- Только потому я с вами и говорю… Так вот, запомните: с этого дня мы начинаем нашу последнюю игру. Мы ставим страшную ставку!
- То есть?
- Мы надеваем на всю организацию маску. Все - в масках!..
Мое сердце сжалось испуганно, радостно и тревожно.
Я ли не знал этого существования под шапкой-невидимкой, которую каждую минуту случайность могла сбросить с плеч вместе с рискующей головой! О, как знаком, страшен, близок и чужд был мне этот вольный и невольный маскарад!
Но там под маской ходили отдельные люди. Теперь на это шла целая организация.
- Не рискованно ли? Как осуществить этот план? Где найти это разнообразие изобретательности?
Рейнгардт продолжал:
- В мире нет ничего невозможного. Все достижимо! Надо только уметь рисковать! Кучка большевиков оседлала Россию, а мы… Мы - не кучка! Мы - армия. С нами - все офицерство страны. И мы сейчас - единственная сила.
Я перебил его:
- Но мы не объединены… Мы все расползлись…
- Сполземся… В нужный час объединимся все.
- Когда?
- Скоро!.. Надо только начать…
- Как?
- Надо…
Рейнгардт остановился. Его внимательные, властные, гипнотизирующие глаза впились в меня, приказывая, испытывая, будто вновь сомневаясь во мне и разгадывая мою душу.
- Надо идти… всем без изъятия… на службу к большевикам!
- Всем?
- Да! Всем нам, испытанным членам нашего священного союза.
- Куда же?
- Вопрос умен. Я отвечу вам точно. Но раньше задам тоже вопрос: известно ли вам, что Подвойский уже был у Троцкого?
- Мне об этом вскользь говорил Кирилл…
- Ага… Но тогда мы еще не знали результатов. Теперь я вам могу сказать, что Троцкий согласился…
- На что? На то, чтоб мы заняли офицерские места в его красной армии?
Мой вопрос прозвучал иронически. Рейнгардт это расслышал.
- Нет, не то. Стать на взводе, даже получить роту или батальон - не штука. Нет, дело шире, существенней и важней.
И торжественным голосом он докончил:
- Вам разрешено создать военные Особые отделы. Понимаете?
- Не совсем.
- Так вот, вообразите. Мы получаем все права военной разведки и контр-разведки. Вы знаете, что это значит? Это значит, мы создаем военные чека. Попробуй тогда - обыщи нас, уличи или арестуй! Мы сами всякого арестуем…
Из соседней комнаты быстро вошел Трофимов, взял меня ласково сзади за плечи и встряхнул.
- Я докончу вам за него, - сказал он.
Я повернул к нему голову.
- Начальником петроградского Особого отдела назначается… Кто? Как вы думаете, дорогой капитан?
И, не дав мне выговорить слова, Трофимов весело бросил:
- Он!
Рейнгардт спокойно ответил:
- Да, я! И вот мой план. При каждой армии мы создаем военную разведку, но также еще и подрывные минные дивизионы.
Он взглянул на Трофимова. Тот кивнул ему головой, и по этому маленькому, незаметному движению я понял, как этот страшный, жестокий, не знающий пощады человек глубоко, сильно и верующе любит Рейнгардта.
А Рейнгардт продолжал:
- Всюду ввожу своих. На всех командных должностях - мы. Для всех ответственных поручений - наши. А кадр…
Рейнгардт встал, засунул руки глубоко в карманы, прошелся по комнате и прямо, в упор, отчетливо произнес:
- Небесная империя!
- Китайцы? - догадался я.
- Да. Только они. Ни одного русского! Во всем аппарате понимаем одни только мы, мы - мозг и воля. Исполнителями должны быть желтолицые идолы: "Убивай!" - убивает; "Наступай!" - наступает. Великолепный материал! Но русских - нет! В такое дело русских не пущу, потому что мне нужно именно дело, а не митинг и не партии.
Он нервно заходил по комнате. Трофимов сидел в углу оттоманки и спокойно и удовлетворенно попыхивал трубкой.
- А расскажи, как ты собираешься у нас реквизировать машину, которой, кстати, у нас нет.
Я попросил Рейнгардта:
- Расскажите!..
- Да очень просто. Во-первых, я еду в гараж Смольного и просто покупаю машину. Разумеется, лучшую… Эх, жаль, - лучшую-то машину, манташевский Ройль-Ройс, забрал себе этот гусь Володарский. Но ничего. Отдаю ее, конечно, сюда. Получаю документ: "От реквизиции свободна"… Ну, а если мы увидим, что реквизиция все-таки угрожает - очень просто: я, как начальник петроградского Особого отдела, сам же первый ее и реквизирую…
Трофимов перебил его:
- Нет, батенька, у нас никто ее, кроме тебя, не посмеет даже тронуть за ступеньку, а не то что…
Он быстро поднялся, подошел к полевому телефону, поднял трубку.
Я с недоумением смотрел на него, на Рейнгардта, на телефон.
Трофимов обернулся ко мне:
- Сейчас увидите.
В трубку он произнес одно слово:
- Бегом!
Он подал ключ Рейнгардту:
- Открой ворота.
- Смотрите на часы! - сказал он.
Шутя я спросил:
- Почему вы меня в ту ночь, когда мы напали на вагон, называли на "ты" - теперь на "вы"?
Трофимов ответил:
- Там была служба… А впрочем, да будет навсегда между нами верное, товарищеское "ты".
Мы поцеловались.
И в ту же минуту с винтовками наперевес, с ручными гранатами в комнату ворвались возбужденные, запыхавшиеся люди.
Вся квартира наполнилась стуком, грохотом, криками.
- Где? Ложись! Руки вверх! Смирно!
Закинув руки назад, опустив голову, с выражением глубокого удовлетворения на спокойном лице, торжественный и гордый Трофимов стоял в углу.
Ворвавшиеся люди сразу остановились.
- Молодцы! - бросил Трофимов.
И в ответ на эту похвалу по комнате громко пронеслось молодое и звонкое:
- Рады стараться!
Трофимов обошел этих юных, преданных друзей, этих верных членов нашей организации, пожимая каждому руку, и во всем - в выражении счастья на их лицах, в этих стройных фигурах, в этих сильных телах - я прочел еще раз готовность умереть и самое великое счастье человека пожертвовать собой и жить смело.
Они ушли, и вся душа моя наполнилась тоже бодростью, молодостью и счастьем.
- С такими не пропадем, - сказал Трофимов, протягивая мне руку, и эту руку я пожал, как друг, солдат и брат.
- Да, мы не пропадем, - повторил я со всей силой моей веры.
Трофимов задержал мою руку в своей.
- Но кровь еще прольется, - сказал он. - И много крови!..
XXX. Встреча
Это была странная встреча, это был непостижимый день, это был ласковый вечер, это была страшная ночь.
Змеиная подозрительность, ошеломление, потрясенный дух, раскаяние и жалость, заплакавшее сердце, разбуженные воспоминания, огонь крови, стыд и ужас слились, сплелись, закружились, раскрыли черную бездну тоски, любви, безнадежности и прощения.
В то утро я шел по Разъезжей, направляясь к Пяти Углам. Я ни о чем не думал. Машинально несли меня ноги, и настроение было безразличное, будто каждую минуту я выходил из одной пустоты и входил в другую.
Опустив голову, закинув руки назад, я шагал по серым камням тротуара. Странно! Я не испытывал никаких опасений, не нес внутри себя никакого страха, я не ждал ничего нового и не предвидел никаких потрясений.
Все казалось ровным, гладким, умершим или умирающим.
Одна-единственная мысль, сосредоточенная и властная, захватила меня всего, и она была тоже об одном: о судьбе нашего дела, опасностях, окружавших организацию, риске этого предприятия и о будущем России.
Но личная жизнь казалась конченной. Ни любви, ни женщин, ни теплоты домашнего уюта я давно не знал, их не было - их не будет! Мое одиночество было холодно, мужественно и сурово.
- Что ж, - говорил я сам себе, - это монашество на миру имеет свою красоту, как тихий подвиг, как отрешение от жизни и ее соблазнов.
Думал ли я тогда, смел ли предполагать, мог ли вообразить, что мой покой, мое безразличие будут сломлены и развеяны так внезапно, нежданно и молниеносно!
Я вздрогнул. Женские руки мягко и ласково опустились на мою руку, знакомый звонкий голос быстро заговорил:
- Не прогоняйте меня! Я так хотела вас видеть. Я искала вас. Мне вы нужны, как мое последнее избавление… В моем сердце к вам нет никакой злобы. Я все поняла, все простила и забыла.
Я невольно отшатнулся… Мария Диаман!
Она стояла предо мной, все так же в черном, два брильянта сверкали и переливались в ее маленьких ушах. Слегка похудевшее, чуть-чуть побледневшее лицо было по-прежнему красиво - только теперь его черты стали еще тоньше.
- Не уходите от меня!.. Я ничего не прошу у вас… Мне нужно, чтоб вы меня выслушали… Больше ничего!.. Я измучена, я устала и истерзана.
На минуту я растерялся. Я чувствовал, как борюсь с моей нерешительностью. Эта встреча застала меня врасплох.
- Я не понимаю, что вам нужно от меня. Зачем вы меня искали? Между нами - пропасть! Между нами стоит кровавый призрак…
- Никакого призрака!.. Поймите меня…
Мы шли рядом. Не мог же я бежать от этой женщины на улице, будто преследуемый и спасающийся… от чего?
Мария Диаман продолжала:
- Я хочу только одного часа беседы… Ничего другого…
- Нам не о чем говорить.
- Я нуждаюсь в ваших советах.
- Моих? Советах?
- Да, да… Именно в ваших! Никто другой мне не может помочь…
- Но в чем?
- Ах, как неудобно обо всем этом рассказывать на улице… Но пусть… Я хочу уйти…
- Куда?
- Уйти совсем… Перейти границу… Я совершенно изнемогла…
- Что же вы от меня хотите?
- Указаний… Вы один можете мне посоветовать, как бежать…
- Куда?
- В Финляндию!..
На минуту в моем мозгу вспыхнуло злое подозрение:
- Ловушка!.. Она хочет узнать сеть наших агентов.
Мысль зажглась и погасла.
Не смешно ли? Чего я испугался? Какая сеть? Где наши агенты? Все давно разрушено и погибло.
Ее голос звучал искренне и грустно. В нем слышалась боль. Я взглянул на Марию Диаман. Предо мной была загнанная, растерявшаяся, умоляющая женщина:
- Вы не можете себе представить, как все мне надоело… Эта грязь… Эта грубость… Эти наглые люди… Эта охота за мной… Эти гнусные предложения… О о-о! если б вы все знали!.. Помогите!..
Я почувствовал, что уступаю. Такой мольбе нельзя отказать. Когда женщина просит ее спасти, разве можно оттолкнуть?
Я сразу представил себе, как ее преследуют, оскорбляют, как она беззащитна и слаба.
Я сказал:
- Мне хочется быть с вами откровенным до конца… Даже теперь, после всего, что произошло, мы можем с вами говорить прямо, точно и честно. Вы понимаете, как вы виноваты…
- Да, конечно… Все-таки не так, как вы думаете… Я совсем - не зверь, я - не предательница… И уж, конечно, я не за них… Даю вам честное слово: я с вами искренна. Я хочу бежать из этого ада… Клянусь вам, это - не простые слова.
- Вы идете на рискованное дело… Это не так легко.
- Я знаю.
- Вы можете кончить очень плохо.
- Пусть!..
- Вас могут поймать на границе, и тогда…
- Все равно.
- Вас могут убить.
- Я ничего не боюсь… Мне все надоело… Лучше смерть, чем такая жизнь. Я разбита.
- Но что ж я вам могу посоветовать?
- Я не знаю… Скажите, где перейти, как добраться… Вам это известно лучше, чем кому-нибудь… Вы переходили границу…
- Да… конечно… но все это было…
- Ради Бога, ради всего, что есть для вас святого в жизни, научите!
Я остановился. Остановилась и она.
Мы были на Троицкой. Пред нами, напротив, высился дом гр. Толстого. Кажется, это - № 15.
- Ну что ж, хорошо… Но где же мне вам все это объяснять? Ведь не на улице же.
- Где хотите… Как вы скажете, так и будет.
Я стоял и думал: куда идти? Мария Диаман равнодушно шептала:
- Как хотите, куда хотите… Как скажете, так и будет.
Я быстро соображал:
- К Кириллу? Невозможно! Этот вытолкнет, а может быть, и убьет… Не к Трофимову же… Не хватало этого!
- К Жене?
К Жене! Но она встретит меня, как врага, неприступная в своем холодном презрении к убийце любимого человека. Да, любимого, в этом у меня не было теперь никаких сомнений.
- Но куда же?
Будто угадав мои мысли, эту причину моей растерянности, Мария Диаман робко предложила:
- Может быть, ко мне?
- К ва-ам? Но вы шутите.
- Нет, я не шучу… Вам нечего бояться… Во-первых, за мной никто не следит. Во-вторых, прежнего швейцара нет. Вас никто не знает. Мы пройдем в полной безопасности… Поверьте мне.
Я пожал плечами. Не все ли равно? Кроме того, если я поверил ее искренности, - а в эту минуту я верил, - то почему я должен ждать западни у нее на квартире? Ведь она сама предлагает назначить место по моему собственному выбору.
И я все-таки захотел ее испытать.
- Хорошо, пойдемте, я знаю одно место… Там мы поговорим.
Я пошел чрез проходные ворота толстовского дома. Они выводили на Фонтанку. Мария Диаман безропотно шла за мной.
На набережной я заявил:
- Хорошо, к вам!
Тем же спокойным, совсем безразличным тоном она ответила:
- Ко мне так ко мне.
Мы подошли к дому, где она жила. Боже мой, как все это памятно, как знакомо, как тяжело!
Отворили дверь - вот он, этот вестибюль, через который я вышел тогда, в тот снежный день, и дерзко минул часового.
Вот лестница - по ней я спускался вместе с Феофилактом, вдруг откуда-то взявшимся, явившимся предо мной, как видение, возникшее в больном мозгу. И его тоже нет!
Вот лифт - под ним я скрывался столько часов, и рядом - дверь в швейцарскую. И все эти предметы, стены, ступени, машина - немые свидетели пережитых ужасов человека, вновь вошедшего сюда, в этот дом.
Что привело меня сюда?
Только ли одно милосердие?
Слегка, благодарно пожимая мой локоть, Мария Диаман тихо проговорила:
- Как я счастлива!.. Как я рада, что вы мне поверили… Рада, как девочка…
И она еще крепче пожала мою руку.
Мы поднялись по лестнице и вошли в ее квартиру.
Я взглянул на ее лицо. Оно порозовело. Мария Диаман казалась взволнованной и счастливой.
XXXI. У Марии Диаман
Женщина прекрасна, когда она одинока, и покинутость ее всегда трогательна. На балу, в толпе, среди людей, на шуме мы можем любоваться женщиной, но любим только в четырех стенах, одну - отдать свое сердце можно только затворнице.
В этой квартире, в этих комнатах сейчас я испытывал беспокойную жуть, темную тревогу и тоску.
Все меняется! Тогда на этом темно-синем бархатном диване предо мной сидела чужая, злая заговорщица, обманувшая меня Мария Диаман, сильная своей ловкостью и опасная в своем слепом предательстве.
Теперь на меня смотрели испуганные глаза, я слышал робкий, просящий голос, я ощущал биение огорченного сердца.
А она, спеша, суетясь, но с ясным, успокоенным взглядом распоряжалась, услуживала, приносила и ставила предо мной на стол чай, варенье, коньяк.
- После той ночи я все здесь переставила, чтоб ничего мне не напоминало о нем… Как все это было тяжело и кошмарно!.. Я выбросила даже его пепельницы…
Мы сидели друг против друга, было тихо в квартире, дремали в вазе ветки лиловой сирени, и к этому аромату примешивался какой-то другой - неприятный, о чем-то напоминавший запах. Я узнал его. Это были духи Марии Диаман, разбудившие когда-то мой гнев и последнюю решимость, - тогда, ночью, на квартире Варташевского в Новой Деревне, когда я приехал к нему, чтобы увести его на казнь.
И эти колющие воспоминания, эта бессильная ревность к прошлому женщины, сидящей предо мной, образ убитого Варташевского, предателя и поверженного соперника, волновали, не давали покоя, не позволяли сосредоточиться и слушать.
Неторопливо, будто наедине с самой собой, Мария Диаман говорила о своей жизни, о своем прошлом, о своих маленьких, последних надеждах:
- Он мне был чужд… У нас ничего не было общего. Я не люблю эгоистов… Если вы хоть сколько-нибудь сумели меня разгадать, вы должны были заметить, что я очень, я необыкновенно добра… И я никогда не думала о будущем…
Я не мог удержаться от улыбки. Это была правда! Да, эта женщина никогда не думала не только о будущем - она не думала даже о себе… Трудно понять, как она стала знаменитой певицей.
- Вы улыбаетесь? Вы не верите? - спросила она испуганно, мягко беря меня за руку.
- Нет, верю… Но этого мало: я еще и хорошо знаю вас.
- Что вы хотите сказать?
- То, что вы вообще никого не любили… Вы любите только жизнь… ничего больше.
Она откинулась на спинку дивана и, глядя куда-то вдаль своими большими, черными, сейчас расширенными глазами, словно впервые разбираясь в своей душе, медленно произнесла:
- Да… пожалуй… А ведь и в самом деле, я никого не любила… Как вы верно сказали!
День гас. Мария Диаман встала и опустила шторы.
- У меня какое-то скверное предчувствие…
- Отчего?
- Не знаю. А, да все равно! Давайте выпьем вина…
Она принесла бутылку Шамбертена, звонко раскупорила, налила в стаканы.
- Выпьем за мое полное прощение!
Я протянул мой стакан. Мы чокнулись, и она залпом выпила вино.
Неслышно, незаметно, странно мое сердце наполнилось тоже предчувствиями надвигающегося ужаса, чьей-то гибели и смерти.
И в ту же минуту предательская жалость к этой женщине тихо и сладко охватила мою душу. Никогда еще во всю мою жизнь я не испытывал такого страстного и победного желания спасти и помочь, как в этот вечереющий час, полный неожиданности, неясных томлений и необъяснимого раскаяния.
И вдруг мой слух уловил негромкие, сдерживаемые рыдания. Мария Диаман плакала.
И тогда, внезапно потеря в волю над собой, я опустился на колени пред этой несчастной женщиной, готовый утешить ее, как побитого и униженного ребенка.
Не знаю, не помню, не сознаю, как все это случилось, что сплело нас в этот страшный, огненный миг, соединивший в себе страсть, тоску, нежность, жестокость отмщения кому-то невидимому и ушедшему.
Порыв прошел.
Гладя мои волосы, Мари говорила мне о том, как она измучена, как ей жутко и пустынно жить, как до сих пор она чувствует, будто пощечину, эту пачку денег, брошенную мной в лицо ей, лежащей на полу в квартире Варташевского после его убийства.
- От этого оскорбления у меня лицо горит до сих пор… Как ты был неправ и жесток! Как ты мог, как ты смел! Скажи: неужели и эту минуту тебе не было стыдно? Неужели ты не вспомнил тогда тот вечер в "Пале-Рояле", когда я отдалась тебе?
Я молчал. Что мог сказать я ей?
- Ну, отвечай же!
И я решился:
- Но пойми же и меня. Я шел к тебе тогда, чтобы убить. Ты предала лучших, ты…
Она вскочила, как раненый зверь.
Застегивая вырез платья, пятясь от меня, как от нападающего врага, почти крича, гневно и упрямо, как восставшая гордость, она твердила, торопя и кружа слова:
- Я? Я - предательница? Я - предавала? Кого? Когда? Кому? О-о-о, какая низость! Какая клевета!
Она переплела пальцы рук, подняла их над головой и, потрясая этими руками, дрожа, топая ногами, кричала:
- Никогда, ни одного человека, ни за какие деньги, ни за какие соблазны…