- С чего ты начнешь? - спрашивал неумолимый голос, и в нем говорила решимость и воля, последняя воля усталого палача.
И ему отвечали не сознание, не рассудок, не обдуманность, а что-то другое… Что? Может быть, сердце? Нет! Это, отмахиваясь и заслоняясь от грозных призраков кровавой неизбежности и терзаний духа, откликалась моя сонная, изнасилованная совесть.
- Надо только войти! Так просто! Поздороваюсь… Почему не поздороваться? Это так естественно. Потом все произойдет само собой.
- Иди же! - подталкивал я сам себя.
- Ну, вот, одна ступенька… другая… третья…
Надо было браться за ручку звонка.
И вдруг я сразу встряхнул себя. Так когда-то я вытягивался на смотрах.
Внутренне я командовал себе:
- Смирно! подтянись! Возьми себя в руки!.. Так! Правильно!.. Теперь дерни звонок!
За обгрызенную, жалкую деревянную рукоятку я дернул сильным движением правой руки и почти тотчас же стукнул в дверь согнутым указательным пальцем - раз и другой.
Затаил дыхание и ждал.
- Кто там?
Голос Варташевского.
- Это я.
Произношу эти два таких простых, таких коротких слова, но сам слышу, что хриплю. Осекается мой голос, мое сердце нервно и трепетно бьется, мне кажется, что я готов упасть, так слабы и неверны мои ноги.
- Смирно!
Я напрягаю мускулы, я чувствую, какими выпуклыми сразу становятся мои икры.
- Кто?
- Зверев.
Из-за двери - приветливый возглас:
- Ах, это ты, Миша?
Ах, почему он сказал "Миша"? Зачем эти теплые ноты? Почему не "Зверев"?
- Я.
- Эк, когда тебя занесло… Сейчас отопру.
Легкие, быстрые шаги удаляются. Он пошел за ключом.
В темной ночи у двери человека стоит его убийца. Убийца - это я. Моя жертва сейчас мне отворит эту дверь. Варташевский доверчиво впустит меня к себе… Он ничего не ждет. Он ничего не предчувствует.
- Ну что ж!
В голове мелькает:
- Можно обманывать некоторых все время. Можно обманывать некоторое время всех. Но все время обманывать всех нельзя!
Это меня ободряет моя память. Когда убиваешь, надо оправдываться!
Секунды кажутся вечностью.
Наконец: те же быстрые шаги, два быстрых, энергичных поворота ключа, дверь - настежь.
- Миша, почему так поздно?
Он протягивает мне руку, тянет к себе, целует. Немыми концами замороженных губ я прикасаюсь к его горячему рту.
- Раньше нельзя было.
Обняв, он ведет меня в комнату. На ходу чиркает спичкой.
- Осторожнее, - говорит он. - Здесь порог.
Как смешно! Меня он должен беречь!
В комнате горит лампа. Пахнет керосином. На столе - развернутая книга. Я быстро бросаю взгляд: Шиллер - "Разбойники". Уж не я ли Моор?
- Ну и исхудал же ты, - говорить Константин, пристально вглядываясь в мое лицо.
Он берет лампу, поднимает, освещает меня:
- Да, брат, подгулял…
Мы садимся.
- Говори скорей, в чем дело, - просит Константин, стыдливо опуская глаза, и тихо прибавляет:
- Я - не один.
Конечно, он - не один!.. Она - тут! Тотчас же я улавливаю легкий запах духов и еле слышный шорох за стеной.
Она слушает. И твердо я говорю себе в эту минуту:
- Ничего не услышишь! Нет, mademoiselle Диаман, вы ничего не подслушаете!
- Так в чем же дело?
Я отвожу глаза.
- Да как тебе сказать… Во всяком случае, дело серьезное. Вопрос идет о судьбе организации…
Он незаметно поднимает внимательно глаза, смотрит на меня настороженно, в его взгляде пробуждается любопытство.
Еще бы оно не проснулось у тебя - у тебя, предателя!
Волна тихой злобы охватывает сердце. Я боюсь выдать себя. Покорно ли мое лицо? Верно ли оно передает мою предательскую игру?
- Разве так серьезно? - спрашивает Варташевский.
- Очень.
- Ну?..
- Здесь неудобно говорить. Да и душно у тебя. Я устал. Хочу воздуха. Пройдемся…
Варташевский потягивается и зевает:
- А может быть, лучше завтра?
- Завтра я уезжаю.
Мы выходим.
- Ах, Кирилл!..
Варташевский протягивает руку нашему "подающему".
- Здравствуй, Кирилл!
Кирилл - хороший лихач, но плохой актер, и в его ответе не слышится "здравствуй", а "здравствуйте". Ох уж эта мне кирилловская искренность! В этот момент какой это ненужный багаж!
- Кирилл, может быть, немного провезешь?
Почти шагом мы доезжаем до Елагина острова. Выходим. Константин берет меня под руку:
- Рассказывай!
И я начинаю говорить.
Я плету ему всякий вздор, я сообщаю ему какие-то ничтожные мелочи, я ни разу не решаюсь выговорить слово "предатель".
Мы удаляемся вглубь елагинского парка. Мертвенно, тихо, темно…
Константин говорить:
- Ты просто подозрителен!
И этим сразу разрубает узел. Я загораюсь. Нервы отказываются мне служить. Я чувствую, что уходят последние силы. Высвободив руку из-под его руки, будто разомкнув последнюю связь, я бросаю ему в лицо:
- У нас есть предатель, и он состоит в нашем центре.
И вдруг из его горла вырывается позорный, подлый и (я слышу) трусливый вопрос:
- Кто?
Да, трусливый. Это "кто" он произнес, словно поперхнувшись, и выходит:
- Кях-то?
И это "кях-то" было похоже на звук, который издают подавившиеся кошки.
Тогда я придерживаю его, потом вдруг отстраняю, становлюсь пред ним, как внезапно выросший враг, и ударяю, как пощечиной, последней и страшной правдой:
- Ты!
Он откидывается назад, поднимает левую руку: так заслоняются от удара!
Но я доканчиваю:
- Да, ты! Ты - предатель! И ты - осужден!
Он молчит.
Тень предателя на снегу предательски обнаруживает дрожь в его коленях.
И это - Варташевский, это - наш храбрый, наш безукоризненный и светлый Константин! Он дрожит!
- Маски сорваны! - повелительно кричу я. - Ты должен умереть!
Варташевский делает два шага назад, останавливается, скрещивает руки.
Я слышу нежданное, потрясающее, ужасное признание.
Константин медленно выговаривает:
- Стреляй!
Я крепко сжимаю рукоятку среднего маузера, я слышу, как тяжко и часто дышу. Мне больно, пустынно и тоскливо.
О, если бы он оправдывался! Но он доканчивает:
- Я заслужил этот конец.
Глухим, раздавленным голосом он произносит последнюю фразу:
- Передай моим товарищам, что я не так виноват, как они думают. Стреляй!
Никогда, никак, ни на словах, ни на бумаге, даже самому себе я не в силах рассказать, что я почувствовал, что я пережил в тот момент, когда он упал на снег.
Один за другим, два выстрела до сих пор звучат в моих ушах, и ясно, но и смутно я вижу сейчас эту темную ночь, темное небо, глухой парк, следы двух людей, шедших сюда.
Мне кажется еще, что я вижу собственную тень удаляющегося убийцы.
XIV. Игра
Не глядя, не разбираясь, ступая, как попало, без дороги, я торопливо шел от места убийства, будто убегая от этого ужаса в желании скрыть следы моего мучительного преступления.
- Ну что ж? - спросил Кирилл. - Окончено?
Я кивнул головой.
- Да.
- Теперь куда?
- Поезжай прямо!
Рысак понес. Так мы летели несколько минут. Кирилл сдержал коня, перевел на шаг, бросил вожжи, обернулся.
- Ну что, Константин струсил?
- Признался.
Я рассказал Кириллу, как произошло убийство. И неясная, скомканная, затемненная картина понемногу стала светлеть в моем рассказе и моей памяти. Еще всего четверть часа тому назад эти вопросы, быстрые ответы, шаги, выстрелы, падение тела сливались в одно. Но уже сейчас я разбирался во всем.
Отчетливо всплыло последнее завещание Варташевского. Он сказал:
- Передай Мари, что я ее люблю… Да, еще: у нее сейчас нет денег. Помогите ей…
Я приказал Кириллу:
- Поезжай в Новую Деревню.
- Куда-аа?
Я повторил.
- Вот я еду к ней, - говорил я сам себе. - Как все странно! Что я ей скажу? Что я с ней сделаю? Да, сделаю!.. Мария Диаман не должна жить!
Мысль работала быстро, логично и неумолимо.
В эту минуту я анализировал свое положение, роль Марии Диаман, судьбу Варташевского с холодным спокойствием, с бесстрастием все потерявшего человека, с жестокостью палача, для которого количество жертв уже не имеет значения.
- Кто для меня в эту минуту Мария Диаман? - спрашивал я себя. И отвечал:
- Твоя гибель!
Я вслушивался в этот немой ответ и чувствовал всю его правду, гнев и точность.
- Да, она - твоя гибель… Она еще не привела тебя к краю могилы. Но ничтожная оплошность, малейшая податливость, легкая слабость или уступка - и эта женщина тебя сбросит в пропасть.
В то же время, сердце мужчины рвалось вперед. Зачем? Я этого не понимал.
- Для мести?
Может быть. Но также из предосторожности. Сейчас это была единственная свидетельница, знавшая, что темной ночью я увел куда-то Варташевского и после этого он не возвращался.
- Но она не только опасна, она еще и подла. Прощенья нет для предательниц! Пощады нет для изменницы! А Мария Диаман изменила мне, она обманывала Варташевского, она предала организацию.
Я позвонил. Ответа не было. Я снова дернул, и чудесный, мягкий голос спросил:
- Это ты, Константин?
- Это - я.
- Кто?
- Михаил Иванович.
- О Боже мой! С Константином случилось что-нибудь?
Отсюда мне вспоминается, как будто бы я слишком долго тянул ответ. Должно быть, поэтому в ее глазах мелькнула тревога. С дрожью в голосе она тихо сказала:
- Вы скрываете что-то? Произошло несчастье?
После секундного молчания:
- Почему мне так страшно с вами?..
Она растерянно оглянулась кругом, и свеча задрожала в ее маленькой руке. В эту минуту она как будто искала выхода, словно я ее завлек и захлопнул в какую-то страшную и тесную ловушку.
Я ясно ощущаю, чувствую, слышу внутреннюю борьбу, происходящую в моем сердце, во всем моем существе. Должно быть, я был похож на сумасшедшего. Путаница мыслей, странность решений, готовность на все и горестное бессилие охватили меня.
В темно-зеленом капоте, с колеблющейся свечой в руке, как потерянная, как приговоренная, она шла по черному коридору в ту самую комнату, где несколько часов тому назад сидел Варташевский.
Мария Диаман поставила свечу на стол и, смотря на меня, ловя ответ в моих глазах, еще раз спросила:
- Что случилось? Я знаю, что-то случилось… Что? Что? - повышала она молящий голос.
Но слова застревали в моем горле. Я не в силах был выговорить страшную правду. Мне не было жаль ни его, ни ее. Я был как в полусне и только понимал одно - то, что больше нельзя медлить и невозможно молчать. Но как поступить, не знал.
Вдруг она вскочила. Ее глаза расширились. В каком-то внезапном презрении она громко закричала:
- Вы убили его. Да! Да! Да!
И бросила мне в лицо бешеное, бьющее, оскорбительное слово:
- Мерзавец!
И ко мне тотчас же вернулись мои силы. Поднявшаяся злоба мгновенно затуманила мозг, сдавила горло, залила огнем мое лицо, и, легко схватив эту обезумевшую, кричавшую женщину, я швырнул ее на пол.
Она упала в ужасе. В остановившемся взгляде я прочел последний испуг. Загораживая выход, вплотную приблизившись к ней, я выхватил мой маузер и направил на нее. Но тотчас же она вскочила и цепко повисла у меня на руке:
- Не смеешь! - кричала она, очевидно, даже не понимая смысла своих слов и только защищаясь от меня, как от ужаса, как от бледного призрака неминуемой смерти.
- Не смеешь! Не имеешь права!
Голос прерывался, тяжело поднималась ее грудь, слова звучали решимостью, требовательностью и отчаянием. И вдруг, будто обессиленная, она тихо и слабо замолчала, молитвенно сложила руки на груди и просяще зашептала:
- Пощади! Не убивай меня! Вспомни, что я была твоей!
И это напоминание меня обезоружило.
Только теперь я понял, как горячо, страстно, жадно она хотела жить, как любила эту жизнь, ее сладкие, обманчивые утехи, ее тающие радости и свою молодость.
И уже не злоба и не мстительность наполнили мою душу, а смешанное чувство жалости и презрения к этой погибающей женщине бросило в это красивое лицо измятую пачку бумажек, мои последние финские тысячи, и они упали мягко и беззвучно.
Я вышел.
- Ступай!
Кирилл спросил:
- Что ты там делал?
- Ничего.
- Ну да, так я и поверил.
- Замолчи, Кирилл!
- Куда теперь?
- Куда хочешь…
- А может быть, сыграем?
Какая удачная мысль! Только бы не остаться одному!
Хотелось азарта, шума, людей. Уйти! Забыться!
- Вези!
Рысак рванул, мы мчались, летели мысли.
Я рассуждал с самим собой:
- Конечно, Мария Диаман донесет. Все ясно и неопровержимо. Труп Варташевского будет найден завтра. Может быть, уже через два, три часа, на рассвете. Убийцу не надо будет искать. Его имя известно… Не все ли равно?
Точно угадав, о чем я думаю, Кирилл медленно произнес:
- Напрасно не убил… Продаст баба.
- Пусть!
- Глупо! Не погибать же из-за этих двух негодяев… Потом пожалеешь, да поздно…
Он задержал рысака и остановился.
- Вылезай!.. Приехали.
Мы стояли у подъезда ресторана "Эрнест". Каменноостровский был пуст. Дом был темен. Только в двух окнах верхнего этажа слабо и бледно мерцал свет, затененный и завешанный тяжелыми, почти непроницаемыми драпри.
- Я подожду, - сказал Кирилл, слезая с козел. И прибавил с веселой удалью:
- Наше дело маленькое. Это вам, господам, играть. Нам, кучерам, зябнуть. Но если выиграешь, вышли бутылочку вина…
Я поднялся по лестнице по темно-малиновому ковру. Слышны были возбужденные голоса.
Кто-то крикнул:
- В банке - 47.000.
Несмотря на то, что в эту минуту я был без денег, что я хорошо это знал, какая-то невидимая, взмывающая сила безумного азарта выкрикнула во мне на весь зал:
- Banco! Крыто!
С руками, глубоко заложенными в карманы, весь - напряжение, весь - ожидание и почему-то весь - уверенность в выигрыше и победе, неподвижный, я смотрел, как крупье аккуратно, быстро и легко разбрасывал карты.
Банкомет открыл свои. У него были шестерка и двойка.
Он торжествующе, твердо и громко выговорил:
- Восемь!
Я повернул свои. Предо мной лежала дама треф и около нее девятка.
Небрежным движением руки я бросил обе карты на середину стола:
- Девять!
XV. Гибель Феофилакта
Среди примолкших голосов в наступившей тишине я стоял у стола, как торжествующий победитель. Банк был сорван.
Кто-то ахнул:
- Редкий случай: бита восьмерка! Да, это - судьба…
Чьи-то глаза исподлобья взглянули на меня пристально и колюче. Что старались они разгадать?
Вероятно, я был очень бледен, и незримо передавались окружающим мое злое напряжение, дерзость и безрассудство. Человек, только что убивший другого, без денег, без расчета захватил банк!
Чем-то длинным, похожим на нож для разрезания бумаги, крупье вежливо придвинул мне деньги и, не считая, я сунул в карман толстую скомканную пачку.
Игра продолжалась.
Был заложен новый банк, зашуршали бумажки. Отрывисто, вполголоса назначались ставки. Они были огромны.
Я выкрикнул во второй раз:
- Banco!
Напряжением больного мозга, сумасшедшей сосредоточенностью желания, последней натянутостью нервов, тайным и острым презрением я знал и чувствовал, что выигрыш опять будет моим.
Раздали карты. С минуту банкомет колебался: прикупить или нет? Наконец, он объявил:
- Своя!
Я поднял мои карты и повторил то же самое, автоматически, не понимая, не взвешивая, ни о чем не думая:
- Своя!
Ко мне пришли пятерка и двойка.
Банкомет открыл:
- Шесть.
Я кинул карты на стол:
- Семь!
Крупье сочувственно и любезно улыбнулся. Остальные взглянули на меня с удивлением, подозрительностью, завистью и той покорностью, какая бывает только в азартных играх у несчастливых и скрывает под своей личиной волнение, безнадежность, но и преступную решимость на все.
Я вспомнил:
- Ах, да! Надо ведь послать Кириллу вина.
И тихо спросил соседа:
- Можно достать шампанского?
Подмигивая, скосив глаз, оттопыренным большим пальцем левой руки он показал мне на высокого брюнета:
- У него…
Перепрыгивая через три ступеньки, неся в каждой руке по бутылке, я сбежал вниз.
Кирилл сидел, развалясь в пролетке, и беззаботно курил.
- Молодец, барин, - обрадованно сказал он наигранным голосом профессионального лихача. - Значит, можно поздравить с пульфером?
Не отрываясь, прямо из горла, я залпом выпил свою бутылку, отшвырнул ее прочь, и с легким звоном она покатилась, стремительно описывая круг на снегу.
Сразу стало покойно. Тишина сошла на мою душу. Во всем теле я почувствовал нежданную легкость и чуть-чуть радостную, светлую бодрость, будто ничего не было, ничего не произошло - ни ужасов, ни убийства, ни этой сцены у Марии Диаман, ни азартных ставок.
- Сколько ты выиграл? - спросил Кирилл.
- Много… Больше ста тысяч.
- Эге… Повезло! Пора и сматываться.
И в самом деле, я должен был отдохнуть.
Только теперь, здесь, на воздухе, после выпитого шампанского, пережив глубочайшие, оглушающие потрясения, я почувствовал, как изнемогло мое тело, истерзалась душа, устало сердце. Машинально, без желаний, без сопротивлений я готовь был идти за всяким, всюду, выполнять всякое поручение, подчиниться чужой воле любого человека.
Я сказал:
- Сматываться, так сматываться. Едем… Может быть, к тебе?
- Хочешь поспать?
- Можно и поспать.
- Да, тебе это необходимо… Только - ох, - как я не люблю вашего брата, ночлежников… Того и гляди… Но ничего не поделаешь…
Я вошел в комнату Кирилла, он отправился распрягать и сбросить армяк. Я задремал.
Путаные, злые, стукающиеся и дергающие мозг проносились в обессиленной, тяжелой голове сны за снами - короткие и страшные. Проплывали пропасти… Рухнул потолок… Меня, бегущего по полю, смеясь, настигал Варташевский… Я вбежал в дом, замкнул дверь, залез под одеяло. Спасения не было! Варташевский вбежал и сюда.
- Ах!..
Я вскочил.
- Ты с ума сошел? - говорил удивленный голос Кирилла. - С чего это тебя бросает?.. Ложись… Ну и нервы же у тебя! Смотри, как бы не попасть на 1-ую версту!
Болела голова, - не вся, нет! - винтяще ныл левый угол лба, и мучительно дергался глаз. Я подошел к зеркалу, зажег свечу. Боже мой, на что я стал похож!
Красные, будто налитые кровью белки вокруг выцветших, водянистых, как у мертвеца, зрачков, впавшие небритые щеки, глубокие синие ямы под глазами: самому себе я казался неживым!