- Никто не заметил, как вы выносили винтовки?
- Никто. Да в такой час теперь никого на улице и быть не может.
- Квартиру заперли?
Я возвратил ему ключ. Потом Трофимов взял меня под руку, и мы прошли вперед:
- Вам придется первому пойти и завязать дело. Вы должны, во что бы то ни стало, проникнуть в помещение охраны и все подготовить так, чтоб нам было легко ее обезоружить.
- Понимаю.
Я направился к Николаевскому вокзалу, обогнул его и вошел в широкие ворота. Была пуста Знаменская площадь, пусто было около вокзала, и только несколько человек служащих торопливо проходили по этому большому каменному двору.
На третьем пути я увидел вагон-микст первого и второго класса. Около него тихо похаживал часовой. Я приблизился к нему и небрежно попросил:
- Товарищ, нет ли спички? Мне бы прикурить…
Часовой остановился и опустил винтовку к ноге:
- Спичек нет у меня, товарищ.
- Экая жалость!
Я протянул ему папиросу. Он взял и сказал:
- Спички-то можно достать. Вот спросите, товарищ, там - в сторожке. Это - наша же охрана.
Я прошел туда. Шесть человек солдат сидели, курили и разговаривали. Приткнутые, в углу стояли винтовки. Я наклонился к первому же красноармейцу охраны и начал прикуривать, все время стараясь продлить и выиграть время.
С секунды на секунду я ждал подхода остальных на помощь мне.
Наконец папироса зажглась. Я пустил густой клуб дыма и тотчас же услышал голоса наших, раздававшиеся за будкой. Сразу же остервенелым криком, как сумасшедший, я исступленно заорал:
- Руки вверх! Приказом чрезвычайной комиссии вы арестованы за небрежное несение караульной службы. Смирно! Ни с места!
Я выхватил револьвер и навел его на этих оторопелых и растерявшихся людей.
XXVII. Нападение
С поднятыми, вытянутыми руками передо мной покорно стояли эти пять человек, и в их глазах мелькал испуг. Но над человеческой душой властна внезапность, и ни шороха, ни шевеления - ничего не было, и, будто загипнотизированные грозным окриком, велениями чужой силы, эти люди были готовы повиноваться, как всегда до сих пор они повиновались только приказу своих начальников.
Все случилось нежданно, быстро, все пролетело в один короткий миг.
Тишина в этой караульной будке… приближающиеся голоса… Я слышу недолгую борьбу… вскрик наружного часового… звяк винтовки… повелительный приказ:
- Молчать!
Входят трое. Быстрым, торопливым, энергичным движением они хватают стоящие в углу винтовки… Еще мгновение, и с треском и звоном их выбрасывают чрез проход на землю. Обезоруженного часового загоняют внутрь. С наведенными револьверами двое наших остаются на страже.
Рейнгардт торопливым шепотом мне приказывает:
- За мной!
Мы делаем несколько шагов. Он говорит:
- Бросайтесь на землю! Ползите!
И, будто плавая по неподвижной, окаменевшей воде, мы тащимся ползком под вагоны. Я поворачиваю свою голову и вижу, что то же самое проделывают еще двое.
У вагона "микст" - часовой. Он стоит, облокотившись на винтовку, и смотрит вдаль. Его силуэт неподвижен. Солдат задумался. Одним прыжком Рейнгардт около него. Он охватывает часового своей левой рукой и правой вырывает винтовку. Я вырастаю пред ним:
- Одно слово - и убью на месте! Разве так несут караульную службу? Ты арестован!
Солдат молчит. На этом месте нас четверо. Маленькому рыжему четвертому человеку Рейнгардт отдает приказание:
- Уведите подальше этого негодяя!
Мы стучимся в дверь вагона. Нам никто не отвечает. Мы поднимаем стук снова - напрасно! Рейнгардт переворачивает винтовку и изо всей силы бьет в дверь и стены. Вялый, полусонный голос спрашивает:
- Кого надо?
- Сию же секунду отворить! С ордером из чрезвычайной комиссии для обыска.
Тот же голос изнутри отвечает:
- Отворить никак невозможно.
- Не сметь возражать!
Я стою около, я слышу этот спор. Эта минута мне кажется часом. Мое сердце стучит часто и отчетливо. Малейшее промедление- и мы погибнем.
Тогда Рейнгардт решительно кричит:
- В последний раз приказываю: отворить!
Оттуда раздается нерешительный протест:
- Да у нас у самих есть человек от чрезвычайной комиссии.
- Сейчас же будут взломаны двери, - не говорит, а рычит Рейнгардт.
Он с размаха еще раз ударяет в дверь.
Наконец, она открывается. Мы входим в вагон.
С папахой на затылке пред нами красноармеец, впустивший нас сюда. Его глаза мутны. Он, видимо, ничего не понимает. Ясно: после сна он еще не пришел в себя. От него пахнет водочным перегаром. Рейнгардт ему говорит:
- Ступай вперед! Покажи, где чиновники и где находится охрана.
Мы трогаемся по коридору. В купе первого класса спят двое пьяных. Это - банковский чиновник и представитель чека. На другом диване храпит начальник караула охраны. Мы энергично расталкиваем их. Рейнгардт приказывает мне:
- Встряхни их посильнее!
Все трое спускают ноги с диванов, озираются, захваченные внезапностью и не отдающие себе отчета в том, что происходит.
Мы не даем им сообразить.
- Вы арестованы за пьянство и небрежность! - объявляет Трофимов. - Извольте сейчас же выдать оружие.
Первый приходит в себя начальник караула. Он протестует:
- Оружия никак нельзя отдать. Потому что, как мы здесь занимаем караул, то…
Ему не удается докончить фразы. Сильным ударом в грудь я сваливаю его снова на диван и приставляю револьвер. Он не сопротивляется. Его помутневший взгляд смотрит выжидательно и покорно.
Через минуту они обезоружены.
В дверях купе мы оставляем двух наших. У одного из них Рейнгардт берет небольшой чемодан и передает его мне.
- Неси!
Чемодан легок. Он пуст. Я иду вослед Рейнгардту. В эту минуту мы напоминаем путешественников, отыскивающих место в вагоне.
Мы проходим в другую половину, во второй класс "микста". Около купе - часовой. Оно запечатано белым картонным квадратом. На нем - сургучная печать банка.
Часовой отдает винтовку без сопротивления, без единого слова возражения. После ареста чиновников и караульного начальника он верит в наши полномочия.
Два объемистых рыжих кожаных баула стоят рядом на диване в углу. Нас ждет небольшое разочарование. Вместо золота баулы наполнены бумажными деньгами. Мы растягиваем мешки, захватываем пригоршни денег. Рейнгардт раздраженно замечает:
- Черт возьми… Все мелкие купюры… Давай чемодан!
Мы начинаем его наполнять. Наконец, набиваем до краев. Даже один баул еще не опорожнен до конца.
- Рассовывай по карманам!.. Прячь, куда попало - торопливо приказывает Рейнгардт.
Мы сразу разбухаем от денег. За пазуху, под шинель, в карманы брюк, за голенища, всюду, во все отверстия, во все свободные места мы напихиваем эти билеты, эти связки, эту тяжелую бумажную массу.
Будто в подхваченных одеждах, мы сразу полнеем.
Скомканные, изорванные, смятые, не имеющие счета, эти кредитные билеты как-то вдруг незаметно, без всякого участия нашего сознания теряют свое значение, ценность, смысл, и мы обращаемся с ними небрежно и презрительно, как с нестоящей, как со старой, ненужной газетной бумагой, разорванной на мелкие куски.
На минуту кажется, будто ради этих лоскутов, этого хлама, этих обрывков не стоило рисковать собой, составлять целый план, собираться, обсуждать, вооружаться, идти, арестовывать караул, чиновников, переживать эти нечеловеческие волнения, этот трепет и опасности.
На лице Рейнгардта играет победная улыбка. В ней светится самодовольство и насмешка. Захватив две огромных пригоршни денег, он швыряет их на диван.
Часовому он говорит:
- Это тебе… На расходы.
Тот мнется. Рейнгардт сует эти пачки ему в руки. Потом мы швыряем несколько связок в купе первого класса оторопевшим чиновникам и начальнику караула. Пачки падают, но чиновники не прикасаются.
- Что, страшно? - спрашиваю я.
Рейнгардт весело доканчивает:
- Ничего, возьмете… Пригодится.
Наши смеются.
Я опускаю в загнутые полы шинели денежные кучи. Их надо будет подарить солдатам охраны. Наконец, мы выходим.
У вагона Рейнгардт оставляет одного из наших. На прощанье он предупреждает:
- Вы все должны сидеть здесь, в вагоне! Ни звука, ни движения! Никому не сметь выходить! Ни один из вас не смеет подойти к окну! Я оставляю моих часовых. Малейшее нарушение, - и вы все будете мгновенно расстреляны!
В тишине, среди общего безмолвия, под покровом ночи быстрыми, торопящимися шагами мы направляемся к забору, отделяющему вокзальный участок от безлюдной, замершей Лиговки. Рейнгардт дает слабый, тонкий, короткий свисток. Это - сигнал для оставшихся. Он обозначает:
- Все окончено. Сошло благополучно. Спешите за нами!
И почти тотчас же мое ухо улавливает неслышный, спешный бег остальных.
Как белки, мы взлетаем на забор, перепрыгиваем. Кругом - никого. В нескольких шагах - силуэт лошади. Она фыркает, будто чуя нашу нервность, наш спех, наше волнение.
- Кирилл!
- Подаю!
Он лихо подкатывает.
Веселым голосом поздравляет:
- С удачей! Натерпелся я тут за вас.
Он натягивает вожжи. Мы наваливаем ему денежные пачки. Смеемся:
- Это тебе на чай… Что, брат Кирилл, - таких чаевых ни один лихач еще не получал? А?
Кирилл басит:
- Да что говорить… Господа, хоть куда!.. Других таких не найти.
Втроем - Трофимов, Рейнгардт и я - мчимся в черном безмолвии петербургской ночи.
Трофимов задумчиво качает головой, закуривает папиросу.
- Да… Сама судьба!
Мы молчим. Трофимов отдает приказание Кириллу:
- Вали на Ждановскую набережную!..
Я удивленно спрашиваю:
- Это еще куда?
Трофимов таинственно улыбается:
- Увидишь!
XXVIII. Таинственная квартира
Большая круглая луна струила голубоватый свет, мерцающим золотом горели звезды, и ночь была безмолвна, тиха и пустынна. Тяжким сном был объят испуганный город.
Мы лихо катили по его мостовым, и звонко цокали по камням копыта рысака. Кирилл свернул на Ждановку и остановился у высоких железных ворот. Трофимов вынул ключ и открыл калитку.
- Вот это и есть наша обитель, - сказал он.
- Собственный особняк? - спросил я.
- А то чей же?
Мы прошли через двор, поднялись во второй этаж. Трофимов вынул электрический фонарь и отпер дверь.
- Милости просим! Здесь можете располагаться, как у себя дома.
Он прибавил:
- В этих стенах вас никто не побеспокоит… За это могу ручаться.
Он осветил квартиру. Она представляла странный вид.
В углу беспорядочно, будто сваленные впопыхах, валялись ручные гранаты. В углу, между стеной и шкапом, приткнувшись штыками, стояли винтовки. На большой широкой оттоманке лежали две смятые подушки и скомканное одеяло, и это тоже производило такое впечатление, словно спавший человек был неожиданно, среди ночи, кем-то поднят и должен был уходить, бежать, не теряя ни минуты времени, на какое-то неотложное, важное и опасное дело.
Я обратил внимание на кусочек металла в банке:
- А это что ж такое?
Трофимов рассмеялся. Очевидно, с этим кусочком у него были связаны какие-то веселые воспоминания.
- А это… Это - радий!
Радий! Да, конечно, и я знал, что радий - драгоценность, но почему этот кусочек тут, зачем он нужен, как он сюда попал - все было непонятно и загадочно.
- Что же, вы занялись здесь опытами?
- Нет, нам этими делами заниматься некогда!.. А было так… Впрочем, пусть об этом расскажет он…
Трофимов кивнул на Рейнгардта. Тот пожал плечами:
- Тут нечего и рассказывать. Месяц тому назад мы прослышали, что на Дворцовой набережной образовался клуб врачей. Говорили, будто его члены так сумели забронировать свой союз, что никто не смеет к ним приехать с обыском. Ну, и вот по сему случаю все, кто в Бога верил, потащили свои драгоценности в сей несгораемый шкап. Сами понимаете, что мы порешили полюбопытствовать, что именно находится в шкапу. Приехали, шкап отперли и… И - вообразите себе, - дверца открывается, а там стоит вот эта самая банка, а в ней - сей кусочек… Черт его знает, что за штука! Оказывается… радий!! Кто-то из наших говорит:
- Радий в высшей степени необходим для народа, и потому мы, представители рабоче-крестьянской власти, обязательно должны взять и радий и банку.
- Что же вы будете с ним делать?
- А это уж после увидим… Даром не залежится.
- Ну, я не держал бы его тут.
- Почему? - удивленно спросил Трофимов.
- А очень просто: ужасная улика. Вы подумайте: много ли радия во всем Петербурге? И как раз самое большое количество, пропавшее именно из клуба врачей, оказывается у вас.
Трофимов вскинул голову:
- Ну, и оказывается… Дальше что?
- А обыск?
- У кого же это обыск?
- Как у кого? У вас!..
- У на-а-ас? Да вы - шутите?
Я смотрел на него и ничего не понимал. Рейнгардт ухмылялся. Наконец он сказал:
- Нас голыми руками не возьмешь… Наколешься. Ну, да вы сами скоро в этом убедитесь… А вот что есть нечего, это плохо…
Трофимов прибавил:
- А ведь ты прав… Есть нечего. Гм…
Он сел верхом на повернутый венский стул и, обращаясь к нам, спросил с комической серьезностью:
- Ну, где же это, господа, видно, чтоб люди, обладающие такими огромными капиталами, как мы, - и вдруг ложились спать с пустым желудком?!
Рейнгардт пробурчал:
- Да еще после такой работы.
- Да, работа была недурна…
- А все-таки придется заснуть голодными.
Поразительно! После этих волнений, после этих часов безумного риска, этого налета на вагон, этих острых, напряженных переживаний я не испытывал ни тревог, ни трепета.
В этой таинственной квартире, среди двух других отчаянных и решительных людей я сразу ощутил сладкое и завидное успокоение. Никогда еще я не был так глубоко уверен в своей полной безопасности, как в эту ночь. И я заснул, как убитый.
…Все изменяет утренний свет. Когда я открыл глаза, осмотрел комнату, обвел взглядом ее странную, нежилую, беспорядочную обстановку, мне показалось, что все мы здесь собрались случайно, ненадолго, чтоб потом искать нового убежища и нового, тоже временного жилья.
Все было обыкновенно и знакомо так, будто я уже бывал здесь много раз и провел под этой крышей, в этом доме не один день. Но был здесь предмет, поразивший меня, несмотря на всю свою незамысловатость.
В дальнем углу валялся полевой телефон с фоническим вызовом. Боже мой, сколько лет я держал его в руках на войне, сколько раз я слышал чрез него роковые и грозные приказы, ведшие меня на неизбежную, неминуемую смерть! Такой близкий, такой знакомый, такой привычный для меня аппарат!
Но здесь, в комнате, в городской обстановке, среди общей тишины этот телефон казался мне одновременно бессмыслицей, ненужностью и тайной.
Я подошел к нему, поднял, повертел в руках и в ту же минуту услышал за своей спиной голос Трофимова:
- Ни-ни-ни! Оставьте…
- В чем дело?
Трофимов загадочно и торжественно взглянул на меня:
- Ага, любопытно?
- Что ж тут любопытного… полевой телефон!..
Я улыбнулся.
- Полевой-то он полевой… Да только через него большевикам придется с нами жестоко повозиться.
- Ничего не понимаю.
- А видите ли… Это нас только сегодня здесь трое. Обычно мы тут живем всемером. Так вот, если бы вдруг на нас решили произвести чекистский налет, мы сумели бы некоторое время защищаться и отбиваться. Но дело-то в том, что стоит вам позвонить по этому телефону, и - готово: чрез десять минут наш резерв тут как тут. Чекисты на нас - наши на них.
- Резерв? Откуда?
- А это, дорогой мой, недалеко… Всего-навсего на Большом проспекте.
- Но ведь это же - сумасшествие! В Петербурге - полевой телефон! Да вы попадетесь завтра же.
- В том-то и дело, что не попадемся… Разве вы не видели, что такими телефонами связана чуть ли не половина города?..
- Не только не видел, но даже не смел предполагать.
- Не смел!.. Теперь, батенька, только и надо сметь. Вы увидите: у нас на днях будет собственный автомобиль. Да, да! Гараж есть! Деньги есть! А купить все можно.
- Да ведь все машины реквизированы…
Трофимов весело засвистел.
- Рейнгардт, ты слышишь?
Из другой комнаты раздался голос Рейнгардта.
- Да я вам через час куплю отличную машину и не где-нибудь в потайном сарае, а просто открыто из гаража в Смольном.
- Если даже вам это и удастся, - предостерег я, - она у вас будет завтра же реквизирована…
- У нас?.. Вот тут-то и начинается… В этом-то вся и штука.
- Да говорите ж толком.
Гимнастируя двумя винтовками, подбрасывая, ловя и перевертывая, составив ноги в каблуках, как всегда в строю, глядя мне в глаза, вышедший из комнаты, умытый, весь какой-то свежий, с выпяченной грудью, спокойный и уверенный Рейнгардт мне объяснял:
- Да, мы купим машину… Да, ее реквизируют… Но эту машину у нас реквизирует Рейнгардт… Реквизирую я сам.
Я слушал и не понимал ничего.
- Удивительно? - спросил он, поднимая на вытянутых руках обе винтовки за штыки вверх.
- Очень.
- Ну, так дело вот в чем… Это должен знать, наконец, и капитан Михаил Зверев.
И я напрягся, обратившись весь в слух, внимая не исповеди человека, а новому приказу организации.
XXIX. Новый план
Я слушал Рейнгардта, я следил за его резкими движениями, за его крупными жестами. Казалось, он ими кого-то невидимо рубил. Его слова были отрывисты. В них дышало убеждение человека, простившегося со всем и готового на все.
Глаза его вспыхивали, долго горели, но не гасли, а только успокаивались, как успокаивается жестокая сила, добившаяся своей победы, как крупный зверь, растерзавший врага.
Рейнгардт объяснял:
- Я знаю: вы думаете, что я - мечтатель или помешанный. Я никогда не был ни тем, ни другим. С самого моего детства я презираю первых и брезгливо сожалею вторых. Я только здоров, нормален и силен. Да, только!.. Мне нужно дело!.. И я знаю, что в этой новой борьбе, в этой последней схватке с большевиками выиграем мы, а не они…
Его тон покорял. Его уверенность в себе захватывала, влекла и подчиняла. Ему не хотелось возражать, потому что в каждом из нас живет неистребимая и прекрасная потребность веры.
Но что-то неслышное, неопределимое, неуловимое шевелилось в моей душе - какое-то боязливое и молчаливое сомнение, то особенное сомнение, которое рождается из боязни, что не все может случиться так, как хочется.
Да, мое сомнение в эту минуту было самой пламенной и самой искренней мольбой:
- О, если б все случилось так, как хочет этот человек, если б все произошло по его кипящей и непобедимой воле!
Наклонив голову, мерно, в такт постукивая кулаком по столу, Рейнгардт развивал план организации:
- Я знаю, вас смутит и то, что он прост, и то, что он сложен.
- Может быть. Но, во всяком случае, я хочу верить, а не спорить.
- Знаю.
- И мой долг я исполню до конца.