В Хомутовке оказался небольшой отряд милиции. С ним быстро и свирепо расправились, никто из милиционеров живым не ушел. Потом набросились на дворы - тащили все, что можно было съесть, резали коров, свиней, ловили кур и гусей, перебили у одного из хозяев целый выводок кроликов. Запахло в Хомутовке жареным мясом, на улицах села горели костры, булькало в реквизированных чанах варево. Не забыли и о лошадях, кормили их сытно, впрок, овес брали с собой - хоть по торбе, по сидору.
На следующий день в Чуевке вакханалия повторилась, многие бойцы ударились в пьяный загул, у зажиточных селян в большом количестве нашлась самогонка, тут, в Чуевке, можно было и постоять дня три-четыре. Но к вечеру Колесникова настиг кавалерийский отряд, в жестокой схватке красноармейцы вырубили до полусотни пьяных повстанцев. Колесникову с Безручко стоило большого труда удержать свое войско от позорного бега - красных было раза в два меньше, но дрались они с отчаянной решимостью и злостью, ни перед чем не останавливались. Сытым же, полупьяным "бойцам" Колесникова вовсе не хотелось умирать в этот распогодившийся, брызнувший ярким солнцем день. Дрались кое-как.
Колесников бросил раненых, увел отряд от окончательного разгрома на Уварово и Нижний Шибряй, потом снова пересек железную дорогу, кружил возле Синекустовских Отрубов, Туголукова, Степановки - ждал появления Антонова.
Дней через десять, когда в отряде у Колесникова осталось около четырехсот человек, разведка донесла: Александр Степанович прибыл, в Каменке. Говорят, раненый, злой, никого не хочет видеть…
Антонов заставил ждать Колесникова довольно долго. Даже в тот день, когда была уже назначена встреча, он принял командира воронежских повстанцев лишь к вечеру.
За закрытыми дверями штабной комнаты слышался визгливый высокий голос начальника Главоперштаба - Антонов распекал какого-то нерадивого хозяйственника за плохое снабжение армии фуражом и продовольствием.
- …А чего ты с ним цацкаешься? - кричал Антонов. - Всех, кто нам мешает, - башку долой и в яругу! Никого уговаривать не надо, поймут потом. Подозрительных, которые и нашим, и красным, - в яругу! Предатели в политическом отношении нам вредные. Борьба идет кровавая, смертная. Поймают нас с тобой красные - пуля в лоб…
Александру Степановичу стали, видно, возражать, голос говорившего человека показался Колесникову знакомым - он прислушался…
Антонов снова закричал:
- Я тебя расстреляю, Лапцуй, если ты не обеспечишь продовольствием хотя бы мой резерв. С пустым брюхом и разбитой башкой… вот, видишь?.. воевать не собираюсь. Где хочешь, там жратву и сено для коней находи! Отымай у красных, мотайся по деревням, грабь, а лучше сказать, бери взаймы, потом рассчитаемся… Иди.
"Неужели Ефим?" - успел подумать Колесников, а Лапцуй, калитвянский их житель, дослужившийся в старой армии до поручика, мокрый сейчас от пота, с красным лицом выходил из дверей горницы, ничего, кажется, не видя перед собой. Закрыв двери, Лапцуй с облегчением перевел дух, выхватил из кармана красных галифе платок, вытер лоб и шею, встряхнул пышными кудрями: "Ох, злой нынче атаман, куда к черту!" - сказал он, обращаясь к сидевшим на стульях мужикам и тут же увидел вставшего ему навстречу Колесникова. Развел руки:
- Ива-ан? Ты, черт?
- Я, кто ж еще?!
Колесников шагнул к Лапцую, подал тому руку, но Ефим порывисто заключил его в объятия, даже от пола приподнял.
- Слыхал, слыхал, что воюешь с красными, - радостно говорил Лапцуй, от которого несло водкой и жареным луком. - Молодец!.. Шашка моя целая?
- Целая, вот она, - показал Колесников. - Память, как же.
- И я тебя вспоминаю, Иван. Не помог бы ты мне тогда… а, чего говорить! Давно бы червей кормил. Так… - Ефим отступил на шаг, разглядывал Колесникова. - Так ты у нас теперь? Или как?
- Да вот, прибыли. - Колесников кивнул за окно, где в отдалении дожидался его отряд. - Так сказать, за подмогой к Александру Степанычу и инструкциями.
- Ну, насчет инструкций не сомневайся, у Степаныча за этим дело не станет. - Лапцуй оглянулся на дверь, из которой только что вышел, нервно засмеялся. - А подмогу… - Он осекся, сменил разговор. - Выглядишь ты, брат, не очень, а? Зарос, глаза провалились. Хворый, чи шо, Иван?
- Хворый не хворый… - Колесников натянуто улыбнулся. - Харчевен в лесу маловато, а так бы ничего. А ты кем тут?
Лапцуй не успел ответить, дверь снова отворилась, в переднюю вышел адъютант Антонова - холеный, чистый, в блестящих сапогах, спросил начальственно: "Кто тут Колесников?" - Оглядел его с головы до ног, брезгливо повел носом, велел снять шинель и шапку, почистить веником сапоги. Хотел потребовать что-то еще, но сдержался.
"Тебя бы туда, где я был, - зло подумал Колесников. - Покрутил бы тогда носом".
- Ты потом ко мне давай заходи, Иван, - сказал Лапцуй. - От церквы второй дом, ставни голубые, увидишь. Живу там у одной…
Колесников торопливо кивнул, пригладил пятерней всклокоченные, давно немытые волосы, шагнул вслед за адъютантом в просторную светлую горницу, где за столом, у окна, сидели двое, выжидательно и молча смотрели на него.
"Который же из них Антонов? - растерялся Колесников. - Надо было бы спросить у этого чистоплюя…" Выбрал крутолобого, с повязкой на шее, в распахнутом френче, доложился по форме - мол, командир воронежских повстанцев прибыл на соединение.
Антонов вскочил, быстрыми мелкими шагами подошел к Колесникову, который стоял навытяжку, подал руку: "Здоров, Иван Сергеевич, здоров!" Бесцветными, водянистыми глазами, в которых стоял погребной холод, равнодушно оглядел Колесникова. Небольшого роста, хилый телом Антонов смотрел на Колесникова снизу вверх, куда-то в подбородок; повернув голову, сморщился от боли в шее.
- Командир дивизии, говоришь? Ха-ха! Ты слышал, Александр? - повернулся Антонов к тому, второму, но он никак, казалось, не прореагировал. - Мне доложили, Колесников, что с тобой человек триста, не больше.
- Четыреста, Александр Степанович, - несмело поправил Колесников. - Многих побили, кое-кто в лесу… Короче, сбежали…
Он говорил еще, объяснял, что было на пути сюда, в Каменку, но никакого сочувствия, даже понимания в лице Антонова не видел. Понял вдруг, что никому нет здесь до них, воронежцев, дела, что жалкие остатки дивизии вызывают к нему, Колесникову, лишь легкое сочувствие, а может быть и подозрение, неприязнь - зачем пришел? где полки? орудия? пулеметы?.. Но разве не знает Александр Степанович о боях сначала там, на воронежской земле, и теперь у них на Тамбовщине?! Разве не докладывали ему, что Колесников воевал успешно, держал в напряжении целую губернию. И было бы у него побольше оружия!.. Эх, не на такой прием он рассчитывал, ждал, что Антонов, к которому он так стремился, скажет что-то другое и по-другому пожмет руку, а здесь - ледяные, безжалостные глаза, упреки с первых же слов…
Скрипя сапогами, подошел тот, второй, в офицерском, под желтой кожаной портупеей кителе, с лицом припухшим, мятым. Буравил Колесникова угольно-черными главами, рассматривал откровенно, с заметным интересом. "Богуславский я", - сказал отрывисто, пожал руку Колесникову, сильно и цепко. Прибавил:
- С прибытием, Иван Сергеевич.
- Спасибо, - невеселым эхом откликнулся Колесников и пошел вслед за Антоновым, властным жестом позвавшим его к столу, на котором вперемешку лежали: штабные, исполосованные цветными карандашами карты, полевой бинокль с треснутой линзой, какая-то потрепанная книга, деревянная кобура с маузером, лохматая баранья шапка.
Все трое (адъютант после доклада вышел, явно намеренно, для Колесникова щелкнув каблуками) сели за стол, молчали какое-то время, все еще приглядываясь друг к другу, утверждаясь в своих первых ощущениях. Антонов поправлял на шее повязку, осторожно поворачивал голову туда-сюда.
- Мы посылали тебе целый обоз оружия, Колесников. Где он? - спросил Антонов, глянул исподлобья. Колесников намагниченно разглядывал его руки, с короткими нервными пальцами, с обкусанными ногтями. Он не в силах был поднять глаза, вернуть себя в нормальное состояние - Антонов странно действовал на него. Колесников с первой же минуты почувствовал, что боится этого человека, боится возразить ему, сказать то, что хотелось.
- Обоз перехватили чекисты, Александр Степанович. Узнали, чи шо…
- Ты мне тут не "чишокай"! - истерично закричал Антонов и ладонью треснул по столу. - Расплодил шпионов в штабе, а теперь "чекисты перехватили"! Я этот обоз по винтовочке тебе собирал, сколько красных положил!..
Антонов вскочил, забегал по горнице, полы его темно-зеленого френча разлетались в стороны от резких движений рук; остановился перед Колесниковым, бил себя тощим кулаком в грудь.
- Я надеялся на тебя, Колесников! У тебя в руках была дивизия! Дивизия! Народ пошел за тобой, поверил. А ты что? Пьянки, гулянки, свадьбы!.. Мало тебе баб?! - Антонов с размаху плюхнулся на стул, тыкал пальцем в карту. - Я планировал совместные действия в вашей губернии. Мощные удары по Борисоглебскому и Острогожскому уездам вынудили бы коммунистов бежать без оглядки на все четыре Стороны. А потом ахнули бы и по Воронежу. У Языкова все было подготовлено, продумано… Тьфу! Теперь что? Четыреста человек он привел. Вот спасибо, вот обрадовал! Да ты понимаешь или нет, что загубил в своей губернии такую силищу! Такую силищу! - повторил Антонов, потрясая кулаками. - Наша партия социалистов-революционеров вела все эти годы огромную подпольную работу, ты пришел на готовое и - загубил. Загуби-и-ил, кобелина проклятый!..
"Сейчас он схватит маузер и… тогда все, тогда конец, - тоскливо подумал Колесников. - Хоть в ноги падай, проси пощады".
Заговорил Богуславский; спокойный его голос подействовал, видно, на Антонова. Начальник Главоперштаба обмяк, сидел, внешне безучастный к дальнейшему разговору, по-прежнему морщился. Выпуклый, нависший над глазами лоб Антонова стал красным от крика, повязка на шее мешала ему, раздражала.
- Ты вот что, Иван Сергеевич, - ровно говорил Богуславский. - Маху с дивизией, конечно, дал, жалко. Но хорошо, что сам пришел. Бойцы - дело наживное, проведем мобилизацию, найдем тех, кто дезертировал… Отряд твой полком будет называться, Первым Богучарским, понял? И действовать пока будешь в Борисоглебском уезде. Оружие…
- Оружие пусть добывает где хочет! - крикнул Антонов. - У коммунистов! Ни одной винтовки больше не дам. Вот ему, а не винтовки! - и быстро свернул кукиш, вытянул руку в сторону Колесникова.
- …Войдешь в состав Первой армии, - продолжал Богуславский. - Подчиняться будешь Ивану Губареву, он теперь этой армией командует, Борщева убили. Набирай силу, Иван Сергеевич, потом снова двинешь на Воронежскую губернию, нельзя оголять наши территории…
Первый помощник и заместитель Антонова, бывший подполковник царской армии Александр Богуславский говорил еще долго. Он, наверное, понял состояние Колесникова, старался сгладить неласковый прием, подбодрял. На словах у Богуславского выходило все хорошо, но Колесников понял, что помощи ему никакой не будет, надо самостоятельно формировать полк, вооружать его, добывать боеприпасы и фураж, продовольствие. А главное - успешно, не жалея себя, воевать, бить красных, стараться смыть "позор" кровью…
…Приказав Безручко вывести 1-й Богучарский полк на Каменку и расположиться на хуторе Сенном, ждать его, Колесников мрачнее тучи направился уже в сумерках к дому, который указал ему Лапцуй - с голубыми ставнями. В ушах его все еще звучали обидные слова Антонова, хотелось им возразить, поспорить и доказать, что воронежские повстанцы бились не хуже тамбовчан, что поначалу и у них были внушительные победы, а теперь и самому тебе, Александр Степаныч, досталось, вон шеей еле ворочаешь. Но что после драки кулаками махать?! К тому же Антонов все прекрасно знает, спорить с ним бесполезно и, пожалуй, опасно - глянешь в его зенки и всякая охота стоять за себя пропадает. Да и верят ли ему, Колесникову, до конца? Тот же Богуславский намекал потом: ты, дескать, Иван Сергеевич, не вздумай выкинуть какую-нито хитрость, верные люди донесут… А чего ему теперь выкидывать? Разве есть путь назад? Одна дорога, надо думать, скоро и конец…
Каменка утопала в грязи. Утром, когда его отряд вышел к селу, шел снег с дождем, улицы раскисли, под копытами коня чавкало. Колесников сидел на лошади понурый и страшно усталый, равнодушный ко всему.
У нужного дома он остановился, сполз с коня, сидел некоторое время на завалинке, без особого интереса приглядываясь к вечерней жизни чужого ему села. Чувствовал он себя разбитым, больным и старым. Захотелось вдруг опрокинуться на эту узкую, неудобную даже для сидения завалинку и лежать, лежать, ни о чем не думая, не шевелясь, ничего больше в жизни не предпринимая. Зачем жил все эти сорок с лишним лет? Для кого и для чего? Зачем он здесь, в Каменке? Что ему надо от этой грязной улицы с незнакомыми людьми и этого дома с голубыми ставнями?! Что вообще теперь ему нужно?
С трудом поднявшись, Колесников ввел коня во двор. На злобный лай лохматой рыжей дворняги вышел Ефим Лапцуй, радостно заулыбался, облобызал Колесникова. Сам завел коня в сарай, снял с него сбрую, дал сена. Делая все это, Ефим без умолку говорил: заждались они с хозяйкой, Раисой. Она баба что надо, отказу ни в чем он не знает. И накормит, и обстирает, и все такое прочее. Лапцуй приглушил голос, стал рассказывать скабрезное, и Колесникова передернуло - ну это-то зачем?! Но Ефим разошелся, не удержать.
"Лечь бы, провалиться в тартарары, больше ничего не надо", - думал о своем Колесников.
В Раисином доме воняло самогонкой - видно, гнали недавно. Хозяйка - приземистая, мясистая, большеротая, в засаленной какой-то одежде (черная ее душегрейка лоснилась на животе и грудях), в черном же платке, охватившем овал носатого неприветливого лица, - на гостя глянула угрюмо, на приветствие буркнула что-то нечленораздельное, что можно было истолковать по-всякому. Колесников понял, что, наверное, перед его появлением был у них с Ефимом какой-то грубый разговор. Но Лапцуй делал вид, что ничего не произошло.
- Раис, приголубь-ка дорогого гостечка, - суетился он возле стола, помогая хозяйке. - Человек с дороги, с боев. Садись, Иван, садись! Ох, и выпьем мы с тобою, дорогой мой земляк!
Раиса молчаливо, но проворно накрыла на стол. Молчаливо же засветила лампу, поставила ее на припечек, и теперь желтый свет пал на небогатое убранство дома, на маленькую икону в углу, над столом, на дешевый ковер с белыми лебедями у кровати, занавески на окнах, на недельного, поди, телка в загородке, у печи.
- Ну! Взяли! - торопил отчего-то Ефим, стукал кружкой о кружки Колесникова и Раисы, пил жадно, большими глотками, быстро и радостно пьянел.
Пили за Старую Калитву, за спасение Ефима от расстрела и его подарок - белую шашку. Лапцуй принес ее от порога, где Колесников снял свои доспехи, вынимал и задвигал клинок в ножны, смачно целовал эфес.
- Эх, Иван. Если б не ты - жарили б меня теперь черти на сковороде, жарили! Давно бы уже небо не коптил.
- Ну так што! - бросила вдруг хозяйка и захохотала, откинув голову, обнажив удивительно ровные и белые зубы. - Все б небушко чище было.
- Цыц! - прикрикнул на нее Лапцуй. - Что буровишь? И кто б тебя, квазимоду, тешил?
- А нашлись бы, не сумлевайся. Вашего брата хватает, - с вызовом сказала Раиса и резким движением руки сдвинула со лба платок, глянула игриво на Колесникова.
- Ох, стерва! Ох, стерва! - расслабленно и с лаской в голосе говорил Лапцуй. - А сладкая, Иван! Редкая баба!
Ефим снова налил всем в кружки, выпил первым.
- Ты-то сам где эту шашку добыл? - спросил Колесников. - Купил, что ли?
- Да какой купил! - махнул рукой Лапцуй. - В старой армии награда, стало быть. Бунтовщиков в Питере усмиряли, на фабрике одной. Перед строем командир полка и преподнес. Эх, Иван, памятное дело-то. Строй стоит, меня выкликают, выхожу, душа в пятки - шутка, перед всеми-то! А полковой командир как по-писаному: за доблестное выполнение долга… от имени Его Императорского Величества… Чего-то еще, не помню. У меня аж в глотке драть стало. Принял эту шашечку, гаркнул: рад стараться, ваше благородие!.. А потом у Деникина Антон Иваныча красных комиссаров ею полосовал. Попробовала она кровицы… Эх!
Лапцуй выскочил из-за стола, выхватил клинок, махнул им со свистом. Угрожающе вытаращил на хозяйку дома глаза:
- Хошь, телку за один мах башку срублю, а?
- Себе сруби. Дурак, - спокойно сказала Раиса. А потом поднялась, отняла у Ефима шашку, кинула ее к порогу.
- Ты вот что скажи, - спрашивал Лапцуя Колесников. - Как тут у вас?.. Ну, вообще, разговоры какие, настрой? Вера-то есть?
- Вера есть, - мотнул красивой кудрявой головой Ефим. - Без нее - как жа? Не верить, брат, нельзя-а… Александр-то Степаныч… ох, лютой, враз тебя в яругу отправит. У него это скоро… А по правде, Иван, скоро всем конец. И тебе, и мне, и Степанычу, и стерве этой!
- Сам стерва, - беззлобно отозвалась Раиса, по-прежнему глядя на Колесникова. Подлила Лапцую: - Пей давай!
Ефим послушно высосал еще кружку, заорал вдруг такое знакомое, забытое:
- Меня милый целовал,
К стеночке привалива-а-а-л…
Перешел на родной свой хохляцкий язык, придвинулся к Колесникову, обнял за плечи:
- В яком же цэ году було, Иван? Помнишь: посиделки на Чупаховке, Ксюшка твоя… Ты ж на гармонике грав! Та гарно так, я помню. Плясав ще…
- Мабуть, тринадцатый, - стал вспоминать Колесников. - Да, до мировой войны, я ще не служив. А, чого теперь!.. Скажи лучше: на Степаныча надёжа есть? Сила ж у него немалая.
- На Степаныча надейся, а сам не плошай! - засмеялся Лапцуй, загорланил снова:
- Мой миленок как теленок,
Кучерявый как бара-а-н…
Лицо Ефима передернула страдальческая гримаса, он полез с объятиями к Раисе, а та отбивалась, толкала его локтями.
Скоро Лапцуй тут же, за столом, заснул; Колесников с Раисой оттащили его к кровати с белыми лебедями на ковре, сняли сапоги.
- А тебе я на печи постелила, - сказала хозяйка.
Осклизаясь неверными ногами, Колесников полез на печь, ткнулся головой в овчину, тут же провалился в сон. Но спал недолго: почувствовал, что с него стаскивают одеяло.
- Ты, что ли, Рая? - хрипло спросил он, вскинул голову.
- Дак кому больше-то! - с тихим смехом ответила женщина. - Двое мужиков в доме, а я бобылкой спи. Ну-ка, хохол, подвинься. За постой, поди, платить надо.
А, все одно. Платить так платить…