Он взял вставшую тоже Вереникину за руки, сказал Любушкину:
- Ну гляди, Михаил Иванович, за Катерину перед Советской властью головой отвечаешь…
- Все будет хорошо, Василий Миронович, вот увидите, - сказала Катя и пошла к двери.
* * *
До Верхнего Мамона Катя и Павел добрались на подводе, которую выделил им Карпунин. Ехали они почти целый день, малость промерзли и проголодались (хлеб и сало, какие у них были, съели еще в начале пути), но дорога все же не показалась им ни длинной, ни утомительной. Павел охотно рассказывал о себе, о боях, в которых участвовал, когда служил в Красной Армии; оказалось, боев этих за его плечами множество. В одном из них он был ранен, но не опасно, теперь уж все зажило.
В открытом поле, по которому они сейчас ехали, было довольно холодно, ветрено. Снегу было немного, чернели вокруг бугры и проплешины, а тракт и вовсе был сухим и чистым, снегом лишь присыпанный. Правда, по обочинам и низинам снег, кажется, лег плотно, там и сани бы прошли, а здесь, наверху, телеге в самый раз. Тряско, конечно, быстро не поедешь, зуб на зуб не попадает, да и тягло такое, что особо не разгонишь…
Павел сбоку глянул на Катю - она сидела нахохлившись, смотрела перед собой в медленно проплывающие пятнистые поля, думала о чем-то. Голова ее закутана теплым вязаным платком, руки в толстых вязаных рукавицах - тепло, а вот ноги, поди, мерзли: Катя время от времени постукивала ботинками. Павел предложил Кате сесть поудобнее - вон сеном можно прикрыться.
Катя подобрала ноги, села, придвинувшись к Павлу, прячась от ветра. Он близко теперь чувствовал ее дыхание, холодную пунцовую щеку, карие красивые глаза, светлый пушок над верхней, чуть вздернутой губой. Боясь причинить Кате неудобство своей возней, Павел затих, перестал рассказывать, полагая, что мешает ей думать о предстоящем деле. Впереди уже виднелся высокий правый берег Дона, где-то там, в снежном белесом тумане Дерезовка, через которую надо пройти на Новую Калитву. В Калитву можно попасть и другой, более короткой дорогой, через Гороховку, но это в том случае, если лед на Дону крепкий. На том, что Вереникина должна появиться в Новой Калитве, настоял Карпунин - в Старой Калитве ее появление будет заметнее, прямо туда соваться опасно; в Новой же Калитве стоит 2-й повстанческий полк, если удастся закрепиться, то кое-что о замыслах, количестве бандитов, их вооружении можно узнать и там, все же остальное зависит от самой Вереникиной - надо, конечно, пробраться как можно ближе к штабу.
Подумав об этом, Павел зябко повел под шинелью плечами - холодно, однако, пробежаться, что ли?
Карандееву велено было в самом Мамоне не появляться, там встретит ее Наумович, переправит за Дон. Через четыре-пять дней, если ей повезет и она останется в Калитве, к ней явится человек.
Неожиданно для себя Павел сказал:
- Слышь, Катерина. Давай… я вместо тебя пойду, а?
Они остановились на бугре, с которого хорошо уже был виден Верхний Мамон и надо было расставаться.
Катя, сбросив с ног шинель, повернула к нему румяное удивленное лицо, засмеялась:
- Юбку мою, что ли, наденешь? Или так пойдешь?
- Нет, я серьезно, - стоял он на своем. - Вернешься в Павловск, скажешь Наумовичу, что… заболела… Ну, придумаешь что-нибудь.
Катя выпростала ноги из-под сена (вряд ли они у нее и согрелись-то как следует), поправила платок, отряхнула полы пальто от сенной трухи.
- Лучше прямо сказать, Павлуша: струсила. Или: Карандеев пожалел, попросил вернуться.
Павел не нашелся что сказать, покраснел. Катя была, конечно, права, другого ответа он от нее и не ждал, только глубоко в душе надеялся в тот момент, когда говорил, что, может, все-таки она изменит свое решение. Да, это было глупо и нереально, не простилось бы Кате, да и ему, малодушие. Работа в чека - не игрушки.
Павел окончательно смутился от наивных своих, конечно же, скомпрометировавших его, как работника, предложений: Катя, которая была моложе его года на четыре, проявила в данном случае большую зрелость и большую дисциплинированность. Было стыдно перед девушкой; но ее ласковое "Павлуша" скрасило его переживания - никто, кроме матери, не называл его так.
Павел порывисто взял ее руку.
- Ну, ты хоть согрелась, Кать?
- Согрелась, - загадочно улыбнулась она и спрыгнула с брички, шла рядом, серьезно и ласково поглядывая на Павла. Он тоже сошел на землю, к великой радости уставшей кобылы, - та совсем уже вяло переставляла мохнатые, в снежной пыли ноги.
Спустились с бугра; Павел затпрукал мерзлыми непослушными губами, получалось это у него плохо, смешно, и Катя звонко расхохоталась. Но лошадь поняла, стала.
Дальше Катя должна идти одна. Тракт, на их счастье, пуст, голо и черно тянулся по обе стороны; низом побежал ветер, поднял легкую снежную поземку. Небо по-прежнему было низким, грязно-серым, размытый диск солнца путался где-то в лохмах туч. Спускались на поля ранние сумерки; в той стороне, откуда они приехали, и вовсе уже стемнело.
- А тебе назад ехать, - сочувственно сказала Катя и близко подошла к Павлу, смотрела в его настывшее на холоде лицо, на выбившийся из-под малахая пшеничный вьющийся чуб. Протянула руку, поправила малахай и разъехавшийся ворот шинели. Павел робко привлек ее к себе.
- Катя… Ну, ты поосторожней там, а? Бандитов этих мы и так разобьем, вот увидишь! Ты хоть на рожон не лезь. Что сможешь, то и делай. А вернешься - заберем твоих сестренок и братишек из детдома, пусть живут с нами. Как думаешь?
У Кати дрогнули губы; большого усилия стоило ей не броситься ему на грудь - Пашенька, я и сама места себе не нахожу, плохо же им без родительского пригляда, без отцовской, мужской ласки. Да не было больше у нее выхода, умерли бы они все с голоду… Но Катя сдержала себя.
- Я пошла, - сказала она сурово и высвободилась из его рук. - Спасибо тебе, Паша. Что проводил, что… - Голос ее сорвался. - И до свидания. И тебе, лошадка, спасибо. - Она потрепала гриву. - Довезла.
Катя, не оглядываясь, держа в руке дорожную потертую сумку, пошла по обочине тракта. Гуще засинели сумерки, сильнее мела поземка, терялся вдали, сливался с грязно-серым небом правый крутой берег Дона.
Павел, развернув бричку, смотрел Вереникиной вслед, ждал.
Нет, не обернулась, не махнула ему на прощание…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Двое суток безвылазно Тимоша Клейменов сидел в душном хлеву, под широкими яслями, от которых так знакомо пахло их кормилицей, Розкой. Корову увели бандиты, сено даже из яслей выгребли чьи-то жадные торопливые руки. Тимоша, замерев, слышал, как скребли у него над головой, как носили сено во двор… Во дворе перекликались чужие пьяные голоса, хохотали и матерились, а здесь, в хлеву, какой-то человек, не торопясь, делал свое дело. Покончив с сеном, человек стал шарить по стенам, снял с гвоздей старый хомут, дугу, долго тужился над тяжелыми жерновами, которые отец вынес за ненадобностью (у них в доме нечего было молоть); жернова не поддавались, и человек, раздраженно пыхтя, бросил их у двери. Тимоше были теперь видны ноги человека в сапогах, которые показались чем-то знакомыми… Где-то он видел их.
- Ишь, гнида, куда сбрую засунул, - обрадованно сказал человек, и Тимоша совсем сжался в комок: он узнал Рыкалова, понял, что тот нашел припрятанные отцом вожжи, уздечки, чересседельник и прочую конскую амуницию, которую он берег пуще глаза - жила еще у Макара Васильевича надежда на какой-нибудь счастливый случай, нужна была в хозяйстве лошадь. Может, и повезло бы им со временем, купили бы лошаденку. "А, мать?" - спрашивал отец, часто заводил с женой этот греющий душу разговор, и она охотно поддакивала ему, да и Тимоша тоже. Мечтал и он о том времени, когда не придется им с матерью надрываться, таскать из лесу тяжелые санки с дровами, лошадка довезет. А сам он будет сидеть наверху и погонять ее…
- Так, Тимка, так, - занято отвечала мать. - Даст бог, разбогатеем. А то и правда, все жилы мы с тобой порвали на этих дровах…
Теперь мать с его братишками и сестренкой лежали мертвые в избе, а Рыкалов все еще шарил в хлеву, заглядывал на сеновал, где хранились у них грабли, косы, лопаты… Все это Рыкалов неторопливо сбросил вниз, потом и сам слез, снова подошел к яслям, подхватив на руки круглый увесистый камень соли-лизунца. Розка любила лизать его своим шершавым теплым языком, сердилась, когда он, Тимоша, играясь, откатывал камень в сторону.
- Пригодится и лизунец, - сказал Рыкалов, потоптался на месте, оглядывая плохо освещенный и тесный хлев - в нем только и помещалась Розка, а вдвоем с тем же Бруханом, годовалым теленком, которого задрали в прошлом году волки, им и вовсе тут было не развернуться.
Свет в хлев сочился из небольшого прямоугольного оконца над дверью, падал на противоположную стену, которую Тимоше хорошо видно. По стене металась зловещая тень Рыкалова - он все искал что-то, нагибался, рассматривал. Руки и ноги у Тимоши от напряжения затекли, он невольно зашевелился, и Рыкалов тотчас выпрямился.
- Мышки, - удовлетворенно сказал он минуту спустя и, нагрузившись добром, пошел вон из хлева, оставив дверь открытой.
Скоро настыло, Тимоша стал мерзнуть в одних тонких полотняных портках и рубашонке, босой. Когда те двое стали бить его мать, он выскочил в сенцы, собираясь позвать соседей, Наталью Лукову или кого-нибудь еще, но за его спиной раздались выстрелы, смертно вскрикнула мать, отчаянно заверещала сестренка, Зина, а потом оборвался и ее отчаянный голосок. Тимоша бросился в хлев, под ясли, слышал, дрожа всем телом, как кто-то, топоча, бегал по двору, палил из обреза…
Утром их двор был полон народу, Тимоша слышал голоса соседей, плач тетки Натальи, свое имя. Его искали, звали, но Тимоша не откликался. Он не знал, что чужих людей уже нет в селе, что в Меловатку спешно прискакали чекисты, пришли и в их дом, расспрашивали всех о случившемся.
Потом он услышал, что надо, мол, хоронить Клейменовых, что ж теперь поделаешь, горько заплакал, забылся в каком-то тревожном полусне…
Нашла его на другой день Наталья Лукова. Сердцем, видно, чувствовала, что живой Тимоша, спрятался где-то, забился в потайной уголок. Тетка Наталья полезла на сеновал, потом заглянула в ясли, стала на коленки, вслепую водила рукой, пока не наткнулась на безмолвно лежащего Тимошу.
- Дитятко, да что ж ты, маленький, лежишь тут, а? - запричитала соседка. - Мы ж тебя обыскались, а ты хоронисся. Вылезай, не бойся…
Тимоша молчал, еще дальше посунулся к стене, подобрал ноги, и тетка Наталья побежала за подмогой.
- Да тут он, товарищ Наумович, тут! - взахлеб, радостно волнуясь, говорила она, вбегая в хлев, широко распахивая дверь. - Я его тащила-тащила, ни в какую… Тимоша, сынок! Вылезай!
Теперь на коленях у яслей стояли несколько человек, один из них - в черной, поскрипывающей кожанке, с фонариком в руках. Осторожно и бережно Тимошу извлекли из его убежища, и он, шатаясь, стоял перед взрослыми - худенький, с ввалившимися испуганными глазами, замерзший.
- Ой, дитятко! Ой, лапушка ты моя! - всплескивала руками тетка Наталья, а потом прижала его к груди, заплакала. - Ну, хоть один остался, хоть один!.. От изверги!
- Макарчук, отнеси парнишку в избу, он еле на ногах стоит, - сказал тот, в кожанке, и молодой сильный парень в солдатской шинели, бросив короткое: "Есть!", подхватил Тимошу на руки.
- Ко мне его, ко мне! - забежала вперед тетка Наталья. - У них же нетоплено, холодно… Да и мать там лежит, и Макар Василич… Не надо ему, лапушке, глядеть, и так настрадался.
Федор Макарчук, от которого пахло морозом и дымком, понес Тимошу к Луковым, подбадривающе заглядывая ему в лицо.
- Испугался, да? - ласково спросил он. - Или замерз? Ну ничего, согреешься сейчас… Чего ж ты, дурень, не вылезал? Бандитов со вчерашнего дня в Меловатке нет.
Тимоша не отвечал ничего. В голове у него кружилось, хотелось тепла, есть.
Его уложили на печи, напоили теплым молоком, укрыли стеганым одеялом. Тетка Наталья и маленькая ее дочка Грушенька хлопотали возле Тимоши, все подправляли то подушку, то одеяло, что-то говорили ему, клали на голову холодную тряпицу, а грудь мазали чем-то скользким, с резким запахом. Он что-то отвечал, отталкивал чью-то руку с дурно пахнущим этим жиром, а потом провалился в черную бездну и долго-долго летел, пока наконец не опустился на какую-то чудо-перину и крепко заснул…
Спал он долго, и все это время в доме Натальи Луковой ходили на цыпочках, разговаривали шепотом. Дети (а их было у Натальи четверо) то и дело подбегали к печи, тянулись к занавеске, приподымали ее - не проснулся ли Тимка? Живой ли?
- Он дышит, мама! - шепотом сообщала матери Грушенька. - Вот так, смотри. - И показывала - как.
- Пусть спит, не будите его, - строго наказывала Наталья. - Намаялся, бедолага, натерпелся… Один на свете остался! Сиротинушка…
Хоронили Клейменовых и Ваню Жиглова к вечеру, с солдатскими почестями. Приехавшие с Наумовичем бойцы дали над могилами погибших залп из винтовок, бабы плакали в голос, проклинали бандитов.
- Поплачь и ты, дитятко, поплачь, - уговаривала Наталья Тимошу, но он стоял бледный, с перекошенным ртом, прямой, как тополек у их хаты, и лишь отрицательно мотал головой.
О Макаре Васильевиче и Ване Жиглове, комсомольском секретаре Меловатской ячейки, хорошо говорил чекист товарищ Наумович. Мол, контрреволюция отымает у Советской власти лучших сынов, но все равно Советская власть будет жить и процветать, несмотря ни на что, и в обиду тех же меловатцев больше не даст. Правда, и им самим надо похлопотать о собственной безопасности: в других селах, к примеру, создаются отряды самообороны, мужикам надо вооружаться, охранять Меловатку от внезапных бандитских нападений, а при нужде пойти на подмогу в соседнее село, дать знать о бандитах чека или милиции…
Наумовича слушали с суровыми и согласными лицами, здесь же, на сходе, после похорон, выбрали командира отряда и нового председателя волисполкома. В отряд записались почти все мужики, не взяли только двоих - Фрол Тынак вернулся с гражданской без ноги, а Андрюха Лоскутный от контузии глух, толку от него все равно не было. Хотела записаться в отряд и Наталья Лукова, так как мужик ее все еще служил в Красной Армии и выставить с их двора было больше некого. Но Наталье дружно отказали - нянчи, мол, детей, Натаха, и без тебя в "секретах" посидим, дело это мужское…
…Наумович беседовал с Тимошей в его разграбленном, опустевшем доме. Тимоша, слегка теперь заикаясь, рассказывал и показывал "дядьке чекисту", как все происходило здесь, где стояла мать, что она говорила, где была сестренка Зина и братишки. Потом, напрягая память, стал вспоминать, как выглядели те двое, с обрезами, в чем были одеты-обуты, а Наумович тщательно все записывал, переспрашивал, просил показать еще раз… Тимоша рассказал и о Рыкалове с Фомой Гридиным, как Рыкалов шарил у них в хлеву и забрал все, что хотел. Наумович послал своего помощника Макарчука за Рыкаловым, и тот, явившись, первым делом напустился на Тимошу:
- Брешет все, щенок! Брешет! - кричал он, брызгая слюной. - Он же меня под расстрел может подвести, товарищ Наумович! - картинно простирал он руки к чекистам. - Как можно верить этому несмышленышу?!
- Трибунал разберется, Рыкалов! - отвечал Наумович. - Вы арестованы и поедете с нами. И за мародерство, и за пособничество бандитам… Впрочем, это потом, потом.
Вещи Клейменовых признали и другие соседи, не один Тимоша. С Рыкаловым сделалось дурно, он рухнул перед Тимошей на колени, хватал его за рубашонку:
- Да мы ж с батькой твоим дружили, Тимошка! Как же ты напраслину на меня наговариваешь?!
- Уведи его, Федор, - приказал Наумович Макарчуку, и тот кивком головы велел Рыкалову следовать за собой.
- Садись, Тимофей, - как взрослому сказал Наумович. - Поговорить надо.
Тимоша сел на краешек сломанного, качающегося табурета, думая о том, что надо бы потом починить его… Да и вообще, дел теперь хватит у него дома…
- В детдом тебе надо ехать, Тимофей, - вздохнул Наумович. - Мы таких, как ты, сирот направляем в детские дома. Не один ты такой, к сожалению.
- Никуда я не поеду! - вскинулся Тимоша. - Оставьте меня тут, дядько чека!
- Тебе всего тринадцать лет. - Наумович покачал головой. - Ну что - воровать, побираться пойдешь?
- Дома буду. - Тимоша упрямо склонил голову.
- Есть дома нечего, я же знаю. И потом - ребенок, один… Ты подумай, Тимофей. Мне, взрослому, и то…
- Я когда бояться буду, то к тетке Наталье попрошусь ночевать. Или к Ваське Жиглову. У него ведь брата Ваню убили.
- Знаю, знаю. - Наумович поднялся. Положил руку на плечо Тимоше, вздохнул. - Ну ладно, давай так договоримся. Неделю-другую поживи, а потом мы снова приедем. Или, может, я одного Макарчука пришлю. Договорились?
Тимоша кивнул, несмело пожал протянутую ему руку, пошел провожать Наумовича. Конный отряд уже стоял наготове у ворот, в бричке сидели с хмурыми лицами Рыкалов и Фома Гридин. Вокруг стояли меловатцы.
Наумович вскочил на коня.
- Ну, всего доброго! - помахал он рукой, еще раз улыбнулся Тимоше.
- Отпусти-и!.. Пощади невинную душу-у! - завопил вдруг на всю улицу Рыкалов, рванулся было с брички, но его усадили, и отряд тронулся в путь…
Было холодно, мела поземка, ледяной ветер жег лица, но никто из меловатцев не ушел с улицы до тех пор, пока не скрылись за дальним леском покачивающиеся фигуры конных.
- Дозорные, по местам! - подал команду командир отряда самообороны Скопцов. - Ты, Митроха, на тот конец, - он показал рукой, - а ты, Михаил, вон туда, за амбаром схоронись. Там всю дорогу от Лосева хорошо видать.
- С мельницы бы еще лучше, Митрич…
- На мельницу мы пацанят попросим… Ну, кто нынче, хлопцы?
Тимоша шагнул вперед.
- Нас с Васькой Жигловым пустите, дядько Петро. Мы ее летом всю облазили.
- Ну ладно, вы так вы, - согласился Скопцов, маленький, как нахохлившийся воробушек мужичок, и отчего-то быстро, с покривившимся лицом отвернулся..
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Шматко понимал, что его "банде" пора действовать более активно. Отряд насчитывал теперь тридцать человек, в Журавке они были как бельмо на глазу, хоть и отправлялись время от времени в "набеги", "громили" большевиков. Прошлый раз на виду у слобожан "батько Ворон" схватился с какими-то чекистами, затеял с ними перестрелку, отогнал от Журавки. Чекистов, правда, было немного, человек десять конных. Ворон погнался за ними, но у тех кони были добрые, не догнали. Возбужденная погоней, "банда" носилась по Журавке, кто-то из рьяных пальнул из обреза, подстрелил курицу - она с суматошным криком бросилась вдруг через улицу, наперерез конным.
Шматко вызвал потом Петра Дибцова (он стрелял), напустился на него: и так, мол, шума много, можно было и не переводить куру. Дибцов, румянощекий увалень, милиционер из Богучара, виновато хлопал голубыми, по-детски наивными глазами. Сказал, что хотел как лучше, так им и верить не будут, а за курицу он может хозяйке и заплатить. Шматко поднял Дибцова на смех - тоже конспиратор нашелся! Ты еще признайся кому-нибудь, что немногочисленный чекистский отряд был специально подослан Наумовичем, и те и другие палили поверх голов, в воздух, и что Ворон гнался за чекистами в полсилы…