После смерти жены прошло уже два года, а Андрею то и дело вспоминается веселый взмах крылатых бровей, когда Светлана смеялась, упрямо прикушенная губа, когда сердилась, и теплый, из глубины души взгляд, когда ему было трудно. И порой казалось, что вот откроется сейчас дверь, Светлана войдет в комнату и спросит: "Ну как вы тут без меня хозяйничаете? Справляетесь?"
Ольга справлялась. И когда Аргунов приходил с полетов уставший, кидая куда попало куртку, планшет, она никогда не попрекала его, а молча прибирала разбросанные вещи, как это умела делать мать - незаметно и без нареканий, - и звала на кухню ужинать.
…Ольга вернулась из школы, когда отец уже спал, развалившись в мягком кресле. Она прошла в спальню, расстелила ему постель и только потом, подойдя, тронула губами его шершавую щеку:
- Папа, иди спать.
- Поздно гуляешь, дочка, - укорил ее Андрей.
- Я не знала, что ты уже дома, а то бы раньше пришла. - Она снова чмокнула его в щеку: - Устал?
- Устал и хочу в отпуск. Так что собирайся, на днях отчалим. Ты когда школу заканчиваешь?
- Тоже на днях.
- Вот и отлично. Ну что ты так на меня смотришь? Давно не видела?
Ольга радостно вздохнула:
- Папка, ты у меня самый замечательный на всем белом свете!
- Так уж и на всем? - отшутился Андрей.
- Конечно! Я только подумала, а ты уже угадал мое желание. - И она в восторге закружилась по ком нате: - Ура! Мы едем в Ташкент! Ну, держитесь, бабушка и дедушка! Весь мед ваш поедим и все дыни слопаем!
Засыпали они в этот вечер оба счастливые - в мечтах о теплом лете, о вкусном меде, об отдыхе…
3
Этот день для Льва Струева начался неудачно. Когда он предстал пред ясны очи летного врача Тамары Ивановны Колесовой, та категорически заявила:
- Сегодня, Лев Сергеевич, вы летать не будете!
- Как это? - воскликнул Струев. - Почему?
- Это вы мне должны сказать почему. Кашель сильный? - спросила Тамара Ивановна.
- Какой кашель? Что вы мне голову морочите?
- Не кричите, - спокойно ответила Тамара Ивановна, - я только исполняю свои обязанности. А кричать вы можете, если захотите, на свою жену. И то когда женитесь, - с усмешкой добавила она.
- Но почему вы меня не допускаете к полетам? - не унимался Струев.
- А потому, что вы больны. Вон как носом шмыгаете. Вчера вечером температура была?
Струев молчал.
- А в молчанку играть не надо, - мягко заметила Тамара Ивановна, - порядочный летчик всегда признается, что он нездоров.
- Да порядочный летчик… - начал было Струев, но, увидев входившего в кабинет Аргунова, замолчал.
- Так была температура или нет? - допытывалась Тамара Ивановна.
Струев продолжал молчать.
- В таком случае, - жестко сказала Тамара Ивановна, - вам нужен не доктор, а ветеринар!
- Почему ветеринар? - оскорбился Струев.
- Тот привык иметь дело с бессловесными животными, а я, простите, врач.
Она быстро написала что-то на бумажке и протянула ее Струеву. Это была справка об освобождении от полетов.
Резко отодвинув стул, Струев поднялся:
- Хорошо, я докажу, что я здоров. А вы просто придираетесь ко мне, вот и все! - Он взял справку и разорвал ее на мелкие кусочки.
Что делать на аэродроме, когда тебя отстранили от полетов? Кругом суетятся, бегают, все заняты делом, и только ты один ходишь как неприкаянный. Нет, лучше уж посидеть дома, почитать книгу, да и лечиться надо. Как ни крути, а он действительно простужен, только не хотел в этом признаваться. Думал, обойдется и так.
Не обошлось.
Дома, как всегда, идеальный порядок. Мягкий, пушистый ковер скрадывает шаги, с полок призывно смотрят нарядные корешки книг. Рядом с ними маленькие модели самолетов.
Это было еще в школе испытателей. Как-то один из преподавателей, в прошлом известный летчик, пригласил Струева к себе домой. Жилье старого испытателя удивило и поразило его. Кругом, куда ни кинь взгляд, самолеты, самолеты, самолеты. Модели самолетов стояли на полках, шкафах, подоконниках, на письменном столе, среди книг, шкатулок и даже среди посуды в серванте.
Струев пил чай, слушал рассказы гостеприимного хозяина, а сам все поглядывал и поглядывал на модели самолетов. Уж очень они ему нравились. Легкие, отточенные - из нержавейки, из алюминия и просто из дерева.
Наконец Струев не выдержал и спросил:
- А зачем вам столько самолетов?
- Это те, на которых я летал, - пояснил хозяин необыкновенной квартиры.
- Как! - воскликнул пораженный Струев. - Их же больше сотни! И вы на всех летали?!
- На всех.
Старый испытатель раскрыл альбом с современными самолетами и вздохнул:
- А на таких, к сожалению, уже не довелось…
Вот тогда-то Лев Струев и решил коллекционировать модели освоенных им типов машин. Правда, этим можно было бы с успехом заняться, если бы он остался в испытательном центре, где пришлось бы летать на разнообразных аппаратах. Но весь выпуск новоиспеченных испытателей загремел на авиационные заводы…
Напрасно Струев строчил рапорты в управление летной службы министерства, напрасно домогался заступничества могущественных в авиационном мире людей - все было бесполезно. Так и пришлось стать обыкновенным заводским испытателем, облетывать серийные машины изо дня в день.
Скучная, незавидная работенка.
Нет, Струев не упрекал в серости своих товарищей. Их устраивала такая работа - пожалуйста. Он же хотел большего… И если иногда и допускал воздушное трюкачество, то это от тоски. От тоски по настоящему делу. Правда, поговаривали, что завод скоро приступит к выпуску нового типа самолета. Есть шанс отлить еще одну модель - шестнадцатую. Всего-то шестнадцатую… Негусто.
Лев Сергеевич ходил по комнате, вытирал и без того чистую мебель и думал, что ведь, в сущности, он - неудачник. Да-да, именно неудачник, хотя у него есть, кажется, все: и работа, и книги, и отдельная квартира. Квартирка, правда, маленькая, однокомнатная, но что ему, холостяку, еще нужно? Женится - дадут двухкомнатную. Но жениться как раз он и не торопился.
Вдруг Лев Сергеевич заметил валявшуюся под столом бумажку: а это что за непорядок? Батюшки, да это ведь письмо от матери! Забыл вчера прочитать…
Он любил свою мать и во всем слушался ее, а мать засыпала его письмами со множеством полезных советов. Она и на этот раз писала:
"Милый Львенок, я чувствую: не все ладно у тебя на работе, но ты не волнуйся. Ты у меня мальчик умный и старательный, и я верю: ты не затеряешься в общей массе. Надо только дождаться своего часа. Если товарищи спорят, ты помалкивай, пусть они набивают себе шишки. Заметят тебя, а не их. А заметят - так и пригреют. И тогда фирма и ты - заслуженный летчик-испытатель… Да, кстати, подыскала я тебе подходящую невесту. Представь, у них пятикомнатная квартира…"
Дальше читать не хотелось, и Лев Сергеевич скомкал письмо.
Сколько он помнил себя, главная мечта у них, Струевых, была - квартира. Отдельная. Ютиться в комнате надоело. В кухне на трех хозяек вечный содом творится. То кричат друг на друга, то отчужденно и враждебно молчат. Но молчание это обычно длилось недолго. Тягучая тишина нарушалась вдруг чьим-то восклицанием, походившим на вопль долго сдерживаемой души: "Как надоела проклятая общая кухня!" Каждая из хозяек принимала это на свой счет, и начиналось…
Чтобы не слышать все нарастающую перебранку, заканчивающуюся, как обычно, взаимными оскорблениями, Лева убегал во двор и слонялся там без дела до тех пор, пока раскрасневшаяся после скандала Софья Аркадьевна не звала его в окно: "Иди кушать".
Софья Аркадьевна окончила педагогический институт, но из учителей ушла - работы много, а платят мало - и стала машинисткой. Она часто брала работу на дом, и от дробного пулеметного стука старенького "Ундервуда" по вечерам Леве становилось невмоготу, но больше всего страдал отец, человек тихий, болезненный и безответный. В самом конце войны его контузило где-то под Берлином, и с тех пор, как часто повторяла Софья Аркадьевна, он был точно не от мира сего.
Мать честно признавалась, что вышла замуж не по любви, а потому, что мужчин в ту пору было мало - недолго и старой девой остаться, а тут какой ни на есть муж, тем более что работал отец в то время в райисполкоме, где все же легче получить отдельную квартиру. Но вскоре здоровье отца ухудшилось, работу пришлось бросить, и мечты об отдельной квартире рухнули.
Да, Софье Аркадьевне, с ее кипучей натурой, и мужа бы под стать, такого же, как она, и работенку бы с размахом, а тут не развернешься. Все так неладно и нескладно в жизни получалось. И закисала она в коммунальной квартире, время от времени срывая зло на муже-инвалиде.
"Хоть бы ты, Львенок, не в отца пошел! Сейчас время такое - двадцатый век, - не будь вороной!" - поучала она сына. И если он приходил из школы, жалуясь, что его побили, то она сама добавляла ему, приговаривая: "Будешь сдачи давать? Будешь? Надо уметь защитить себя, а не распускать нюни". Зато если в школьном дневнике появлялось очередное напоминание: "Обратите внимание на сына: он сегодня опять учинил драку", Софья Аркадьевна не наказывала Леву, а только расспрашивала, с кем он дрался и не досталось ли самому в отместку. "Не досталось? Ну и хорошо, только ты уж особо не кичись, а то ведь и нарваться можно. Разбираешься в противнике? Это плюс, большой плюс - в людях надо уметь разбираться. Жизнь - борьба".
Отец, казалось, слушал безучастно и только неодобрительно покачивал своей сплошь белой головой с какими-то неживыми волосами.
А может, и не покачивал вовсе - сама тряслась от постоянной слабости?
Он и умер тихо, как жил. Лег вроде бы отдохнуть и не проснулся.
Лева со страхом смотрел на желтое, восковое лицо. Ему казалось, что отец хочет сказать что-то очень важное - так оно было многозначительно и иронично, - но в последний момент будто подумал: "К чему?" - и на лице застыла печальная снисходительность.
Софья Аркадьевна не проронила ни слезинки. И когда из комнаты выносили гроб, деловито распоряжалась, как будто это выносили пришедшую в негодность мебель. И это ее спокойствие озадачило Леву. Он тоже не плакал, а лишь таращил расширенные любопытством и смутным беспокойством глаза.
Неужели так тихо и буднично кончается человеческая жизнь всегда? Раньше ему казалось: умри он, Лева, и что-то стрясется со всем миром. Он не представлял, что именно, но верил, что произойдет невероятное.
А тут тепло от солнечных лучей, струившихся с высоты в распахнутое окно; со двора доносятся голоса, скрип качелей, плач ребенка: откуда-то с верхнего этажа льется музыка.
Все осталось как и раньше, может, вот сейчас тихонько отворится дверь и в комнату украдкой, неслышно, как мышь, войдет отец. Но отец не входил, а наутро Лева как ни в чем не бывало отправился в школу.
Там уже все знали.
Старенькая учительница перед уроком сказала:
- Дети, у Левы дома несчастье - умер папа, Сергей Павлович.
"Сергей Павлович?" - удивился Лева; он впервые услышал имя и отчество отца. Мать его так никогда не называла, никак не называла, обходилась вообще без обращений.
- Левин папа храбро воевал, имел награды Родины и дошел до логова врага, где был тяжело ранен, - продолжала учительница.
"Вот как? Такой тихоня - и храбро воевал?" - думал Лева, и ему хотелось вскочить и закричать: "Да врете вы все, врете, придумали!" Но он вспомнил, как однажды отец вытащил из коробки потускневшие ордена и медали, долго перебирал и разглядывал их, потом спросил его: "Ты не брал медальку, Лев?" Лева молчал, насупившись: он действительно стащил медаль и, скрутив с нее подвеску, приспособил для битка - играть в чику. Но не признаваться же в этом, тем более что потом тот биток он променял на что-то, кажется на мороженое. Выручила мать. Она накинулась на отца рассерженной наседкой: "И чего к ребенку пристал? Даже если и взял - что из этого? Все равно от твоих железячек никакого проку!" Отец молчал, и только голова на тонкой, морщинистой шее как-то странно вдруг заходила из стороны в сторону, а на губах выступила пена.
- Начинается! - брезгливо передернулась Софья Аркадьевна. - Лева, иди побегай…
Этот случай припомнился ему, когда учительница рассказала о наградах.
На перемене Леву обступили притихшие ученики. Кто-то угостил его шоколадкой, кто-то предлагал ему дружбу, кто-то звал его после уроков в кино. И вот тут он почему-то заплакал.
Через неделю на том месте, где стояла отцовская кровать, появилось пианино. Комната стала сразу наряднее.
- Лева, ты должен учиться музыке! - категорически заявила Софья Аркадьевна. - Человек должен быть гармонически развитым. Физически ты ничего, не тебя бьют, а ты держишь верх, успеваемость тоже на высоте, отдам тебя в музыкалку!
Его не особенно обрадовало это, но он привык во всем слушаться мать.
Часами стучал по клавишам под неусыпным контролем Софьи Аркадьевны, а она, точно соревнуясь с ним, стучала на своем видавшем виды "Ундервуде". Если же Лева переставал играть, тут же прекращала печатать.
- Устал, да? А ты отдохни. Походи по комнате, сделай несколько приседаний, помаши руками - и за музыку.
И он снова принимался разучивать гаммы.
Соседи пробовали жаловаться управдому, но тот, зная характер Струевой, спрашивал:
- После одиннадцати вечера шумит? Нет? Что ж вы тогда хотите, правила социалистического общежития не нарушаются! - и разбираться к ним не ходил.
Решение Льва пойти в авиацию, когда он получил аттестат зрелости, застало Софью Аркадьевну врасплох. Она уже вела кое с кем переговоры, намереваясь устроить сына в консерваторию: ведь музыкальное училище он окончил успешно, у него такие способности, что ему надо только в консерваторию! И дело, кажется, продвигалось: нашлись нужные люди, которые уже и словечко за него кое-где замолвили.
И вдруг: "Стану летчиком".
Сказано это было таким тоном, что матери стало ясно: отговаривать бесполезно.
Почему он пошел в летчики, Лева и сам не знал. Может быть, потому, что в соседний дом ходил летчик. У него была такая красивая форма, что все девчонки округи заглядывались. А Лева Струев с раннего детства любил все красивое и тоже хотел быть в центре внимания.
Первые полеты… О них не хотелось и думать.
Струев старался вспоминать только хорошее, светлое и приятное, что согревало душу, а не тревожило ее. И все-таки иногда нет-нет да и вспомнится…
Это случилось в училище на третьем самостоятельном вылете.
Курсант Струев уже успел довольно сносно освоиться в воздухе с Як-11 и, выполнив три полета по кругу, заходил на посадку. Земля нарастала быстро, и вот уже зеленая масса аэродромного поля помчалась навстречу так стремительно, точно торопилась принять на себя удар самолета, которым управлял совсем еще не облетанный курсантик. На мгновение он зазевался, и это чуть не стоило ему жизни.
Увидев, что земля надвигается катастрофически быстро, он резко потянул на себя штурвальную ручку. Машина взмыла вверх, теряя скорость. Струев отдал от себя ручку - машина клюнула к земле.
Все, кто видел эту картину, обмерли.
Беда казалась неминуемой, но машина уже встретилась колесами с землей, отскочила, закачалась с крыла на крыло, снова ударилась о землю, сотворив, как потом горько шутили на разборе происшествия, "козла и семерых козлят". И вот тут-то перепуганный до смерти Струев совершенно забыл, что надо выдержать направление на полосе, а когда вспомнил - было уже поздно: самолет резко повело влево.
Стойки шасси не выдержали боковой нагрузки и легко, точно спички, хрустнули. Самолет пропахал по земле несколько десятков метров и остановился.
Струев вывалился из кабины на крыло и только сейчас понял: жив, жив!
Самолет лежал, прижавшись брюхом к земле, стальной винт, весь изогнутый, уродливо застыл впереди, отломанные стойки шасси валялись на широкой пропаханной борозде позади самолета.
"Ну и черт с ним, с самолетом, главное - сам жив!" - радостно думал Струев, видя бегущих к нему людей. Но ведь за поломку по голове не погладят, надо что-то срочно придумать. И тут его осенило. Он лег возле самолета, обнял крыло и заплакал.
Подбежавшие авиаторы удрученно молчали. Одним было жаль курсанта: за аварию могут его отчислить: другим - жаль самолета, потому что их и так мало. Целая курсантская группа осталась "безлошадной" - жди теперь, пока машину восстановят.
Подоспел и начальник училища, который в этот день как раз прибыл на аэродром посмотреть, как учатся летать его орлята. Был он пожилой и строгий.
Все смотрели на генерала и ждали: быть грозе! А он стоял над курсантом, который безутешно плакал.
- Чего разревелся?! Струсил? - сердито спросил генерал.
- Мне самолета жалко! - захныкал Струев.
Ответ понравился начальнику училища.
- Ну ладно-ладно, не реви, - подобрев, сказал он. - Самолет исправим. А ты запомни: летчику плакать ни при каких обстоятельствах не полагается.
Это было прощением…
Лев Сергеевич не любил вспоминать про тот случай. Нехорошо. Стыдно. Хотя, с другой стороны… Все-таки он стал летчиком, первоклассным летчиком…
4
Еще вчера задерганный, торопливый Аргунов перескакивал с самолета на самолет, носился в небе на предельных скоростях, поднимался в стратосферу на потолок истребителя, крутил фигуры высшего пилотажа, выводил на критические режимы, а потом, сидя в диспетчерской с расстегнутым на груди замком-"молнией" высотного костюма, взмокший и устало-довольный, записывал в полетном листе: "Самолет годен к эксплуатации…" - а сегодня, такой важный и спокойный, в новом модном костюме, с фотоаппаратом через плечо, летел в отпуск.
Утром, придя на работу, он узнал, что в Ташкент направляется "пчелка". Отпуск был на носу, как тут не воспользоваться оказией?! Пришлось упасть перед Востриковым "на четыре кости", как выражался Суматохин. Востриков не возражал, тем более что месячный план был выполнен на этот раз досрочно. Он только спросил, подписывая заявление:
- Кто там у тебя престолонаследник?
- Можно любого оставить! - на радостях брякнул Аргунов и тут же пожалел о своей поспешности.
- Оформим приказом Струева! - подхватил Востриков. - А программу ввода в строй нового летчика подготовил?
- Конечно.
- Передашь Струеву.
- Струеву так Струеву.
Сборы были недолги. Вдвоем с Ольгой они быстро уложили вещи в два вместительных чемодана, ключ от квартиры отдали соседке, чтобы присматривала за домом, сели в "Волгу" Суматохина и через несколько минут были доставлены на аэродром.
Летели невысоко, метрах в пятидесяти от земли. Чем дальше уходили от города, тем хуже становилась погода. За бортом, параллельно курсу, широко и раздольно катила свои воды река, хмурая и взъерошенная ветром, как перепаханное поле: тонкие протоки, пересекая курс, с разбегу вливались в реку. Протоки и озера поблескивали среди пойменных лугов, опоясанных цепочками полузатопленных перелесков и кустарников.
Аргунов смотрел в блистер - впечатление было такое, словно он высунул голову за борт. Рядом суетилась Ольга. Она но вскакивала с сиденья и прилипала носом к стеклу, то тормошила его за рукав:
- Папа, посмотри, какое облако!