что простишь, не обидишься на меня, не отвернешься…
Я хотел бы приехать к тебе, увидеть и обнять тебя, но человек нынче не хозяин своей судьбы!
Как раз в тот день, когда пришло твое письмо, власти выгнали меня из дома твоего отца, и я должен уйти из Ургенча. Власти описали имущество и тут же увезли) дом, библиотека, все хозяйство разорены… Что я, несчастный, мог сделать? И еще ты не знаешь: за два дня до того приехали люди из нашего родного кишлака и принесли скорбную весть - все мои земли, и дом, и все имущество власти отобрали себе… Теперь мы нищие с тобой, мой Бекджан… Что мне остается, горемыке, - пойду по миру, буду искать себе пристанище. Но я еще вернусь! Еще найду я тех, кто разорил меня, лишил дома и земли!
Власти говорят, что я - бай, что, мол, как паук, сосал кровь дехкан… Ну, обо мне разговор впереди, они меня еще не раз вспомнят, - но в чем провинились твой отец, твоя мать и ты сам? Что плохого твой отец, твоя мать сделали этим голодранцам? Лечили их, призирали, кормили - и те, как бешеные псы, кусают дающую руку! Почему ты, мой племянник, должен быть нищим?
Перед уходом побывал я у могил твоих отца и матери. Кто теперь присмотрит за ними, кто зажжет светильник в изголовье?.. Не пора ли вернуться к могилам родных и защитить их от позора?
Впрочем, ты человек взрослый и, конечно, подумаешь, прежде чем сделать важный шаг. Скажу одно: я на твоем месте не поехал бы в их Москов - не поехал из уважения к памяти отца и матери, к их погубленным жизням. Пусть отправляются туда голодранцы, им нечего оставить здесь.
И еще предупреждаю: ехать опасно, мало ли что может случиться в дороге…
Если захочешь увидеть меня, тебя проводит тот человек, что привез письмо, или можешь спросить обо мне в Ургенче у Берд ара-сапожника…
Меня словно окатили ледяной водой, я смотрел в растерянности на незнакомца, мысли мешались в голове. Наконец я спросил:
- Где сейчас дядя?
- Два дня пути.
Я не знал, что делать.
Приезжий поднялся.
- Если понадоблюсь, найдешь меня на базаре.
Он ушел, а я все не мог сообразить, что же мне делать. Наконец я словно очнулся. Бросился на курсы, - там у нас были на случай хозяйственных надобностей лошадь и арба, а при них арбакеш. Я упросил его дать мне лошадь до завтрашнего утра и, не тратя больше времени на сборы и раздумья, отправился в Ургенч.
К вечеру я добрался до нашего с дядей дома, принадлежавшего раньше моим родителям. Первое, что я увидел, - настежь распахнутые ворота… Из дома, волоча за собой наш самовар - отец привез его из Ташкента, - вышла незнакомая старуха…
- Бабушка, что это вы делаете? - окликнул я ее.
- Ничего, сынок, домой вот иду. - Старуха смотрела удивленно.
. - А это вы зачем взяли?
- Вах, а я и не пойму, о чем ты! - Она сладко заулыбалась. - Да ведь почти ничего и не осталось в доме… Пустой стоит. А я вот - на память об Айпаше взяла, чтоб кому чужому не досталось. А меня она так любила, так любила!.. Да и хозяев-то нет, кому он теперь нужен, - она ласково поглядела на самовар. - Сын хозяйский уехал куда-то, и не слыхать его, немой Али тоже уехал, говорят… Так и стоит дом без призрения… Да сам-то ты кто будешь, сынок?..
- Я Бекджан, племянник немого Али и сын Айпаши…
- Вай улай! - Старуха испуганно прижала самовар к груди, потом, виновато улыбнувшись, повернулась к дому: - Сейчас чай поставлю!
Я вошел в дом. Окна были распахнуты, стекла выбиты, на полу - грязные следы, ошметки глины, - видно, побывало здесь немало людей. Разлетевшиеся листы какой-то книги… В кабинете отца книги грудой лежали на полу, разодранные, без переплетов…
В душе моей не осталось ничего - только горечь и гнев. Я попытался разобрать книги, рукописи - мне попались Фараби, Бируни, Авиценна… Попались сборники газелей, - мама читала из них по вечерам отцу…
Наконец я собрал все, что сохранилось из отцовской библиотеки, перевязал и погрузил на лошадь. Старуха спросила:
- Больше не придешь, сынок?
- Нет, - сказал я. - Не вернусь… А самовар возьмите себе… Здесь он никому не нужен…
- Спасибо, сынок, да будет счастливым твой путь! А чай-то, может, вскипятить, а?
Я вывел лошадь на дорогу и пошел, повел ее в поводу… Пошел, не видя ничего вокруг… Мысленно я был в нашем осиротевшем, разоренном доме… Кто же надругался над нами? Неужели большевики?
Я вспомнил Константина Степановича, вспомнил товарищей по курсам, вспомнил Гавхар… Нет, это сделали не такие люди! А какие?
И я увидел площадь у караван-сарая, себя и Гавхар среди распаленной толпы, ханского палача с окровавленным лицом… Да, эти люди могли разорить наш дом… Я снова вспомнил Лойко - как он стоял перед отцом и как отец, уже чувствуя в себе, наверное, смерть, спрашивал его:
- Чем я-то провинился? В чем моя вина?
Ведь он помогал всей махалле и лечил всех нищих, я же помню! Может, это достойно наказания, да? А отобрать и разорить наш дом - может, это лекарство от бедности? Средство сделать богатой ту старушку?
Я услышал, что разговариваю сам с собой вслух, и очнулся. Оказывается, ноги привели меня к кладбищу.
Начало темнеть. Я привязал лошадь к дереву и вошел за ограду… И сразу меня обступило особое молчание, а воздух стал полон особенных запахов, они что-то мучительно напоминали… и мне вдруг почудилось, что я - в нашем доме, а в соседней комнате - мама… Она каждый вечер сжигала у себя несколько сухих благовонных травинок "исирык", я хорошо запомнил этот аромат, и сейчас он слышался мне в теплом неподвижном воздухе… Я шел по тропинке, и вишневые деревья вдоль нее низко и печально склонили ветви, а свет луны пробивался сквозь них и серебряными бликами, будто рассыпали целый поднос монет, ложился на песок. Мне показалось, что деревья похожи на могильщиков-стоят, скорбно скрестив на груди руки, и не движутся - боятся потревожить святую тишину…
Я свернул к могиле отца. Терпкий аромат трав смешивался здесь с теплым запахом отдыхающей от жары земли, у меня закружилась голова и запершило, защипало в горле… Я опустился перед могилой на колени и заплакал, горько и безутешно…
Раньше, давным-давно, когда мы жили здесь, я боялся один ходить на кладбище. Но сейчас я не замечал ни жуткой тьмы, окутавшей затаившиеся деревья и кусты, ни мертвящей тишины, ни своего одиночества… Я думал об отце с матерью, вспоминал их, свое счастливое детство и еще и еще раз прощался с ними… Я зажег свечу на могиле отца и на могиле мамы, я очистил обе могилы от колючек, и я долго стоял у святых для меня могил на коленях…
В Хиву я вернулся под утро, напугал своим появлением старую Султанпашу, отдал ей поводья, бросился к себе в комнату и, не раздеваясь, повалился на кошму.
Смерть родного дома была как бы частью смерти родителей, обе потери слились, и я, в мальчишеских горьких мыслях своих, винил во всем Лойко, власти, большевиков, и мне почему-то все вспоминался окровавленный палач там, на площади.
V
Утром меня разбудил Константин Степанович.
- Поздно спишь, смотри, отъезд проворонишь! - Он широко улыбался, веселый был…
- Я поздно лег… В Ургенч ездил… - Ответной улыбки у меня не получилось.
- Мне хозяйка уже сказала. Хорошо сделал, что книги привез… Пригодятся не раз.
Я вышел во двор умыться, и мне не хотелось возвращаться в дом и говорить с Лойко - как будто он сам приложил руку к тому, чтобы мой родной дом сиротливо глядел на мир окнами без стекол…
Наконец я заставил себя вернуться в комнату. Тетушка Султанпаша поставила уже для нас миски с кислым молоком, принесла стопочку лепешек. Я не мог есть…
- Вы отправляетесь в полдень, - рассказывал Константин Степанович. - Доберетесь до Чалыша, потом лодкой вниз, к Аральскому морю, и на пароход… А там на поезд, а там и Москва не за горами! - Он засмеялся и стал пробовать угощение тетушки Султанпаши.
- Да, я тебе принес… потом посмотришь, - он показал на сундук - там лежало что-то завернутое в бумагу. - Со студенческих лет сохранял… В Москве пригодится… - Он грустно покачал головой: -Жил бы сейчас твой отец, сколько радости бы узнал… Сын в Москву едет!
- Жил бы сейчас мой отец, он бы не радовался…
Константин Степанович встревожился:
- Что случилось, Бекджан?
- Я был вчера в Ургенче и видел разоренный дом моего отца!
- Ваш дом? Кто это сделал?
- Кто… Власти. Большевики!
- Бекджан, ты понимаешь, что говоришь? Впрочем… расскажи все сначала - все, что знаешь.
Когда я рассказал, он побелел от гнева. Я решил, что не стоит упоминать о письме дяди, - ведь все подтвердилось…
Лойко был взбешен.
- Невероятно! Ну, от таких "большевиков" мы быстро избавимся! Ты не волнуйся, Бекджан, - дом и имущество тебе вернут, мы все проверим. Все знают: твой отец не был нашим врагом… Но погоди-ка… А дядя твой, - он ведь жил в вашем доме, - ничего не сообщил тебе?
Я промолчал.
- Понимаешь… в Чалыше было несколько похожих случаев… А теперь вот в Ургенче… Ну, ладно, не беспокойся, мы все расследуем и накажем виновных… Все, что случилось, не должно сбивать тебя с прямой дороги, запомни! - Он поднялся, достал часы, поднял крышку. - Пора… Через час жду тебя в комитете комсомола.
После разговора с Лойко на душе у меня полегчало. Конечно, такие, как он, большевики не тронут дом моего отца, врача, лечившего бедняков…
Взгляд мой упал на сверток на сундуке, я вспомнил слова Лойко о подарке и развернул бумагу. Увидел - почти новые студенческая тужурка и брюки. Я обрадовался, скорее надел - пришлось точно впору.
- Вах-вах, до чего красив! - одобрила тетушка Султанпаша, когда я позвал ее полюбоваться на мой новый наряд. - Этот русский… ты для него все равно что сын, я вижу…
- Он друг моего отца и мамы.
- Да будет его дорога гладкой! А скажи, сынок, - Султанпаша заговорила тише, - Ленин, он тоже урус… или наш, правоверный? Может, татарин?
- Русский он, - сдерживая улыбку, объяснил я.
Старушка вздохнула и покачала головой:
- Ну что стоило всевышнему аллаху сотворить Урусов правоверными… Такие хорошие люди…
- А что бы вы сказали, если бы аллах вас превратил в кяфира - иноверца?
- Что ты, что ты! - старушка испуганно замахала руками. - Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед - пророк его! Не дай, всевышний, опозориться на старости лет!..
Стараясь не обидеть тетушку Султанпашу, я удерживал улыбку, но все же рассуждения простоватой старушки немало позабавили меня.
* * *
У комитета комсомола меня встретила Гавхар:
- Что ж ты так долго собираешься! А я только что из Чалыша и жду тебя… Пошли скорее…
Я смотрел на нее и не мог глаз отвести - до того была она хороша! И светлое платьице, и белые туфельки, и тюбетейка с белыми цветами, и черная тугая коса на высокой груди, и шаловливые искорки в глазах… Я таял от восторга и глупо молчал, а Гавхар, кажется, рассердилась:
- Ну что, языка лишился, да?
- Ты… я… ты… так и поедешь, в этом платье? - наконец нашелся я.
- Тебе не нравится? Я - не нравлюсь? - Она покраснела от собственной смелости.
- Смотри, украдут тебя по дороге, до Москвы не доедешь!
- Да ведь ты меня будешь сторожить! Кто ж посмеет! - Она рассмеялась, схватила меня за руку: - Побежали, на собрание опаздываем.
В комитете комсомола собрались провожающие - отцы и матери, и друзья, и городские комсомольцы и партийцы.
В Москву отправлялось нас тринадцать человек - тут мы наконец собрались все вместе. Двое из нашей группы были туркмены, и еще была девушка-туркменка, один - каракалпак, остальные - узбеки.
Выступали провожающие, говорил секретарь комитета комсомола, говорила Гавхар, под конец выступил Лойко - ему хлопали больше всех, кто-то плакал, - но я не слышал ничего и глядел только на Гавхар, видел только ее, а все остальное было как бы в тумане, и звуки доносились как бы издали.
Когда собрание закончилось, я пошел проститься с Лойко. Мы обнялись, как отец с сыном.
- Вы - наши первенцы, - сказал он, - с вас - самый большой спрос. Не подкачай! И пиши - сам знаешь, я тебе теперь вместо отца!
Я прижался головой к его груди…
- Спасибо вам за все!
- Счастливого пути тебе, Бекджан!
Во дворе уже стояли арбы, разукрашенные кумачовыми полотнищами. Я увидел своего ночного знакомца, старика сторожа, он провожал высокого молодого парня, а тот поторапливал отъезжающих.
Меня окликнули - я обернулся и увидел тетушку Султанпашу, она стояла у ворот подле большого таза, накрытого материей. Я подошел к ней.
- Вот, возьми на дорогу, путь неблизкий. И там, на арбе, еще мешочек с боорсаками… - Она вытерла слезы. - Ты ведь как сын мне… Да будет гладкой твоя дорога! - Она опустила голову и тихонько стала молиться - просить у аллаха счастья для меня в далеких краях…
Наконец арбы тронулись, и вот уже Хива осталась позади, а путь мы держали к Чалышу, кишлаку моего детства, моей родине и родине Гавхар.
Добрались мы туда к вечеру. Я сразу узнал густые заросли джиды на берегу реки… И будто ничто не переменилось здесь за минувшие годы, все было привычным и родным, будто я только вчера бегал мальчишкой по этим пыльным улицам. Те же низенькие покосившиеся дувалы, те же домишки с плоскими крышами, те же клочки полей… Но над железной крышей дома в центре кишлака поднят был красный флаг. У этого дома мы и остановились.
Нас сразу окружила толпа, Гавхар разговаривала со своими друзьями, я же так и не слез с арбы - я лишь смутно припоминал некоторых стариков, большинство же людей были мне незнакомы, и я чувствовал себя чужим среди них. Меня тоже никто не помнил…
И странное это было ощущение: глинобитные домишки, пыльные улочки, старые могучие чинары, богатые сады за дувалами - все переносило меня в далекий мир детства: но вот люди - люди были другие: на лицах их я видел гордость, в поведении - независимость, в разговорах - смелость… Я хотел бы стать рядом с ними, говорить с ними, как с друзьями - так говорила с нашими сверстниками Гавхар, - но я не узнавал никого и меня не узнавали в родном моем кишлаке, и что-то удерживало меня, я не поднимался с арбы и не подходил к людям.
Тем временем долговязый Джуманазар, сын старика сторожа, развел у реки костер, и пора было готовить ужин.