Белый клинок - Барабашов Валерий Михайлович 13 стр.


Алексеевский встал, чувствуя на себе внимательные и доброжелательные взгляды боевых товарищей. Он был самым молодым среди них, помнил об этом. Как помнил и то, что это обстоятельство обратило на себя внимание Белозерова - он приподнял в заметном удивлении брови там, на перроне, когда Мордовцев представил их друг другу, назвал должность Алексеевского.

- Я предлагаю, товарищ командующий, прослушать текст воззвания… Вот, в окончательном виде, - он приподнял над столом листки. - Посоветуйте, может, что и не так. Думаю, что текст его потом можно будет раздать и среди наших бойцов и политагитаторов…

- Читай, читай, - кивнул Мордовцев, поудобнее устраиваясь в ненадежном, шатком своем кресле…

"ВОЗЗВАНИЕ

к трудящимся гражданам погоревшей слободы Терновка

От имени рабоче-крестьянской Советской власти обращаемся к вам, еще недавно богатым, вольно жившим на своих благородных полях, а теперь истерзанным, раздетым, смотрящим на пепелище своих домов и усадеб с болью в душе. Мы смотрим, как вы, честные труженики, губите себя бесполезно в бессмысленной борьбе против рабоче-крестьянской власти и против Красной Армии, в борьбе, которую вам обманом навязали бандиты-дезертиры, подкупленные помещиками и буржуями.

Ваши главари говорят: "Мы идем против голода, против грабежа". А что по-ихнему грабеж? Грабеж по-ихнему - хлебная разверстка. Если крестьяне сдают часть своего хлеба своему государству, чтобы накормить Красную Армию и голодного рабочего - его значит по-ихнему, что крестьянина грабят.

Посудите сами: у нас голодный год, хлеба мало, буржуазию и помещиков добиваем, армия у нас еще на фронтах, нужен хлеб. И если каждый хлебороб сдаст часть своего хлеба, поделится тем, что имеет, с красноармейцем и рабочим, то разве это можно назвать грабежом?

Ваши главари шепчут вам: "Мы не против Советской власти". А спросите их, почему они не отстаивали Советскую власть на фронтах, где проливали свою кровь многие из ваших сыновей, почему они вместо этого затеяли братоубийственную бойню внутри страны? Разве это помощь Советской власти?

Кому действительно дорога Советская власть, тот не будет поднимать оружия против представителей ее и тем более против советских войск - по существу ваших сыновей и братьев. Через свои Советы они говорят о своих нуждах и мирным путем разрешают их. А вы что сделали для того, чтобы о своих нуждах заявить в высшие советские органы? Вы послушали белогвардейских шептунов, шпионов, которые говорили вам: "Против Советов восстаньте все, восстанет Калитва, к ней присоединятся другие села".

Да, Калитва восстала, к ней присоединилась Терновка, но вся Советская Республика сохраняет полное спокойствие. Вы оказались одни против целого государства.

Красная Армия употребляла неслыханные усилия, чтобы уничтожить Врангеля… и всякую другую сволочь. И теперь, когда миллионная армия этих врагов разбита, она не пожалеет никаких сил, чтобы подавить мятежи и бандитов, мешающих трудовому народу заниматься созидательным трудом. Это хорошо понимают ваши главари, но они запугивают вас: "Вы все равно погибнете, спасения теперь нет: либо в бою помрете, либо красные перережут".

Ложь это! Не верьте!

Вы, терновцы, знаете, что в первый день прихода наших войск в Терновку никто из жителей не был расстрелян, никто не был обижен. Только наутро, после того как вы вместе с бандитами подло и зверски набросились на сонных красноармейцев и гнусно резали и кололи сыновей таких же, как и вы, крестьян, только из других сел и деревень, - только после этого вас постигла жестокая расправа. С предателями, нападающими из-за угла, наш разговор короткий.

Теперь ваша судьба - в ваших же руках: станете ли вы дальше воевать против Советской власти или прогоните обманщиков и насильников, которые вовлекли вас в бойню.

Мы говорим вам: уходите от них, пришлите к нам делегатов, мы сговоримся, как избавить вас от бандитов. Если ваших делегатов не пустят, уходите из банд, возвращайтесь по домам. Ни один мирный житель, ни один труженик-крестьянин не будет тронут. Бандиты же будут уничтожены, их дома конфискованы. Кулаки, дезертиры понесут должное наказание. Карающая Революционная рука занесена над ними!.."

- Воззвание - на уровне, - сказал Мордовцев, когда Алексеевский закончил чтение; одобрительно закивали и другие командиры. - Был бы я в банде, - с улыбкой продолжал Мордовцев, - сразу бы пришел к тебе сдаваться. Текст трогает и убеждает. Это хорошо. Я бы так, пожалуй, не написал.

- Ладно тебе, Федор Михайлович, - Алексеевский с ответной улыбкой смотрел в лицо Мордовцеву. - Воззвание как воззвание. И брал я не из своей головы, а в основном из обращения губкомпарта к населению южных уездов губернии. Обращение, может, и получше написано. Сулковский, или кто там его писал, - мастера.

- Не прибедняйся, - мягко, но настойчиво возразил Мордовцев. - То обращение я тоже читал, знаю. Слов больше, эмоций меньше. А у тебя наоборот. Думаю, что воззвание это кое-кому обязательно западет в душу: многие ведь пошли в банды по недомыслию… Надо срочно размножить воззвание в здешней типографии, попросить рабочих, они сделают.

* * *

Телеграфист Выдрин - остроносый, с прилизанной черноволосой головой человечек, в потертом, дореволюционного покроя форменном кителе с синими петлицами - сидел в тесной и шумной от работающего аппарата каморке как на иголках: штаб красных частей заседал у него, можно сказать, за стеной, а он не слышал и не мог слышать ни одного слова. Ясно, что после поражения этот чахоточный по виду, почти все время кашляющий Мордовцев дает красным командирам нагоняй и планирует, видать, новое наступление на Колесникова, приходящегося ему, Выдрину, по линии жены родней. Красные, конечно же, толковали у себя на штабе о чем-то важном, и хоть бы одним ухом - да краешком бы! - послушать, о чем у них речь. Но сидели они за плотно закрытой дверью, у двери стояли с винтовками два красноармейца, которые ни в какие разговоры со станционными не вступали и ни на какие вопросы их, да и других людей, не отвечали.

Выдрин и раз, и другой тихим черным жучком прошмыгнул мимо двери, потом, выбрав момент, остановился, предложил одному из красноармейцев, попроще обликом, тонкую, из дешевого и вонького табака папиросу; тот снисходительно глянул на суетящегося у него под ногами почтового этого служку, сунул папироску за отворот буденовки и уронил строгое, неприступное: "Пр-роходи. Чего ухи навострил?" От этих слов и, главное, от подозрительного, насмешливого взгляда красноармейца Выдрина прошиб пот; он не нашелся что сказать часовому, а лишь попятился тощим, блестящим от вечного сидения задом прочь, приложив при этом руки к груди - мол, понимаю, гражданин-товарищ, извиняюсь, и улизнул, исчез из гулкого и пустынного коридора, бормоча себе под нос проклятия красноармейцу: стоишь тут каланчой, еще и папироску взял…

С враз взмокшими волосами и сильно бьющимся сердцем Выдрин добрался на еле слушающихся ногах до своей каморки, упал на стул перед аппаратом, зачмокал слюнявым тонкогубым ртом плохо разгорающуюся папироску. Аппарат в это время стал что-то выстукивать; Выдрин вытянул тонкую шею, вчитался. Губком партии передавал Мордовцеву и Алексеевскому, что обещанный бронепоезд уже вышел из Воронежа; движутся также в сторону Россоши кавалерийская бригада Милонова и батальон 22-х пехотных курсов при четырех пулеметах…

"Вот оно, вот оно! - жадно бегали глаза Выдрина по узкой телеграфной ленте. - А я там перед этими болванами маячу…"

Мордовцеву предписывалось также вести боевые действия решительно, с бандитами не церемониться. "Старайтесь опираться и на местное население, на отряды самообороны. В районах, подверженных восстанию, ведите широкую разъяснительную работу по добровольной сдаче…" - такими словами заканчивалась телеграмма, от которой Выдрин заметно повеселел. Один кавалерийский полк да батальон пехоты, пусть и с четырьмя пулеметами, - не такая уж большая подмога Мордовцеву. У Ивана Сергеевича полков этих пять и пулеметов десятка полтора. Да и пеших, с винтовками, не одна тысяча. Что же касаемо этого сундука-бронепоезда, то пускай тут, в Россоши, стоит, народ запугивает, дальше Митрофановки да Кантемировки ему не уползти, и то по рельсам. По голой же степи сундук этот не научился еще ездить… Ах, как хорошо, как вовремя пришла телеграмма и именно в его смену. А то б сидела тут эта дура, Настя Рукавицына, шиш бы она что сказала!

Выдрин на тонких цыплячьих ногах побежал в штабную комнату, и в этот раз, видя его озабоченный вид, а главное, бумажную телеграфную ленту в руках, его пустили беспрекословно. Выдрин подал ленту Мордовцеву, тот, радостно хмурясь, прочитал телеграмму вслух, и за столом оживились, заговорили возбужденно.

- Спасибо, товарищ, идите, - повернулся наконец Мордовцев к телеграфисту и отчего-то задержал на его лице взгляд… Нет, показалось это, померещилось. Глянул и отпустил. А глянул, все-таки глянул. Ничего, пускай! Гляделки пока есть, вот и смотрит…

К ночи снова скакал к Старой Калитве молчаливый, тяжелым кулем сидевший на коне гонец.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Совещание вел Чрезвычайный уполномоченный из Москвы. Прибыв в Воронеж со своими помощниками сегодня утром, он потребовал срочно созвать руководящих работников, устроил губкомпарту и губисполкому форменный разнос, обвиняя партийную организацию губернии в медлительности, проявленной при отпоре Колесникову. А прими местное руководство своевременные меры, не пришлось бы поднимать на ноги целые полки, которые направляются в Воронеж из других мест…

"Да, тут он прав, - думал Карпунин, сидевший по другую сторону стола напротив Сулковского. - Положение Воронежа серьезное…"

Вчерашний телефонный разговор с Дзержинским многое прояснил: в связи с выступлением Колесникова зашевелились недобитые белогвардейцы, снова дала знать о себе ушедшая в подполье организация, а точнее, центр - "Черный осьминог", который еще в восемнадцатом году возглавляли в Воронеже два бывших офицера царской армии Вознесенский и Языков. Вознесенский был тогда арестован чекистами, осужден и расстрелян, а Языков успел скрыться. И вот теперь он, по-видимому, снова в Воронеже. Феликс Эдмундович поручил проверить этот факт, сказал, что само существование белогвардейского подполья - явление позорное и опасное. На фоне эсеровской прослойки в партийном и советском аппарате губернии, успешных действий Колесникова и соседства Антонова существование "Черного осьминога" чревато последствиями…

Дзержинский говорил ровно, усталым голосом, как бы думал вслух. Феликс Эдмундович не требовал от него, Карпунина, немедленных и потому поспешных действий - обстановка в губернии, как, впрочем, и во всей Советской Республике, была очень сложной, надо во всем основательно разобраться. Но одно очевидно: белогвардейское подполье могло быть связано с Колесниковым. И вот в поисках "Черного осьминога" и связников центра воронежским чекистам нельзя больше терять ни минуты. "Ни минуты, Василий Миронович!" - повторил Дзержинский и положил трубку.

"Надо полагать, Ленин дал Милютину такие полномочия не случайно, - размышлял Карпунин. - Чрезвычайный уполномоченный намерен, как он заявил, устроить чистку советского и партийного аппарата, по заданию комиссариата продовольствия организовать в губернии запланированную сдачу хлеба, а главное - повести решительную борьбу с повстанцами…"

- …Конечно, боевые действия против Колесникова придется вести в основном частям Красной Армии, - говорил между тем Милютин. - И вести их надо будет очень энергично, решительно! Мы имеем дело с кровным врагом революции и церемониться тут нечего. Таково требование товарища Ленина. Мы не можем допустить, чтобы Воронеж оказался под угрозой захвата силами контрреволюции. А такая опасность, товарищи, есть.

- Когда прибудет подкрепление, Николай Александрович? - спросил Сулковский.

- Буквально на днях. Свяжитесь с Реввоенсоветом, уточните. Придут также вагоны с винтовками, пулеметами и боеприпасами. Все это уже в пути… Какая сейчас обстановка в Старой Калитве, Федор Владимирович?

Сулковский подошел к карте, короткой указкой стал показывать район, занятый повстанцами, и Милютин качал головой; потом он стал задавать вопросы, уточнял расположение войск и их численность, проанализировал действия полка Качко, сокрушенно вздыхал, узнав о трагедии в Терновке.

- Словно на прогулку вышли, вы подумайте! - негодующе воскликнул Чрезвычайный уполномоченный, и все сидящие за столом опустили глаза…

* * *

Вернувшись с совещания, Карпунин закрылся с Любушкиным в своем кабинете, долго и обстоятельно говорил с начальником бандотдела о "Черном осьминоге", о возможном руководителе подпольного белогвардейского центра Языкове, об опасности, сложившейся для губернского города, в которой он может оказаться, если Колесников соединится с Антоновым и установит тесный контакт с подпольем…

- Он обязательно попытается это сделать, Василий Миронович, - убежденно сказал Любушкин. - Или его понудят к этому из штаба Антонова. Сама по себе дивизия Колесникова долго не продержится, все это прекрасно понимают.

- Да, конечно, - согласился Карпунин. - И мы тут должны сделать все возможное. И в первую очередь найти этого "Осьминога".

- Сегодня в первую очередь надо отправить Вереникину, - напомнил Любушкин. - Теперь, пожалуй, стоит ее проинструктировать и о Языкове. Если "Осьминог" существует, то в Калитве будут его щупальца. Она может об этом узнать.

- Должна узнать, - поправил Карпунин. - Должна, Миша. А тут мы сами с тобой что-нибудь придумаем, надо бы и нам хоть за одно щупальце ухватить… Ну ладно, зови Вереникину.

- Она сейчас в тире, - Любушкин глянул на часы.

- В тире? Хорошо, давай вечером. Не позже шести.

Вечером, ровно в шесть, Катя сидела в знакомом кресле против стола председателя губчека, живыми карими глазами наблюдая за Карпуниным, который по-новому и, может быть, с некоторым удивлением смотрел на нее - худенькую, темноволосую дивчину, всего полгода работавшую в чека. Когда они вошли в кабинет вместе с Любушкиным, Карпунин поднялся навстречу Кате, подал ей руку, приветливо улыбнулся, и она ответила на его улыбку - сдержанно и с достоинством.

Взгляд Карпунина и эту его повышенную любезность Катя поняла по-своему, подумала, что чем-то все же не убедила председателя губчека до конца, наверное, тот сомневается… А точнее, опасается за нее, хоть и сам предложил ее кандидатуру для столь ответственного и опасного задания. Возможно, Карпунина смущал небольшой опыт ее работы в чека, а может быть, сам вид Вереникиной - девчонка, да и только. Но ничего этого Карпунин не сказал и, главное, не думал, а просто смотрел на молоденькую свою сотрудницу, сочувствуя ей и жалея в душе - не на курорт собралась. Но жалость была где-то на втором, а может, и на третьем месте, Карпунин знал, что кандидатура Вереникиной подходящая: кончила в свое время гимназию в Боброве, образованна и сообразительна. Родители ее были простыми людьми, умерли в гражданскую войну, на руках у девушки остались меньшие братья и сестры, другая бы растерялась, а Катя нашла в себе силы, почти три года сама воспитывала-кормила детишек. Теперь, когда она стала работать в чека, ребят пристроили в детский дом тут же, в Воронеже, и она бывает у них почти ежедневно. Карпунин знал об этом, сам не раз бывал в том детдоме, брал на руки детей - жаль, конечно, что без родителей растут, но ничего - ухоженные, накормленные…

- О ребятишках своих не беспокойся, Катя, - ласково сказал Карпунин, и Вереникина подняла на председателя губчека несколько удивленные глаза - разве за этим вызывал ее Василий Миронович?

Она молча и благодарно кивала, ждала. Карпунин знаком велел ей посмотреть на разложенные на столе фотографии: это были полковники Вознесенский и Языков. Фотографии остались от восемнадцатого года, их хранили в архиве, и вот пригодились.

- Кто это? - спросила Катя.

Рассказывать о "Черном осьминоге" стал Любушкин. Толково и коротко объяснил ей задачу, сказал, что, возможно, Языкова она увидит и там, в Старой Калитве, что, вообще-то, маловероятно. Скорее всего, у него есть постоянная связь с Воронежем, кто-то ездит туда-сюда… Вот этого бы человека и заприметить, узнать о нем хоть что-нибудь. Катя кивнула, отодвинула фотографии, повторила про себя: "Языков. Юлиан Мефодьевич"; потом еще раз взяла фотографию, вгляделась в лицо.

- Хотя бы тонкую ниточку нам дай, Катя, - попросил Любушкин. - Если, конечно, получится…

- Стрелять подучилась? - улыбнулся Карпунин. - Думаю, не понадобится.

Оживившись, Катя стала рассказывать, что сначала у нее не получалось - от сильной отдачи прыгала вверх кисть руки, она никак не могла попасть в мишень. Теперь же…

- В центр круга бьет, Василий Миронович, - подхватил Любушкин. - Из нагана. А маузер и парабеллум - эти тяжеловаты для ее руки.

- Главное - внедриться, - раздумчиво сказал Карпунин. - Чтоб поверили тебе там, чтоб за свою приняли. Тогда все будет как надо, никакие парабеллумы-маузеры не понадобятся. Это так, чтобы ты бойцом себя чувствовала…

- Я повешенных видела, детей изрезанных!.. - голос Кати зазвенел. - Разве можно все это забыть?!

- И все-таки ты не представляешь себе всей опасности, - мягко сказал Любушкин. - Лучше приготовиться к худшему.

- До Верхнего Мамона тебя отвезет Павел Карандеев, - Карпунин сунул фотографии в стол, сел поудобнее. - Он и твой связник, и твой помощник. В Калитве тебя найдет Степан Родионов. Сведения - через него… Пароли, места встреч обговорили, Михаил Иванович?

- Да, все отработали, Василий Миронович, не беспокойся. Катя все отлично запомнила.

- И главное - не теряйся, - продолжал Карпунин. - В любых ситуациях. Победит тот, кто терпеливее, хитрее. Ты там не одна будешь, помни это. Легенда у тебя хорошая, документы надежные. Наумович все сделал как надо. Если и проверят твои документы, то все подтвердится. Какие последние новости из Калитвы, Михаил Иванович?

Любушкин стал рассказывать, что часть банды в составе примерно эскадрона совершила набег на Меловатку Калачеевского уезда, убит председатель волисполкома Клейменов и комсомольский активист Жиглов. Село ограблено, проведена "мобилизация" молодых мужиков, увезена некая Лида Соболева, секретарь волисполкома…

"Клейменов… Жиглов… Лида Соболева…" - повторяла про себя Катя.

- Слушай, Катерина, а если там замуж придется выйти, а? - спросил вдруг Карпунин. - В интересах дела.

- Надо - значит, выйду, - твердо выговаривая каждое слово, ответила Вереникина.

- Ох, Катерина, отчаянная твоя голова! - засмеялся Карпунин, вставая. - Насчет замужества - это я так. Ты за свою легенду держись: жена белогвардейского офицера, мужа убили большевики, пробираешься в Ростов…

Назад Дальше