Любушкин кивнул, ушел, а Карпунин вытащил из стола знакомые фотографии, снова вглядывался в лица Вознесенского и Языкова, думал. Конечно, Языков живет в Воронеже нелегально, скорее всего под другой фамилией и, возможно, с измененной внешностью. Конспиратор он опытный, враг серьезный, возможность сделать пакость Советской власти не упустит. "Но неужели ты всерьез думаешь организовать здесь, в Воронеже, мятеж? А, Юлиан Мефодьевич? - спросил Карпунин фотографию. - В восемнадцатом году положение было посерьезнее, и то ваш "Осьминог" был наполовину перебит, а теперь…"
- Теперь положение тоже опасное, - сказал вслух Карпунин, отодвинул фотографии, закурил. Подумал, что надо размножить фотографии Языкова, раздать их постовым милиционерам на вокзалах - не сидит же Юлиан Мефодьевич в каком-нибудь подземелье, а ездит, видимо, работает…
* * *
Старый Марущак, бобыль и напрочь почти глухой семидесятилетний дед, обиженный на Степку Родионова за пропавшего петуха (еще в шестнадцатом году Степка швырнул в него каменюкой, когда петух склевал сохнущие на ряднике семена конопли), едва дождался утра. Надев штопаный-перештопаный когда-то бабкой Шурой лапсердак, на ходу уже кинув на седую голову шапчонку, Марущак вооружился клюкой, чтобы отбиваться от слободских собак, и, шаркая крепкими еще катанками, двинулся к штабу повстанцев, к самому Гришке Назаруку.
Гришка доводился ему каким-то родственником, каким - старый Марущак и сам уже позабыл, но хорошо помнит его сначала сопливым, с вечно разбитым носом пацаном, а потом пьяным и драчливым парубком. Теперь же, когда Гришка стал "полковым командиром", он, кажись, малость остепенился, морда сделалась сытой, да и в поведении он стал важный, на козе не подъедешь. Просто так с тобой, зараза, и не поздоровкается, руку не подаст. Мотнет башкой при встрече, кинет ехидное: "Ты ще живой? Надо же…" - и был таков. Приблизиться к начальственному родственнику Марущаку никак не удавалось. А приблизиться хотелось. Отчего бы не сидеть ему в том же штабе? Глядишь, дал бы дельный совет, семьдесят годов по земле ползает, кой в чем разбирается. Да и при случае мог бы тот же Гришка или кто из его хлопцев привезти воз хворосту, самому уж ему, старому, то не под силу.
Назарук в этот день по приказу Нутрякова проводил строевой смотр, слушать Марущака сначала не захотел. Но потом, услыхав о подозрительном человеке, шмыгнувшем ни свет ни заря в овраг, завел деда в штабную хату, стал спрашивать с пристрастием.
- Може, тебе приснилось, старый хрен? Спав-спав, та и побачив, як черти в овраг стали скакать.
Гришка посмеивался, важно поглядывал на троюродного придурковатого дядьку и заодно в окно - не приехал там Нутряков?
- Ась? - переспросил Марущак.
- Не приснилось, кажу? - прибавил голоса Назарук.
- Та бог с тобою! - замахал Марущак руками. - Вот як тэбэ и бачив. Як выскоче со двора Степки Родионова, як побежить… И в овраг. А там сгинув.
- Шо ж вин, с винтовкой був, или так просто?
- С винтовкой, с винтовкой! А може, и две, я не побачив.
- Ну а Степан чего?
- Та чего. Зырк-зырк глазами и махнув тому, в шинели - тикай! Вин и побиг.
- Ладно, дед, разберемся. А теперь иди, а то мне некогда, начальство дожидаю.
- Ась?
- Иди, кажу, до дому. Разберемся.
- А, ну-ну, пийшов я. Слышь, Гришка, ты б коняку мэни дав и хлопцив, дрючок хоть на топку привезли б. Холод у хати собачий, сопли и ти замерзають.
- Потом! - отмахнулся от него Назарук. - Сказав же!
Марущак, шмыгая простуженным носом, вышел вслед за Гришкой на крыльцо, постоял в недоумении: то ли еще поспрошать? Или уж, правда, потом? Словят вот Степку, прищучат… Сознается, куда деться! Евсею в лапы попадет, скажет небось!.. Будешь знать, Степка, як петухов переводить.
Старый Марущак удовлетворенно погрозил клюкой в сторону родионовского дома, сошел с крыльца и поскребся до своей хаты. Шарахался от конных, пролетавших мимо него с руганью - и чего их носит по Калитве? Чего хвосты позадирали?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Катя почувствовала, что слежка за ней усилилась. Она и раньше видела, что за ней следят, но в последние дни ее откровенно преследовал Пархатый. Под разными предлогами Богдан являлся к ней на квартиру, заводил скользкие разговоры о ненадежности и ненужности их восстания - рано мы, Кузьминишна, поднялись, силов маловато; она спорила с ним до хрипоты, корила командира Новокалитвянского полка за политические шатания. Если уж среди руководителей восстания такие настроения, то чего можно ожидать от рядовых бойцов?! Пархатый хмурился, слушал ее внимательно, соглашался, тяжко вздыхал. Потом униженно просил "его думки никому нэ казаты, бо за них, Кузьминишна, можно поплатиться головою". Ей же он доверился как человеку надежному - "хочь ты и баба, а в деле розумиешь, душу надо разрядить и дать ей свежего ветру".
Катя не верила ни одному слову Пархатого, понимала, что это элементарная проверка, и что Богдан по чьему-то совету или, быть может, приказу изменил тактику своего поведения, не лез к ней, как прежде, с объятиями, а повел эти опасные, шитые белыми нитками разговоры. Доводы и "сомнения" Пархатого Катя разрешала легко, командир полка умом и знаниями не отличался, весь вечер мог мусолить какую-нибудь одну мыслишку о том же преждевременном выступлении или отсутствии "еропланов": был бы у нас ероплан, Кузьминишна, мы бы большевиков бомбами закидали, та и всэ… Катя, посмеиваясь в душе, терпеливо объясняла ему, что главное - идеи, убеждения и монолитность, то есть крепость их рядов…
Размышляя о визитах Пархатого, Катя понимала, что Богдан - подсадная утка, за нею следят более проницательные и умные глаза, но чем вызвана эта активизация слежки? Где она наследила?
Нехорошие предчувствия томили ее душу. Катя шаг за шагом стала разбирать свои действия, встречи и разговоры. Ничего в них такого, что могло бы усилить подозрение к ней, не было. Из дому она никуда, помимо "службы", не выходила, и никто к ней, кроме Пархатого, на дом не являлся. Степан Родионов приезжал в штаб Новокалитвянского полка, но ни одна живая душа не видела, как она передала ему сверток с донесением. Следующая встреча с ним через три дня, Степан должен найти повод явиться снова в штаб…
После "свадьбы" Колесникова чаще стал наезжать в Новую Калитву Нутряков, начальник штаба дивизии. У него появились какие-то новые дела в полку Пархатого, больше внимания стал он уделять и "помощнику начальника канцелярии Вереникиной". Должность эту он придумал для Кати сам, но с одобрения Колесникова: ты, Кузьминишна, грамотная и должна нам помогать составлять разные бумаги по хозяйству и командирам.
Нутряков приезжал обычно во второй половине дня, терся в штабной избе, спрашивал по делу и без дела толкущихся тут командиров; с особым пристрастием донимал он вопросами коменданта гарнизона Бугаенко: выставил ли тот посты? хорошо ли охраняется штаб полка? не спят ли, чего доброго, патрули в ночное время?
Бугаенко - короткий, с широким бабьим задом, с волочащейся по полу саблей - испуганно таращил на начальника штаба дивизии красные от постоянной пьянки глаза, испуганно отвечал: "Никак нет, Иван Михайлович. Посты не сплять, бо я им, чертям косопузым, спать не даю. Посты дежурить справно, воша на карачках не проползет…"
Нутряков морщился от диких этих докладов, кивал снисходительно: "Ну-ну. Проверим". И как бы между прочим спрашивал, не было ли гостей "с той стороны"? Не все, наверное, понимали, о чем именно спрашивал начальник штаба, но Кате, сидящей в смежной комнате, все было ясно. Кажется, именно Нутряков взял над нею негласное "шефство", не доверил начальнику разведки, Конотопцеву. Что ж, враг серьезный…
Нутряков в сопровождении Пархатого заглянул и в канцелярию полка; начальник канцелярии, Косов, тощий, лысоватый, вскочил при появлении такого высокого начальства, замер истуканом. Встала и Катя - как-никак она была сейчас на военной службе. Нутряков вяло махнул им обоим - садитесь, мол. Стал спрашивать Косова о делопроизводстве, доходят ли приказы штаба до рядовых бойцов, знают ли во взводах и эскадронах о письме Антонова?
Косов, так и не севший, отвечал с запинками, что "як же, письмо Александра Степаныча знають у войсках, читали услух", а другие приказы и разные бумаги помогает составлять Катерина Кузьминична - дуже грамотно у нее получается.
Начальник штаба одобрительно поглядывал на Вереникину: мол, приятно это слышать, уважаемая, рад за вас; потом вдруг спросил, в каком именно полку служил ее муж, в жизни гора с горой не сходится, а человек с человеком… Катя, мгновенно почувствовав подвох, - отвечала, ведь именно на этот вопрос! - со вздохом повторила номер, назвала некоторых сослуживцев Вольдемара Музалевского, так звали ее "мужа". Нутряков выслушал ее, покивал неопределенно, сказал, что воевал в других краях.
- М-да-а… Жизнь офицера русского. И что обидно, Екатерина Кузьминична: одно дело пасть за родную землю на поле брани, лицом к лицу с врагом, а другое - погибнуть от подлой руки большевизма…
Неожиданно Нутряков спросил Катю, умеет ли она ездить верхом и, получив утвердительный ответ, предложил ей прогуляться, "заодно и обсудим одно дело".
У Кати сжалось сердце - не закамуфлированный ли это арест? Конечно, Нутряков мог просто приказать арестовать ее, как бы она могла этому противодействовать? Да никак. Но он решил, видно, поиграть с нею…
Катя заметила, как вытянулась физиономия у ее ухажера и опекуна, Пархатого. Богдану явно не понравилось решение начальника штаба дивизии: нечего тут прогуливаться с чужими бабами, своих, что ли, не хватает? Других мыслей у него не возникло, Вереникиной он, хоть и выполнял задание того же Сашки Конотопцева "глядеть за дамочкой во все глаза", верил, решив изменить свое поведение по отношению к ней на благопристойное - глядишь, и Катерина Кузьминишна помягчает.
Богдан, помявшись, спросил Нутрякова, надо ли их сопровождать? На что Нутряков лишь дернул презрительно лицом - болван ты, однако, Пархатый.
Тронулись из Новой Калитвы спустя полчаса. Под Катей была грузная, вяло откликающаяся на поводья кобыла. Катя не сразу поняла, что лошадь слепа на один глаз - голову она держала как-то боком, скакала тяжело, неровно, осклизаясь на наезженной дороге с вмерзшими яблоками конского помета. Под Нутряковым же был рыже-огненный мускулистый дончак; он легко, играючи нес своего хозяина, нетерпеливо перебирал сухими стройными ногами, рвался вперед, и начальнику штаба стоило большого труда сдерживать его красивую, с белым храпом голову на уровне Катиного плеча. Катя слышала чистое, мощное дыхание жеребца, понимала, что ее специально посадили именно на эту лошадь, на такой далеко не ускачешь; понимала и то, что Нутряков опасается все же с ее стороны какой-либо неожиданности, потому и решил обезопасить себя.
Ехали они в направлении Новой Мельницы; маршрут теперь не казался Кате странным - конечно, Нутряков решил допросить ее в штабе дивизии, возможно, она уже и не вернется в Новую Калитву. Неясно только, что же случилось? Да, с ее стороны не было допущено ошибки, она в этом уверена… Впрочем… Лида Соболева! Ведь она нарушила инструкцию, приоткрылась девушке. А Карпунин и Любушкин строго-настрого запретили ей делать это, она не имела права даже намекать Соболевой на какое-то второе свое лицо. Девушку могли избить, пытать, и она не выдержала, призналась о их разговоре в день "свадьбы", о вопросах, которые задавала ей Катя. Ах, Лида-Лида! Неужели ты выдала?! А хотелось же помочь тебе, выручить!..
Лошадь споткнулась о какой-то ледяной бугорок на дороге, споткнулись и Катины мысли. Она подняла голову, огляделась. День стоял тихий, солнечный. Хорошо была видна справа Старая Калитва - под белыми снежными шапками крыш, казалось, шла прежняя, ничем не нарушенная мирная жизнь. Не слышно сейчас никаких инородных звуков - грюканья железа, военных команд, выстрелов. Лишь фырканье двух лошадей, поскрипывание снега под их копытами.
- Думаете, наверное, Екатерина Кузьминична, куда и зачем я вас везу? - вкрадчиво спросил Нутряков, приблизившись, и холеное его лицо расплылось в загадочной улыбке. - Строите всякие версии?
- Да чего мне их строить, Иван Михайлович? - простодушно рассмеялась Катя. - Вы пригласили меня прогуляться, я с большим удовольствием делаю это. Тем более что погода… ну просто прелесть, гляньте-ка! Солнышко, небо голубое, тихо… И места здесь красивые. Летом, наверное, глаз не оторвешь - Дон, лес, зелень… Ах!
Нутряков тронул хромовыми, начищенными до яркого блеска сапогами своего дончака, и тот вынес его на полкорпуса вперед; начальник штаба говорил теперь, слегка обернувшись к Кате:
- Вот несправедлива все-таки жизнь к человеку, Екатерина Кузьминична, не находите? Казалось бы, всем поровну должна принадлежать эта красота, о которой вы упомянули, и блага земные, и сама жизнь. А пользуются этим избранные, причем далеко не лучшие человеческие экземпляры.
- То есть? - Катя не понимала, куда клонит Нутряков.
- Поясню. - Нутряков ехал теперь вровень с Вереникиной, перебирал руками в кожаных черных перчатках украшенные медными бляшками поводья. Лицо его раскраснелось на морозце, дышало здоровьем, лихо топорщились подстриженные, ухоженные усы. - Во все времена революционных преобразований гибли за правое дело лучшие люди. И сейчас гибнут. Погибнем и мы с вами - борьба идет не на жизнь. Вы - за своих большевиков, я… черт знает, за кого отдам жизнь я! Но в любом случае после нас останутся на земле… ну, с вашей стороны - какие-то темные, необразованные рабочие, это промышленное быдло, а с нашей… с нашей вообще всякий сброд от земли…
Катя строго посмотрела на него:
- Что за психологические шарады, Иван Михайлович? Причем тут "ваши", "наши"? Какие-то большевики?.. Не понимаю. Мы с вами по одну сторону баррикады.
- Да стоит ли нам с вами отдавать за этих людей свои молодые и прекрасные жизни, Екатерина Кузьминична?! - с театральным почти надрывом воскликнул Нутряков. - Даже допустим, что мы и по одну сторону? А?
- Это дело каждого, его личных убеждений, - твердо сказала Катя. - Жизнь потому и движется вперед, что ей не дают зачахнуть, что всегда найдутся такие общественные силы, которые… Вспомните хотя бы русскую буржуазную революцию, свержение царизма!
- Вот вы и выдали себя окончательно, Екатерина Кузьминична, - хмыкнул Нутряков. - Мы говорим, что ранее существовавшая общественная формация заменена другой, но прогрессивной ли? Шаль, конечно, что Временному правительству не удалось удержать власть, все эти бездарные Родзянки и Керенские развалили Россию окончательно, отдали власть в руки большевиков. Но и они не удержат ее долго, слово офицера! Как не быть у власти и новоявленному нашему предводителю от н а р о д а… - Ха-ха! - Александру Степановичу Антонову. Трагедия России именно в том и состоит, что нет на нашей земле истинного, подлинного хозяина!..
- Мне стыдно за вас, Иван Михайлович!
- Вы хотели сказать - жалко? - усмехнулся Нутряков. - Человек без стержня, без идеи, без направления… Вот вы - вы другое дело. Вы за убеждения пошли на смертное, совсем не женское дело. И знаете, Екатерина Кузьминична, я вам завидую. Более того, я восхищаюсь вами. Как человек и мужчина. У вас есть чему поучиться.
- Я не понимаю вас, Иван Михайлович. - Катя почувствовала, как напряглись ее ноги, сдавили бока лошади, и та поняла это как требование прибавить ходу, тяжело, неуклюже заскакала. Дончак Нутрякова в два прыжка догнал ее, игриво куснул в холку.
- Сказать, кто вы на самом деле? - спросил Нутряков, глядя прямо в лицо Кате.
- Скажите. - Она неуверенно повела плечами, дескать, хоть мне и не очень нравится эта игра, но интересно, забавно.
- Вы из чека, Екатерина Кузьминична… или как вас там зовут по-настоящему. Я это понял сразу. Наши дураки верят вам. Но вы молодец. Ведете себя безупречно, у вас убедительная легенда, вы хорошо ориентируетесь, перехватываете инициативу… Хвалю. Вы не из актерок, а?
- В таком случае, - Катя обернула к Нутрякову спокойное лицо, - вы рискуете, Иван Михайлович. Все знаете и ничего не говорите своим… э-э…
- Скажем, коллегам, - знакомо уже усмехнулся Нутряков. - Но спешить нет никакой необходимости. Убежать от нас вы все равно не сможете. Как вы убедились, за вами смотрит не одна пара глаз.
- Даже бабка Секлетея! - со звонким смехом подхватила Катя. - Вот уж не ожидала.
- И Секлетея тоже, - кивнул Нутряков. - Но держитесь вы отменно, Екатерина Кузьминична. Надо отдать вам должное. Хорошая школа.
- Фантазер вы, Иван Михайлович, - умиротворенно, считая разговор как бы законченным, сказала Катя. - Занимались бы вы лучше своими штабными делами… Но ваша бдительность мне по душе, - переменила она тон. - Я думаю, когда мы разобьем красных, наша партия оценит ваши… гм… старания по заслугам.
Нутряков покривил в деланной улыбке рот.
- О, польщен, польщен! Партия большевиков, разумеется, оценит мои заслуги. Пожалуй, вы лично и расстреляете меня в вашем чека.
- Ну хватит! - неожиданно резко для Нутрякова оборвала его Катя. - Что вы затеяли шарманку?! Чека, большевики!.. Надоело. Будьте в конце концов мужчиной.
Нутряков, смущенный, некоторое время ехал молча.
- Может, вы и правы, Екатерина Кузьминична, - сказал он наконец. - Шутка, пожалуй, не очень удачная. Прошу меня извинить.
- Хорошо, забудем ее, - улыбнулась Катя и теперь уже откровенно хлопнула поводьями по шее своей лошади, поторопила ее.
"Это очень жестокий и расчетливый враг, - думала Катя. - Он даже не притворяется в своих намерениях, он просто сомневается. Ведь, в самом деле, я им не дала ни малейшего повода усомниться в верности моей легенды, они не имели возможности уличить меня… И все-таки, и все-таки…"
Хорошо, что Нутряков раскрылся. Он намеренно вел ее сегодня к срыву, испытывал нервы - а вдруг она не выдержит? Чем черт не шутит. И знал бы этот хлыщ, чего стоит ей улыбаться ему, спорить - все внутри дрожит, еще бы пять - десять минут такого разговора, и не нашлась бы, что сказать. Но теперь, кажется, все вернулось на круги своя, и она снова обрела уверенность и спокойствие.
- А знаете, Екатерина Кузьминична, у нас в одном из полков чрезвычайное происшествие, - как бы между прочим сообщил Нутряков.
- Какое еще происшествие? - спросила Катя без особого интереса. Она натянула поводья, лошадь ее сбавила шаг, поводя боками. Катя смотрела на Нутрякова весело, даже игриво: хороша жизнь, товарищ начальник штаба, вы в этом правы. И вот я - часть этой жизни, молодая, радующаяся солнцу и дню женщина, и мне преотлично сейчас, в эти минуты, ехать на этой лошадке, дышать, видеть солнце и небо, чистый белый снег вокруг…
- Поймали связника чекистов, - продолжал Нутряков с прежней бесстрастностью. - Родионов Степан.
- Родионов? - переспросила Катя. - Гм… Кто это?
- Может быть, и не знаете, - не стал спорить Нутряков. - Хотя теоретически все возможно.
- Вы опять? - Катя остановила лошадь, смотрела на начальника штаба обиженно и сердито. - Только что извинялись, Иван Михайлович, как можно?