Оглянулся - не видел ли кто его трусливого прыжка; носком сапога отбил подальше наган… Подумал: а он бы сам не стал стреляться, не поднялась бы рука. Да как это - самого себя?!..
"А я Алексеевского не стал бы убивать, - думал Колесников, уже выйдя на улицу и садясь на коня. - Я б его с собой возил, гнул бы его на свою сторону. Молодой же он был, сломался бы. Сломали бы!" - скрипнул зубами, вспомнив лесное приспособление Евсея, с помощью которого тот выворачивал пленным красноармейцам руки и ломал им кости; в следующую минуту Колесников понял, что ничего из этой затеи у него не получилось бы - был же в его руках парень из чека, страшные муки принял, а не дрогнул.
"И кому вы нужны со своим геройством? - угрюмо думал Колесников, трясясь впереди своего отряда по безрадостной ледяной дороге. - Кто вспомнит о вас? Валяйся там, у окна…"
Повел ссутулившимися, обвислыми плечами, исподлобья, по-волчьи, оглядел расстилавшуюся перед глазами степь. Холодно, кляп ей в рот, этой зиме! Захвораешь еще чего доброго!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В Старой Калитве красных не оказалось, и Колесников, выставив посты, расположился в слободе на короткий отдых. Было объявлено, что "утром полк уйдет", куда и зачем - никто не знал, а штабные будто воды в рот набрали. Безручко на вопросы бойцов похохатывал, жал круглыми плечами, Конотопцев лишь презрительно сплевывал и щурился подозрительно: "А яке тебе дило? Куда командир поведет, туда и пийдешь. Поняв?" Резко и зло высказался Богдан Пархатый, теперь начштаба при Колесникове. Когда Демьян Маншин на пару с Гришкой Котляровым поинтересовались у нового штабного о дальнейших планах, Пархатый в ту же секунду рубанул: "Мы завсегда будем одним делом заниматься, коммунистов резать. Поняли? Резать и убивать!"
Демьян дернулся от последних этих слов, хотел было возразить, но промолчал; позже признался Котлярову, что сил больше нету заниматься бандитскими этими делами, хватит, сколько уже крови пролили, а ради чего? Воевать больше смысла нету, дорожка тут одна, к расстрелу, надо, пожалуй, бросать и идти в чека каяться, может, и простят - обещают же тех, кто придет с повинной, не трогать. Гришка внимательно слушал Демьяна, вроде бы и соглашался, но сейчас же побежал к Конотопцеву и доложился.
Демьяна стащили с печи, где он, кое-как помывшись в корыте с помощью жены, заснул только что тяжелым и тревожным сном; он и не понял сначала, за что его бьют.
В штабную избу Демьяна ввели трое: Евсей, Кондрат Опрышко и Стругов. Никто из них ничего не объяснял, а Стругов, собачье отродье, все норовил попасть кулаком в зубы.
Колесников со штабными, судя по всему, спать в эту ночь не думали: стол ломился от бутылей с самогонкой и закусок, взвизгивала в соседней комнате гармошка, за ситцевой занавеской пьяно хохотала какая-то женщина. За столом восседали кроме Колесникова Безручко, Богдан Пархатый и старокалитвянские кулаки - Назарук и Кунахов.
Демьян стал перед столом.
- Ну! - грозно уставился на него Колесников и все враз стихло, даже гармошка смолкла. - Шо скажешь, Маншин? Надоело, значит, воевать, а? К бабе своей захотел?.. Так-так. А мы, выходит, свободу тебе должны добывать, лучшую жизню готовить? Землю от коммунистов очищать. Так?
- Да я… Я ничого, Иван Сергеевич, - стал оправдываться, вилять Маншин, сообразивший, наконец, в чем дело. - Брякнув с горячки. Людей, кажу, богато побило, весна скоро, пахать некому будет.
- Ишь, умный какой! Об чем заботится! - гулко затрубил Назарук. - А командиры не понимают ничого, да? Телячья твоя мозга! Коммунисты тебе знаешь як напашут на спине да чудок пониже!
За столом, поддерживая Назарука, дружно загомонили.
- К стенке Демьяна, чего там! - подзуживал Кунахов. - На кой ляд он нужен нам, такой воин!
- Шомполов ему горячих, чтоб неделю на зад сесть не мог!
- Проучить его, окоротить язык!
Назарук наклонился к уху Колесникова, что-то сказал. Тот властно кивнул терпеливо поджидающему в углу горницы Евсею:
- Всыпь ему!
Евсей обрадованно вскочил, деловито сгреб Демьяна за шиворот, потащил. С порога уточнил у Колесникова:
- Як его казнить, Иван Сергеич: шоб робыв или шоб хворав?
- Чтоб командиров своих почитал, - подал голос Безручко, и все довольно и одобрительно загудели, замотали головами - так, политотдел, так!
Били Демьяна тут же, во дворе штабного дома. Евсей приладил к столбу проволоку, Маншина подвесили за ноги и полосовали вожжами и чем-то тяжелым по спине. Евсей показывал Опрышке и Филимону, куда бить, чтоб побольней и не было крови, а сам все ходил вокруг, приглядывал; потом изловчился и ногой выбил Демьяну четыре зуба.
"Ладно, Иван Сергеевич, ладно, - плакал Демьян, сплевывая кровь. - Думал, и вправду ты за бедняков печешься. А теперь недолго тебе над людьми измываться, недолго. Глядишь, и зачтут в чека твою смерть, простят меня…"
Домой Маншина уже не отпустили: велели умыться и поставили охранять сани с оружием. Он стоял у сарая вместе с другим часовым, слушал фырканье лошадей, шуршание сена и с ненавистью смотрел на ярко светящиеся в ночи огни штабного дома. Разбитые десны болели, во рту от сочащейся еще крови было солоно и горько.
Этой же ночью Колесников побывал дома. Никто из домашних не спал, слух о приходе "полка" распространился по слободе с быстротой молнии. Многие старокалитвяне сбежались на площадь у церкви, сам собою возник сход. В голос кричали женщины, жены, матери и сестры убитых; Колесников подгребал теперь в свое войско и хромых, и кривых, и всяких. Бабы проклинали войну и эту смертную бойню, которую затеяли их слобожане, ругали Колесникова с Безручко, говорили, что хватит лить кровь, сколько горя и слез кругом… Выделялся в этом праведном женском хоре высокий молодой голос: он притягивал к себе, заставлял прислушиваться, думать. Толпа, стихийно сбившаяся у церкви, обернула сейчас растерянные, большей частью испуганные лица на этот голос, невольно потянулась на него, плотно окружая говорившую - совсем еще девчонку, в вязаном платке и ладном полушубке.
- Кто это говорит? Кто? - тянули шеи те, кто стоял поодаль, кому не было видно девушку.
- Да Щурова это, Танька, - откликались передние. - Комсомол недобитый.
- Сам ты недобитый, дурак! Крови тебе мало?! Залил зенки и гавкаешь. Правильно она говорит.
- Ну нехай пока поговорит. Мы тут уже слухали кой-кого.
- Ой, дочка, - испуганно всплескивала руками пожилая женщина. - Да что ж она, или не боится бандитов? Они ж, проклятые, ни перед чем не остановятся.
- Цыц, Дарья! Какие ще бандиты?! Думай, шо говоришь. Освободители наши, а ты… Посторонись-ка!
- Это ты, Марко?! - Дарья в прикрикнувшем на нее мужике не сразу узнала Гончарова, заросшего волосом, грязного, с дикими какими-то глазами; за ним молчком лезли еще трое.
- Гончаров! Гончаров! - ледяным ветром дохнуло по толпе, и она вдруг распалась надвое, давая дорогу этим четверым. Гончаров стоял теперь за спиной Татьяны Щуровой, слобожанки и комсомолки, дочки красного командира Петра Николаевича Щурова.
- Вас всех обманули и запугали! - звонко говорила Таня. - Колесников и его штаб - никакие это не освободители, это враги трудового народа. Это изверги и бандиты. Они убивают и мучают невинных людей, они хотят вернуть власть кулаков и…
Гончаров выстрелил девушке в спину; Таня, широко раскрыв от ужаса и боли глаза, рухнула на истоптанный грязный снег. Марко же, как и трое его дружков, скалясь, палили в воздух из наганов и обрезов, наслаждаясь переполохом.
Повыскакивали на крыльцо полуодетые штабные, клацали затворами винтовок часовые; с колокольни, на всякий случай, полоснул поверх крыш пулемет, ахнуло еще с пяток выстрелов, потом стихло все, умерло.
Гончаров, ухмыляясь, стоял перед Колесниковым.
- Здоров, Иван Сергеевич!
- Здорово, Марко, здорово!.. Где тебя черти носили?
- Да носили… Х-кха!.. Помирать кому охота? От красных хоронился, чуть было в плен к ним не попав… А тут, чуем, вы до дому повертались.
- Ну, не до дому и не все вернулись. - Лицо Колесникова ожесточилось. - Кто в честном бою полег, а кто в камышах отсиживался да чужих баб тискал.
- Баб много, Иван Сергеевич, не обижайся. Табун еще тебе пригоню… А Таньку, - он наганом показал себе за спину, - жалеть нечего, красная она до пяток.
- Грехи, выходит, замаливаешь, Марко? - усмехнулся, покуривая, Безручко.
- Может, и так. - Гончаров с наглой рожей уставился на начальника политотдела. - Но к Таньке еще шесть комиссаров прибавь и двух милиционеров, без дела не сидели.
- Ладно, потом разберемся, - махнул рукой Колесников. - Холодно тут, айда в дом. Там потолкуем.
…Сейчас, вспоминая все это, животный свой страх перед Гончаровым (этот не остановится и перед ним, командиром, пулю всадит и не охнет), Колесников ехал к своему дому. Особого желания появляться перед родными у него не было; мать, кажется, все ему сказала тогда, на Новой Мельнице, настроила против него, не иначе, и жену, и сестер. Как же: муж - главарь банды, убийца! Да кто бы из них жил сейчас, если бы он не сделал такого шага?! И как им объяснить, что при красных они из нищеты никогда не вылезут, будущая коммуна, уравниловка, не позволит даже самым трудолюбивым крестьянам иметь больше других, хоть ты лоб расшиби! Ведь большевики прямо говорят: все равны, все одинаковы… А! Без толку бабам это говорить, овца и та скорей поймет!
Домашние встретили его молчанием. На приветствие ответила одна Настя, меньшая из сестер, да и то скороговоркой, с оглядом на мать. А уж мать - та вообще за ухват взялась, чугунки ей понадобилось срочно ворошить!
- Переодеться дай! - глухо, отрывисто сказал Колесников старшей из сестер, Марии, и та кинулась к сундуку.
- Оксана где? - спрашивал Колесников у матери.
- Ушла она, - ответила Мария Андреевна, не разгибаясь от печи.
- Ну ладно, вернусь вот… - многозначительно пообещал Колесников; он наскоро переоделся, пожевал картошки с солеными огурцами и ушел, не простившись. И ему никто ничего не сказал вслед.
* * *
По указанию Колесникова выпороли и "бойца для мелких поручений" Сетрякова за потерю бдительности. Имелся в виду побег "жинки" атамана, Соболевой, кончившийся "вынужденной мерой, убийством последней" - так было сказано в приказе, который сочинил новый начальник штаба, Пархатый. Стругову в этом же приказе объявлялась благодарность "за решительные действия, а также за точное исполнение распоряжений командира".
Пороли Сетрякова на виду, за плетнем штабного дома, все те же Евсей с Кондратом Опрышко. Дед повизгивал, дергался в одном исподнем на специально принесенной для экзекуции широкой лавке, слезно просил "Евсеюшку" не позорить его перед честным народом, но Евсей лишь посмеивался, охаживая пучком мерзлой лозы тощий дедов зад, приговаривал при каждом ударе, что "военна дисциплина для усих одна и треба сполнять ее и старикам, и молодым".
За плетнем собралась толпа зевак, парубки улюлюкали, подбадривали Евсея и Кондрата, который сидел на ногах Сетрякова, а сердобольные бабы охали и потихоньку возмущались: да что ж это деется? Старика лупцуют…
Кончилась экзекуция совсем весело: сквозь толпу прорвалась вдруг Матрена, жена Сетрякова, выхватила у Евсея лозу, под хохот и свист парубков сама вытянула деда по спине, а потом велела ему одеваться и повела домой.
Сетряков шел впереди Матрены, опустив от горя седую простоволосую голову, стыдясь смотреть на слобожан - вот тебе и коня дали, и сани… Эх! Старого воробья на мякине провели!..
Сбоку скакал на одной ноге Ивашка-дурачок, выкрикивал обидное:
- Побил комиссаров! Ага! Побил комиссаров!..
…К вечеру банда снялась из Старой Калитвы. Отдохнувший и внешне бодро выглядевший полк тем не менее вяло тащился по улицам слободы, покидал дома с явной неохотой. Стало, наконец, известно, что Колесников принял решение уйти в Тамбовскую губернию, на соединение с Антоновым, а если не получится (красные могли перерезать путь на север), то на Украину, к батьке Махно. Можно было пойти и на юг, к Фомину, но юг Воронежской губернии крепко теперь держали чоновцы и отряды чека, пробиться без боя, незаметно, нельзя. А чем еще кончится бой - одному богу известно. Да, надо идти к Александру Степановичу, тот ведь пожелал "лично свидеться и обсудить план дальнейших совместных действий".
Через день с большим, хорошо вооруженным отрядом влетел в Старую Калитву Наумович. Последние сутки он, что называется, висел на хвосте у Колесникова - тот метался между Нижним Кисляем, Калачом и Шиповым лесом, прячась в него от чекистов, как улитка в раковину. Боя Колесников явно избегал. Судя по поведению банды, она стремилась уйти из губернии, скорее всего на Тамбов, и Наумович всеми силами старался помешать ей осуществить этот замысел.
Отчаявшись уйти невредимым и без потерь, Колесников ринулся напролом - снова на Калач, а потом на Новохоперск, где в коротких кровавых стычках потерял многих, в том числе и нового начальника штаба - Пархатого.
"Полк" таял на глазах: бойцы потихоньку разбегались - и от страха за будущую расплату, и от нежелания идти в соседнюю губернию: дома и прятаться лучше, знакомые все места, и убьют - так тоже дома, будет кому и похоронить, и поплакать над могилой…
Такие настроения у повстанцев передал Наумовичу пленный, назвавшийся Григорием Котляровым. Он сообщил, что с Колесниковым осталось человек пятьсот, не больше, но все это "отпетые", эти не побегут и в чека не явятся. Себя же Котляров выдавал за подневольного, он-де никого из красных пальцем не тронул, а просто так на коне скакал да самогонку пил. Наумович сказал Котлярову, настороженно с надеждой заглядывающему ему в глаза, что следствие и ревтрибунал разберутся что к чему, отправил бандита под конвоем в Павловск. В самый последний момент хотел спросить, живой ли там Демьян Маншин?.. Но не спросил, передумал. Да и что бы это дало? Хоть он, Наумович, и отпустил Маншина сознательно, с надеждой - должен же он понять что к чему, не ребенок! - но надежда эта была слабой.
Колесников с боем прорвался через деревню Алферовка близ Новохоперска и Хоперскими лесами двинулся на Каменку, к Антонову. Но цели он своей достиг не скоро…
А Наумович вернулся в Старую Калитву. В потрепанной его записной книжке значились фамилии: Назарук, Кунахов, Сетряков, Ляпота, Прохоренко…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Начальнику Главного оперативного штаба армий Тамбовского края
АНТОНОВУ А. С.
РАПОРТ
Настоящим доношу, что 24 февраля сего года в Кабань-Никольское из-под Богучара Воронежской губернии прибыл партизанский отряд под предводительством Ивана Сергеевича Колесникова численностью 500 человек при 9 пулеметах. Цель прибытия Колесникова в наш район - связаться с армиями нашего края и решить несколько общих боевых задач. По сообщению Колесникова, Махно разделился на две части, из которых одна пошла на Полтаву, а другая - на Ростов н/Д. Колесников со своим отрядом прошел весь юг России, он очевидец поголовного восстания этого края. Колесников совместно с командиром 3-й бригады 26 февраля осуществил набег на станцию Терновка Юго-Восточной ж. д., где завязался упорный бой с противником, продолжавшийся с 9 утра до 2-х часов дня. Противник упорствовал, но доблестными партизанами был совершенно смят и уничтожен. Удалось уйти 15-20 человекам с одним пулеметом и только благодаря прикрытию артиллерии. Взято в плен 100 человек, один пулемет "максим", три воза винтовок и масса патронов. Убито у противника 150-200 человек. Наши потери ничтожны.
Прошу вас об установлении связи с 1-й армией и отрядом Колесникова, а если найдете возможным, прибыть в наш район для окончательного разгрома противника.
И. ГУБАРЕВ,
начальник штаба 1-й партизанской армии Тамбовского края
27 февраля 1921 года
* * *
В Каменку, в штаб Антонова, Колесников попал лишь в середине марта. Бои с частями Красной Армии следовали один за другим; под Туголуковом красные в короткой схватке вырубили эскадрон повстанцев. Колесников, всячески избегая дальнейших потерь, кинулся на Кропоткино. Но там его встретил сильный артиллерийский и пулеметный огонь, потом навалилась конница, и он спешно повернул на юго-запад. Его отряд перешел железную дорогу в районе станции Бочарниково, укрылся в лесу. От первых легких побед на тамбовской земле остались лишь воспоминания; всюду воронежские повстанцы натыкались на регулярные части Красной Армии, вынуждены были с боями прокладывать себе дорогу.
Наткнувшись в Кабань-Никольском на 3-ю бригаду Первой антоновской армии, на виду у "тамбовских партизан", Колесников на радостях, а главное, для укрепления своего положения, напал на станцию Терновка, перебил около двух рот красных, надеясь на дальнейшее скорое продвижение вперед и на встречу с Антоновым. Но командир этой 3-й бригады Жердев сказал, что Александр Степаныч воюет нынче под Кирсановом, идут там затяжные бои, чем дело кончится - неизвестно. "Бей красных пока здесь, под Никольским, вместе с нами". Жердев доложил рапортом начальнику штаба первой армии Губареву, тот, как это и положено, настрочил свой рапорт Антонову, и дело на этом кончилось. Никаких указаний из Главного оперативного штаба не последовало, Колесников мог, судя по всему, принимать самостоятельные решения…
В лесу, у станции Бочарниково, отряд его простоял всю ночь. К утру выяснилось, что взвода бойцов, примкнувшего в последние дни, нет - как корова языком слизала. Унесли они с собой и два пулемета.
Выслушав доклад Митрофана Безручко о дезертирах, Колесников выматерился, велел строиться, мрачно сказал бойцам:
- Лошадей надо кормить и самим жрать надо. Все наши фуражи остались там, - махнул неопределенно рукой, - никто не подаст, не ждите. Идем сейчас на Хомутовку, возьмем, что сумеем. А не сумеете - пеняйте на себя.
Тронулись в путь. Утро поднималось хмурое, безрадостное. Хрустел под копытами коней мартовский рыхлый снег, лес стоял угрюмый, черный. Бесновался наверху, в вершинах голых дубрав ветер, сердито трепал макушки деревьев, швырял в лица людей то запутавшийся в ветвях прошлогодний лист, то сухую веточку рябины, то клок шерсти. Пахло уже весной, воздух стал теплее; дохнуло из низины влажным перегноем, журчал поблизости ручей, пробовала голос какая-то пичуга…
- Нужны мы этому Антонову, як собаке пятая нога, - сказал вдруг Безручко, ехавший рядом с Колесниковым, и тот, думавший об этом же, вызверился на начальника политотдела:
- Шо за речи, Митрофан?! Стыдно слухать. Бойцам не вздумай глупость эту ляпнуть.
- Та бойцам, понятное дело, не скажу, Иван, - усмехнулся Безручко. - И так уже половины нема.
Они негромко поговорили меж собой, решили, что на ночь надо выставлять усиленные караулы и тех, кто решится покинуть лагерь без разрешения, - стрелять.