Потом сразу села, опустилась и, вся беспомощная и поникшая, устало заговорила:
- Если я виновата, то только в том, что никогда не спрашивала Константина, откуда он достает деньги. А-а-а, конечно, он доставал их для меня, а я брала и расшвыривала… Угарные дни!.. Да, в этом мой грех и мое преступление… но сама я - нет! Да и что я могла рассказать!
Потом мы сидели с ней за письменным столом, она положила свою голову на мою левую руку, а правой я чертил план границы, и за каждым штрихом, за каждым изгибом линий она следила внимательно, как любознательный и покорный ребенок.
Мы простились утром после этой промчавшейся ночи, после горячих ласк, после снов, похожих на солнечную явь, и яви радостной, как самые счастливые сны.
В легком утреннем капоте, успокоенная, счастливая и утомленная, проводив до двери, она поцеловала меня в губы, в глаза и в лоб, потом медленно наклонила мою голову и спокойно и медленно перекрестила.
- Будь счастлив, - прошептала она.
И тихо попросила:
- Перекрести меня!
Я перекрестил.
- Мы больше не увидимся с тобой, - сказала она уверенно…
И мое сердце сжалось болью, стыдом, предчувствием и любовью.
XXXII. "Прощай!.."
Не лгали звоны сердца, не обманули предчувствия, приговоренным людям дано ясновидение.
Мария Диаман погибла.
В этой страшной жизни она нашла свой страшный конец. Мне об этом рассказал маленький Лучков.
- Ее поймали на самой границе, - повествовал он сокрушенно. - Еще каких-нибудь пять минут - и она перешла бы…
С негодованием он объяснял:
- Ее подстрелили… Рана была легкая - в ногу. Через неделю она зажила. И вот тут-то началось. Диаман мучили, пытали, допрашивали, наконец, изнасиловали и убили.
У меня остановилось сердце. Я схватился за голову.
Первым порывом было пойти и разрядить барабан револьвера, изрешетить негодяев…
Но - каких? Где найти их? У меня опустились руки. Как пьяный или больной, шел я на Ждановку к Трофимову и Рейнгардту.
Трофимов удивился:
- На тебе лица нет… Что случилось?
Я махнул рукой, лег на оттоманку, тысячи мыслей пролетели в моей голове, и тоска, сосущая, жалобно ноющая тоска наполнила мое существо.
Во всем я винил себя.
- Зачем я дал ей план? Почему не удержал? Как мог не уговорить?
Это сознание угнетало. Хотелось рыдать, куда-то рвалась душа - в безнадежном желании что-то поправить и искупить. Но исцеления не было.
С пугающей ясностью еще раз я ощутил, как все кругом меня пустеет больше и больше. Я закрывал глаза, и мне чудилась кровь, я обонял ее запах. Казалось, она подступает все выше и выше. Вставали и пропадали окровавленные лица, изуродованные тела, размозженные головы друзей, соратников, близких и эта поруганная, истерзанная, убитая женщина.
- Была ли она виновата?
Я отвечал себе:
- Нет!
И это было еще мучительней. В памяти вставало последнее свидание, эти сутки, проведенные у нее на квартире, ее ласки и мольбы и то, как мы в последний раз перекрестили друг друга.
Я потерял сон.
Трофимов успокаивал меня:
- Возьми себя в руки.
Отеческим тоном убеждал:
- Знаю, трудно. Всем нам нелегко. Но подожди.
Потом, будто опомнившись, сурово бурчал:
- А, впрочем, черт его знает, что и как будет…
Наконец, он не выдержал.
Однажды утром он сел ко мне на кровать и решительным тоном сказал:
- Уходи!..
- Куда?
- Тебе здесь вредно. А нам все равно нужен свой человек в Финляндии. Необходимо связаться.
Я недоумевающе смотрел на него. Он объяснял:
- Там что-то делается. Наши и там не дремлют. Но вот уже месяца два, как мы не имеем оттуда решительно никаких точных сведений. Связи потеряны, но гельсингфорсская и выборгская организации, кажется, целы. Вот эту-то связь тебе и придется наладить… Ведь знакомства остались.
- Да.
Действительно, Трофимов был прав. В крайнем случае я мог найти хотя бы одного Епанчина.
- А денег мы тебе дадим… Ступай и работай! Главное, возьми себя в руки.
- Жаль бросать дело здесь.
- Понимаю. Но большую часть организации придется отослать.
- Как так? Куда?
Трофимов задумался. Потом неохотно, сквозь зубы, пояснил:
- Часть - в Москву… Часть - в Ярославль.
Увидев мое изумленное лицо, он докончил:
- Готовим большое дело… Ну, а пока об этом лучше помолчать. Вот для этого-то ты нам и нужен. Если сумеешь разыскать пути и свяжешься с нужными людьми - большую услугу окажешь. Но помни: осторожность, молчание и тайна.
И я решился.
Как непосильная тяжесть пережитого, мрачной цепью воспоминаний, ужасами и кровью меня давил Петербург - эти месяцы тюрем, допросы, гибели, смерти, мое подполье, эти бессонницы, полные кровавых видений и темных кошмаров.
…В конце недели, в пятницу, я простился с моими соратниками. Рейнгардт и Трофимов поцеловали меня, и я поехал без цели, без плана, покатился, будто оторванный, гонимый ветром лист.
В воскресенье я перешел рубеж.
Россия осталась там, назади. Я был спасен. Так мне казалось в ту минуту. По ту сторону границы я оставлял мою молодость и любовь, мое прошлое, погибшую тайну и пролитую кровь, а впереди меня ждала неизвестность.
Но всем сердцем я чувствовал, что какая-то новая жизнь наступала для организации, и для меня тоже начиналась новая жизнь.
В необъяснимом порыве, со слезами, внезапно подступившими к горлу, я стал на колени. Я вынул револьвер из кобуры и выстрелил.
Нет, я не расстреливал мою Россию! Я расстреливал ее врагов, которых не мог победить и с которыми вел борьбу - вел, но и до конца моих дней буду вести эту войну, потому что еще жив я, и будет жива моя родина.
Потом я отбросил револьвер, поднялся и под встающим летним солнцем по росистой траве побрел на поиски новых дел, путей и испытаний, потому что и здесь меня ждали новая тайна и новая кровь.
О Петре Пильском и его романе
Петр Мосеевич Пильский родился 16 (28) января 1879 г. в Орле в семье офицера 144 Каширского полка Мосея Николаевича Пильского и Неонилы Михайловны Девиер, происходившей из французского графского рода.
В возрасте 10 лет Пильский поступил в 4-й Московский кадетский корпус, затем учился в Александровском военном училище. В 1895 г. был выпущен юнкером в 120-й пехотный Серпуховский полк, расквартированный в Минске. Здесь Пильский начал печататься в газете "Минский листок", где вел критический и публицистический отделы. В 1895 г. был произведен в офицеры. После закрытия "Минского листка" в 1897 г. вышел в отставку, переехал в Петербург, где начал сотрудничать в "Биржевых ведомостях". Как беллетрист дебютировал в 1902 г. в московской газете "Курьер", позднее объединил свою прозу в сборник "Рассказы" (СПб., 1907), выдержавший два издания.
В конце 1902 г. уехал в Баку, работал в газете "Каспий", затем заведовал редакцией газеты "Баку". В 1903 г. вернулся в Петербург. В апреле-мае 1904–1905 гг. дважды побывал под арестом; тираж его брошюры "Охранный шпионат" с резкой критикой деятельности охранки был конфискован.
К концу десятилетия Пильский выдвинулся в ряды известных литературных критиков, сотрудничал в многочисленных периодических изданиях ("Наука и жизнь", "Перевал", "Весна", "Пробуждение", "Журнал для всех", "Образование", "Солнце России", "Биржевые ведомости", "Одесские новости", "Южная мысль", "Эпоха", "Волгарь", "Утро" и т. д.), вел богемный образ жизни.
В 1909 г. Пильский выпустил книгу "Проблема пола, половые авторы и половой герой" (СПб.). В 1910 г. уехал из Петербурга на юг, жил в Киеве и Одессе, где покровительствовал местным молодым поэтам, печатался в "Одесских новостях".
Во время Первой мировой войны был призван в армию, служил в артиллерии в чине капитана, командовал ротой, затем батальоном, был дважды ранен, потерял на войне брата. После тяжелого ранения в руку был демобилизован, вернулся в Петроград, возобновил литературную деятельность, сотрудничая в "Аргусе", "Журнале журналов", "Солнце России", "Театре и искусстве" и других периодических изданиях.
После февральской революции Пильский стал решительным противником большевиков. Совместно с А. Куприным редактировал в Петрограде газету "Свободная Россия" (май-июнь), выпустил сборник рассказов "Подруги" и расширенное издание "Охранного шпионата" (под названием "Охрана и провокация"), начал издавать сатирический журнал "Эшафот" (закрытый после 3-го номера).
В начале 1918 г. Пильский основал в Петрограде Первую всероссийскую школу журналистики с трехмесячным курсом обучения, лекции в которой читали А. Блок, А. Куприн, Ф. Сологуб, А. Амфитеатров, В. Дорошевич, Ф. Зелинский, С. Венгеров, А. Волынский.
После публикации в газете "Петроградское эхо" ряда острых антибольшевистских фельетонов Пильский был заключен в военную тюрьму, дело было передано в Революционный трибунал. Выпущенный в конце мая 1918 г. из тюрьмы с подпиской о невыезде, Пильский бежал на юг, через Москву, Орел, Киев, Херсон и Одессу, переправившись через Днестр, добрался до Кишинева. В Кишиневе сотрудничал в местных газетах, в октябре 1921 года с румынским паспортом приехал в Латвию, где начал печататься в рижской газете "Сегодня". В ноябре 1922 г. перебрался в Эстонию, сотрудничал в одновременно в "Сегодня" и газете "Последние известия" (Ревель), в которой за три с половиной года работы опубликовал около 500 статей, мемуаров, фельетонов, критических заметок и т. д. Пильский печатался также в эстонской газете "Paevaleht" ("Ежедневная газета"), а его жена, актриса Е. Кузнецова, вошла в состав местной театральной труппы.
Переехав позднее в Ригу, Пильский стал постоянным сотрудником "Сегодня" и заведующим литературным отделом газеты; в общей сложности он опубликовал в "Сегодня" более 2000 рецензий, откликов, мемуарных очерков, статей, литературных обзоров и т. п. (многие были напечатаны под различными псевдонимами - биографы Пильского насчитывают их более 50).
В 1929 г. в Риге вышли мемуарно-критические книги Пильского "Роман с театром" и "Затуманившийся мир". В 1931-34 гг. Пильский руководил в Латвии курсами журналистики.
В мае 1940 г. Пильский пережил инсульт. В июле, после начала советской оккупации, в его доме был произведен обыск, изъят архив (считающийся погибшим), что ухудшило состояние здоровья литератора. Пильский пролежал год в параличе и скончался 21 декабря 1941 г. после начала нацистской оккупации Латвии.
Еще в предисловии к "Рассказам" 1907 г. Пильский назвал свою книгу "надгробным камнем на могиле былого беллетриста". Однако в последующие годы он все же возвращался к беллетристике, и наиболее заметным из таких "возвращений" стал роман "Тайна и кровь", опубликованный в 1926 г. в "Последних известиях" и вышедший отдельным изданием в Риге в конце 1927 г. под псевдонимом "П. Хрущов".
Как справедливо указывают Ю. Абызов и Т. Исмагулова, "тема переметчивости, предательства, доносительства, провокации вызывала у Пильского интерес еще с дореволюционных времен <…> На протяжении 20 лет он неоднократно писал в статьях о провокаторах, женщинах и ЧК, чекистах-литераторах, доносах, тайнах контрразведки, чекистах за границей и т. п." (Русские писатели 1800–1917: Биографический словарь. Т. 4. М., 1999. С. 603).
Вместе с тем, нельзя не отнести роман к тому авантюрно-приключенческому и подчас фантастическому поджанру, что сложился в эмиграции как бы в противовес советской школе "красного Пинкертона" 1920-х гг. Поджанр этот можно назвать "белым Пинкертоном". Здесь часто наблюдалось то же сочетание идеологии и головокружительной авантюрной фабулы, но с противоположным знаком: если "красные" Пинкертоны боролись с недобитыми белогвардейцами и пронырливыми шпионами или организовывали коммунистическое подполье в странах капитализма, Пинкертоны "белые" сражались с безжалостными чекистами и коварными большевистскими агентами, наводнившими Европу.
Характерен для поджанра (во всяком случае, в советском варианте) прием мистификации с выстраиванием облика вымышленного автора, которым воспользовался и Пильский, приписав роман "П. Хрущову". В этой мистификации охотно принял участие друг и литературный соратник Пильского А. Куприн, невозмутимо утверждавший в предисловии: "П. Хрущова я не знаю, - встречал это имя в прибалтийских газетах". Действительно, под псевдонимом "П. Хрущов" (девичья фамилия бабушки автора по материнской линии - Хрущова) в газете "Сегодня" печатались некоторые материалы Пильского.
Загадочный "Хрущов" был личностью очень информированной. "В моем романе "Тайна и кровь" встречаются знакомые имена, проходят действительно существовавшие и существующие люди, но названы только те, кому уже не грозит никакой опасности. Все другие выступают у меня под псевдонимом. Это тоже живые лица <…> Как раз то, что может показаться наиболее фантастическим, не выдумано, а происходило на самом деле, - тем это удивительней и страшней" - сообщал он в авторском предисловии.
Четыре года спустя "Хрущов" писал:
"Сиднэй Рейли - интересная личность. У этого шпиона было много благородства, у него, авантюриста, были крупные задачи, исторические цели, красота рискованных замыслов. Всегда шпионаж живет уловками, ходит на цыпочках, отвергает мораль, крадется, а не шагает, надевает личину дружбы и точит шило, увлекая, продает, захватывая, предает, - бегающие глаза, мышиное прогрызание препятствий, азарт и настороженность, нахрап и трусость. Это ум, вооруженный только ловкостью, душа торговца человеческим мясом. От шпионажа несет дурным запахом, о шпионах, по праву, говорят с брезгливостью и презрением.
Но Сиднэем Рейли восхищались. Рассказы о нем полны преклонения перед величием подвига, отвагой рыцаря, неуклонностью фанатика. <…>.
Тень Рейли шуршала, вставала около меня не однажды, - и тогда, когда я писал мой роман, "Тайна и кровь" <…> Как-то, около, где-то вблизи тень Рейли неслышно проплывала около меня, - проплывала неслышно, но имя было слышно, даже не одно, а три: Локхарт, Кроми и он, Сиднэй Рейли. В редакции "Эхо" его следов не найти. Их надо было искать в другом месте, - среди центральных лиц белого заговора. Иногда они собирались в армейском экономическом магазине, на Конюшенной, некоторые важнейшие совещания происходили на Конюшенной же, в номерах. И когда я писал мой роман, получал указания и справки, эти номера, совещания, заговорщики стали мне точно известными, а за всем этим неизменно стояла, то на свету, то в тени, сильная и крепкая фигура Сиднэя Рейли" (Хрущов П. Заговорщики. // Сегодня. 1931. № 103, 14 апреля. С. 2).
Впрочем, фантазий, неувязок и откровенных нелепостей в романе немало, да и герой его, бывший армейский капитан и белогвардейский боевик Михаил Зверев, напоминает не авантюриста и шпиона Рейли, а частых в прозе 1900-х гг. революционеров-невротиков. Явственна и зависимость Зверева от рефлексирующих террористов и белых подпольщиков из романов Ропшина (Б. Савинкова) "Конь бледный" (1913) и "Конь вороной" (1923).
Несмотря на все это, некоторые критики были от романа в восторге - к примеру, ярая монархистка Н. Франк (Корчак-Котович), которая в 1927-28 гг. редактировала газету "Нарвский листок" и сама отметилась на "бело-пинкертоновской" ниве несколькими бульварно-антисемитскими поделками:
"Этот сжатый, напоенный жертвенной кровью и подвижнической тайной, - роман, - не назовешь иначе. Тайна и кровь… Кровь и тайна. Это лозунг, символ национального мученичества России. Русского офицерства.
Сочными, яркими штрихами автор набросал целый ряд жертвенных типов… Ряд сломленных нелепой кровожадной бурей, людей-титанов. <…>.
Эта книга, таинственные кровавые штрихи, под которыми легко угадывается тяжелая бесконечная трагедия - "последних из могикан". Эту книгу нужно перечесть одному про себя, пережить, перечувствовать, и, тогда, останется незабываемое…" (Корчак-Котович Н. Библиографический отдел // Нарвский листок. 1928. № 3, 10 января. С. 3).
В "Сегодня" роман превозносил заведующий историческим отделом газеты Б. Шалфеев:
"Захватывающая, интересная, красивая книга! <…>.
Рассказ быстр, динамичен, ярок, как быстр, молниеносен самый темп этой окрашенной риском, опасностью и кровью жизни.
Выгодное впечатление от талантливо написанного романа усугубляется его бесспорною литературностью: огромный сюжет вылит в изящную, граненую словесную форму. Слог и стиль Хрущова невольно увлекают. Хочется писать, как он, краткими, броскими, сильными предложениями.
Фразу - сжать, уторопить, насытить движением. Хочется забыть излишние иностранные слова. <…>.
С какой бы стороны ни подходить к книге, со стороны ли сюжета, содержания, литературной формы, рассматривать ли "Тайну и кровь" со стороны художественно-психологической - роман является интересным, увлекающим, заслуживающим успеха" (Б. Ш. "Тайна и кровь": Роман П. Хрущова // Сегодня. 1927. № 286, 18 декабря. С. 9).
Успех не заставил себя ждать: в 1930 г. роман вышел вторым изданием; книга была переведена на несколько языков и издана в Англии и Франции. Пожалуй, он и был в какой-то мере заслуженным: роман П. Пильского выгодно выделялся на фоне многих "пинкертонов" как по ту, так и по эту сторону границы.
М. Фоменко
* * *
Текст романа публикуется по первому отдельному изданию (Рига: Литература, 1927) с исправлением очевидных опечаток и ряда устаревших особенностей орфографии и пунктуации. Для удобства чтения набранные в оригинале с разрядкой слова даны курсивом. На фронтисписе - портрет П. Пильского работы К. Высотского. В оформлении обложки использован рисунок М. Добужинского. В биографическом очерке использованы материалы Ю. Абызова, Т. Исмагуловой и А. Меймре.
Примечания
1
"На одиннадцатую версту" в петербургском просторечии значило: в сумасшедший дом (Прим. авт.).
