Борис Дубровин известен читателям как поэт. "О годах забывая" - первый сборник его прозы. В него вошли две повести: "Вдали и - рядом" и "О годах забывая".
В повестях показана жизнь и боевые дела советских пограничников, их нравственная чистота, высокое чувство долга, дружба и любовь. В самой сложной обстановке, в любых условиях, мужественно действуют воины-пограничники, проявляя беззаветную преданность Родине.
Герои книги сталкиваются не только о вражеской агентурой. Острые конфликты возникают и при решении коренных вопросов службы, воспитания воинов, семейных отношений. Автору удалось психологически верно показать сложный мир своих героев, их высокие душевные порывы.
Содержание:
ВДАЛИ И - РЯДОМ 1
О ГОДАХ ЗАБЫВАЯ 34
О годах забывая
ВДАЛИ И - РЯДОМ
I
Я шел в пограничное училище и думал о встрече с полковником Муромцевым: каков он? Как примет меня?
Впереди показались квадратные ворота, напоминающие зеленую обложку книги. На ее плоскости - две красные звезды. Строгая, пожалуй, суровая обложка. Далеко от границы я ощутил молчание рубежа.
Обложка приоткрылась.
Передо мной - первая страница сосредоточенной тишины, напряженной деловитости, ритма, рассчитанного на долгие годы, на немалые перегрузки. Далеко до границы, но рядом в зеленых фуражках офицеры, они видели в упор глаза смерти. Какие только ветры не овевали офицеров, формируя их характеры и волю. Какие только ураганы не силились сбить их с ног!.. Ураганы, случалось, и сбивали с ног, но с пути - никогда.
Ряды курсантов - строки будущих подвигов, книг и легенд. Вот оно - грядущее границы. Кто они? Какие истоки породили в них неодолимое влечение к этому кремнистому руслу уставной жизни?
Полковник лет сорока, коротко постриженный, по-спортивному ловкий, широко расставленными серыми глазами вбирает проходящий взвод и отдает честь. Широкоскулое, жесткое лицо угловато и неподвижно. Словно ветры Заполярья и вихри пустыни смахнули с этого закаменелого лица все, кроме собранности, и прорезали на память о дозорных тропах тонкие тропки морщин. Увидев его подтянутость, и взвод подтягивается еще больше, с удовольствием рубит строевым. Нет, не такое уж каменное лицо у замполита. Его глаза умеют не только охватывать взвод целиком, но и видеть поочередно каждое лицо. И между каждым проходящим курсантом и встречающим его взгляд полковником мгновенно совершается неведомый мне разговор. Эти быстрые глаза меняют силу блеска, целая гамма чувств - от одобрения до иронии - вспыхивает в их отсветах. Доли мгновений - и он меняется, оставаясь все тем же пристальным и жизнерадостным.
Он идет по расчищенным дорожкам, ощущая пружинистость и свежесть утренней земли. Тополя застыли навытяжку в новеньких мундирах мерцающей листвы. И я вижу: он мысленно здоровается с ними.
"А он - жизнелюб, - думаю я о полковнике. - Но много ли Евгений Владимирович Муромцев знает о своих курсантах? Порой, наверное, некогда оглянуться на свою жизнь".
Входим в здание училища, где необычайная тишина заставляет вслушиваться в шум наших шагов. На ходу стараюсь получше рассмотреть Евгения Владимировича. У него крупные черты лица, прямая спина, руки рабочего с отчетливыми венами. Вот и кабинет полковника. Довольно вместительный, но Евгению Владимировичу в нем тесновато. Он садится не за свой стол, а за перпендикулярно поставленный к нему, длинный, покрытый зеленой скатертью. Сажусь напротив, успеваю заметить обилие книг в шкафу поодаль. Справа от меня - пластмассовый макет погранзнака, а около макета, на столе, пачка писем, адресованных лично полковнику Муромцеву. Из-под них выглядывают бланки телеграмм.
Лицо Евгения Владимировича, сквозь листву освещенное трепещущими лучами, кажется более подвижным, меняет оттенки. Пауза прерывается осторожным стуком в дверь, и на пороге - щеголеватый, упругий лейтенант. Голос его звенит, в обычные слова вкладывается какой-то добавочный смысл.
- Товарищ полковник, разрешите! - Лейтенант уже чувствует: появился не вовремя. Открытое лицо затеняется смущением. А у полковника широкая, приветливая улыбка. Это сбивает меня с толку. Он любуется офицером и мягким басом отзывается:
- Нет, голубчик, занят. Повремени…
Лейтенант лихо козыряет, прищелкивает каблуками, мгновенно поворачивается через левое плечо и бесшумно закрывает за собой дверь. Но в кабинете еще звучит его голос, еще вижу, как вспыхнули при повороте звездочки на правом погоне.
- Аж завидно! - повторяет мою мысль полковник.
Мне кажется, полковник доволен своим умением читать мои мысли. Несколько неожиданно для себя без околичностей спрашиваю довольно неуклюжее:
- Вы все знаете о своих курсантах?
- Что положено. - Ответ его из-за своей официальности почти обиден. Улыбка снисходительна, будто я задал известному математику сложнейшую задачу: сколько будет дважды два?
Его серые пристальные глаза внимательно рассматривают меня. Я поправляю очки безымянным и большим пальцами правой руки, заслоняясь от его взгляда. Опустив глаза, снова вижу на столе корреспонденцию.
- Скажите, Евгений Владимирович, это вам?
Полковник кивает выжидающе.
- Нельзя ли мне взять наугад письмо или, допустим, телеграмму и попросить вас рассказать об отправителе?
Ирония в приподнятой левой русой брови. Иронично движение правой руки с ветвистыми бледно-голубыми венами.
- Пожалуйста! - И он опускает правую руку на стол. Думается, он не готов к такому эксперименту. Однако я настойчив.
- Мне бы очень хотелось, но в этом нет никакой преднамеренности. Вот она, жизнь… случайность…
- А случайность - пересечение необходимостей, - процитировал он кого-то. Мне это помогло.
- Да, вот именно… необходимостей. Меня, Евгений Владимирович, преследует желание узнать о детстве ваших воспитанников, об их окружении. Порой невзначай оброненное слово взрослого…
- Может изменить направление жизни, судьбы ребенка? Это вы хотите сказать? - перебил он меня, помогая короче сформулировать мысль.
- Да, это, или примерно это, я и хотел сказать. Проходит детство, и мы многое забываем. Но ничего не исчезает, все откладывается в душе.
- Вы сказали о слове, оброненном невзначай, да?
Я кивнул.
- Так вот, в детстве, на мой взгляд, - и Евгений Владимирович придвинулся ко мне, - в детстве наша душа - черноземное благодатное поле, жадно ждущее семян. Но на этом поле детской души и камни могут прорасти, и, увы, порой прорастают. - Он вздохнул.
- Так разрешите, Евгений Владимирович, взять наугад? - Я глазами указал на груду писем и телеграмм.
- Пожалуйста, - согласился он.
Я скользнул глазами по изображению сибирской лайки на марке. Вскинув голову, собака будто старалась привлечь к себе внимание. Четкий, красивый почерк на конверте с обратным адресом чем-то на миг заинтересовал меня.
- Ну вот это письмо, - сказал я, на самом деле думая о телеграмме, - или это… - И тут его лицо посветлело. Но я дотронулся до бланка телеграммы с изображением цветущих тюльпанов: - Нет, вот это, вот эту телеграмму. - И я взял бланк.
- М-да, - он принял из моих рук бланк телеграммы, - вот вам и случайность - пересечение необходимостей, - буркнув себе под нос, покачал головой. Левая бровь приподнялась, но не иронически, а озабоченно. - Задачку задали…
- Трудную? - не без внутреннего удовлетворения сочувственно спросил я.
- Да уж нелегкую, признаюсь.
- Интересная судьба?
- Судьба у каждого интересна, есть своя поэзия в каждой биографии. А у этого человека - судьба особая. - И глаза его потеплели, когда он взглянул на телеграфный бланк.
- А время у вас есть? - спросил полковник.
- Да, я уезжаю завтра.
- М-да… - Он вздохнул. - Это человек с интересной биографией… Что ж, если располагаете временем и хотите узнать больше, чем в анкете и в словах заявления о приеме, то вечером сегодня ко…
На полуфразе его прервал звонок телефона.
- Полковник Муромцев! Слушаю! Да, товарищ генерал, так же, как и час назад, я докладывал. Ничего не изменилось. Нет, я настаиваю! Если разрешите… - лично. Тем лучше, если немедленно! - Во время разговора лицо отвердело. Умеет принять решение и постоять за него. Да и круто заворачивает, но не заискивает перед начальством.
Полковник Муромцев хмуро положил трубку и, не снимая с нее руки, продолжал наш разговор?
- …То сегодня вечером, часам к семи, приходите ко мне. Если вот, - кивнул на трубку, - через два часа не укачу в командировку. Служба. - Он снова снял трубку цвета слоновой кости, а на ее фоне крепкие загорелые пальцы стали еще внушительней. - Говорит Муромцев. Машину мне. Да. Да. Сейчас же. - Опустил трубку на рычаги, и мы одновременно с ним встали. - Позвоните предварительно, - и мы покинули кабинет.
Новенькая "Волга", сияя в лучах солнца, подруливала к тротуару. Полковник Муромцев подвез меня до ближайшей остановки. Предложил довезти до гостиницы, но я, зная, что он торопится, отказался, поблагодарив за любезность. Вылезая из машины, я уточнил номер его телефона.
Без двадцати семь я позвонил ему домой.
- Да! - раздался звонкий сильный голос. Он показался мне знакомым.
- Полковника Муромцева можно?
Пауза.
- Слушаю! - это уже был мягкий бас Евгения Владимировича. - Да, приходите… Погодите. - И я услышал, как он сказал в сторону: - Во сколько самолет? Ах, черт, жаль! Ну беги. С твоей прытью успеешь! - и снова не так заботливо и сердечно, а деловито в трубку повторил мне: - Приходите.
"Значит, в командировку не едет", - облегченно вздохнул я и понял, как правильно поступил, позвонив не из гостиницы, а из будки телефона-автомата, что неподалеку от дома полковника. Я вышел из телефонной будки. Мимо промелькнула фигура лейтенанта, и, узнав его, я подумал: "Наверное, это он только что отвечал мне по телефону".
Он прошел, и я опять отметил упругость и стремительность его высокой, ловкой фигуры.
Поднялся на третий этаж, позвонил. Открыл мне полковник. В кителе: видно, недавно вернулся со службы. Я был очень огорчен, услышав в прихожей его предупреждение:
- Увы, командировочное предписание в кармане. - Он без энтузиазма похлопал себя по карману кителя. - Позвонить могут с минуты на минуту. Все зависит от обстановки. Но не очень-то огорчайтесь. Пока не позвонили. Немного успеем, а нет - так не обессудьте. Не моя вина.
Я в замешательстве остановился, тупо глядя на бамбуковые удочки, прислоненные к стене, на цветную леску, поплавки, на кованые крючки. Евгений Владимирович сообщил мне, что жена его уехала лечиться, двое сыновей - уже взрослые - живут не с ними. Примет он меня по-холостяцки.
- Мне всегда уютнее в кухне, напротив холодильника, - ответил я.
Он улыбнулся и на столик, покрытый пластиком, сноровисто поставил бутылку коньяка, рюмки, салат, хлеб. Звякнули вилки, ножи. Хлопнула дверца холодильника, и на столике появился пористый сыр, обезжиренная колбаса.
- Может, пройдете в комнаты, посмотрите, - предложил он. - Есть интересные книги…
- А в это время позвонят, и мы начать разговор не успеем.
Он рассмеялся.
- А вы и рады были бы звонку… честно, Евгений Владимирович, рады были бы?
- Честно говоря, да. Какой я рассказчик!..
- Ну, не тяните, Евгений Владимирович, так и на самом деле ни о чем не поговорим. Вернее, я ничего не услышу.
И тут мы оба услышали телефонный звонок.
Левая бровь Муромцева шевельнулась, он поднялся и пошел в коридор, где на узенькой тумбочке стоял телефон. Снимая трубку, полковник провел рукой по красно-белому узкому поплавку.
- Да, слушаю! Нет, нет, вы ошиблись номером! Да нет же, вы ошиблись номером. Наберите правильно! - Он положил трубку и вернулся в кухню, сел за столик, придвинул мне рюмку и взялся за бутылку. Помедлил, достал из кармана телеграмму, развернул ее и…
Он вел рассказ и в прошедшем, и в настоящем времени. Жест как бы предшествовал мысли и сопровождал слово, подчеркивая его, обостряя, лепя образ. Несколько раз он вставал, точно ему так было виднее то, о чем он говорил.
Муромцев умел заглянуть в души своих воспитанников. Будь у меня магнитофон, я слово в слово переписал бы сказанное. Но магнитофонная лента, обогащенная тембром мягкого баса, все равно обеднила бы представление о его лице, фигуре, жестах.
II
Под крылом истребителя накренилось крыло пустыни. Она снова и снова поражала Игоря Иванова… Каждый раз - что-то новое, каждый раз! Сейчас пустыня была похожа на океан с застывшими на миг волнами: Что там вдали? Кустик?.. Как много значит один кустик! Встанет на пути ветра, рассечет его, снизит скорость. Глядишь, и за спиной этого кустика вырастет песчаный холмик. А у таких кустиков цепкие, неутомимые корни. Они приостанавливают движение песков, скрепляют их и побеждают в неравном единоборстве. Нет, это не кустик. Игорь снизился, покачал крыльями человеку в пограничной фуражке с мешком за спиной и палкой в руке. В ответ человек помахал фуражкой…
Истребитель промчался над полями хлопчатника, над чинарами, над двумя мальчуганами.
Проносясь над этими крохотными фигурками, не предполагал старший лейтенант Иванов, какое заметное место в его судьбе, главное - в судьбе его сестры Наташи, займет один из этих ребятишек.
Истребитель растаял в небе…
Туркменское небо выцвело от зноя. Печет и в тени. Дышать нечем. Вот-вот задует "афганец". Что-то угрюмое в этом ветре. Начинается он - и кончается мир между друзьями: "афганец", говорят, действует на желчный пузырь. Из искорки недомолвок раздувает он пожарища споров, обид.
Будто моля природу повременить с ветром, поникли хлопковые кусты. Вблизи города чинары изнеможденно опустили запыленные листья и пытаются дотянуться до арыка. А там, в тени кустов тутовника, два малыша. До них из-за дувала доносится запах роз. Хорошо опустить ноги в прохладную воду, посмотреть, как в ней дробятся, вспрыгивают и расплываются курносые лица. Если совсем наклониться к воде, увидишь свои голубые глаза и черные плутоватые - своего приятеля. О дружбе напевает арык. О дружбе шепчутся с ветром розы и листья. О дружбе защелкали в ветвях птицы, но смолкли - то ли от жары, то ли от предчувствия "афганца", то ли от того, что черноглазый совсем низко наклонился к воде, ударил кулаком по отражению голубоглазого и ни с того ни с сего, солидно, подражая взрослым, назидательно изрек:
- Когда в семье нет отца, не будет человека. Так мама говорит. А будет беспризорник… вроде тебя.
Голубоглазый ровесник, одетый чище и опрятней своего обидчика, застегнул на одну пуговицу ситцевую рубашку, прищурился. И тогда словно бы прищурились и все многочисленные веснушки на его задорно вздернутом носу.
- Беспризорник?! - Что-то дрогнуло, надорвалось в его тонком голосе: - Почему это "вроде меня"? Почему я беспризорник? Почему?!
- Потому что, - и обеими ногами обидчик разбил свое отражение, - потому что у тебя отца нет! - И тут же оказался на ногах, разумно предполагая, что, может быть, стоя избежит затрещины.
- Врешь! - Голубоглазый вскочил на ноги. - Врешь! - Он сжал кулаки: - Врешь, Санька! Есть! Есть! Он… он на войне задержался. Он придет! - Мальчик наступал. Санька попятился, попятился, повернулся, и пятки его замелькали…
- Беспризорник! Беспризорник! Беспризорник! - кричал он, убегая, тем громче, чем надежнее расстояние отделяло его от расплаты. Наконец остановился у глинобитного забора - дувала, показал мокрый, блестящий кулак. - Война давно кончилась! Пять лет назад. А ты беспризорник! - И Санька исчез за утлом высокого дувала.
Мальчик сел на край арыка, нахмурился. Взял тапочки, ударил друг о дружку, посмотрел, как рассеялась пыль, положил тапочки и опустил ноги в воду. Но прохлады уже не чувствовал. Он хотел еще раз крикнуть: "Отец придет!" Но кто бы его услышал? Невеселые думы овладели им, но он сидел прямо, на лице его еще горел вызов. Он был поглощен своим внутренним спором, в мечтах дубасил обидчика и не услышал, когда плечистый человек в фуражке пограничника, в брезентовой куртке поверх гимнастерки, с мешком из белой грубой бязи подошел к нему и опустил бережно мешок на траву в тени.
Незнакомец остановился потому, что ему о чем-то напомнили эти прямые, худенькие детские плечи, эта посадка головы, воинственно обращенная куда-то вдаль. И он явственно уловил тяжкий, недетский вздох. Видно, мальчик слезам не дал вырваться, а вздох удержать не смог.
Боясь вспугнуть детские мысли, негромко и осторожно окликнул, поправляя фуражку:
- Сынок!..
Будто пружиной подброшенный, мальчик мгновенно оказался на ногах лицом к лицу с незнакомцем. Голубые глаза расширились от счастья, он хотел кинуться к тому, кто первый раз в его жизни произнес? "Сынок". Но, услышав зловещее шипение, доносившееся из мешка, еще не придя в себя от радостной надежды, он в страхе отступил.
Глаза мальчика скользнули по галифе, по кирзовым сапогам и замерли на ворочающемся подле ног незнакомца шипящем бязевом мешке. Лицо мальчика побледнело, заикаясь, он прошептал:
- Эт-то з-змеи?.. Да?
- Да! Кобры! - отозвался взрослый, стараясь успокоить его. - Не бойся. Они оттуда не выберутся. - Он смотрел на его лицо, на родимое овальное черное пятно под скулой, на упрямый подбородок, но особенно - на глаза. Они потемнели от испуга, расширились: мешок оттопыривался то в одну сторону, то в другую. Кобры выискивали непрочное место, силились разорвать ткань и кинуться на того, кто бросил их в эту белую бязевую темницу.
- Как тебя зовут?
- Павлик, - ответил мальчик, не сводя глаз с выворачивающегося мешка. - Кобры…
- Ты из детдома?
Мальчик наконец оторвал взгляд и посмотрел в черные глаза взрослого: от них веяло добротой. Взрослый спросил:
- А Людмила Константиновна где?
- В городе. - Павлик не удивился, откуда этот плечистый пограничник в фуражке знает Людмилу Константиновну. Он с еще большей надеждой ждал слова "сынок". Не мог же он ослышаться!
Незнакомец достал из кармана куртки золотистую, как большая капля солнца, ароматную грушу, вложил ее в руки Павлику, снял его тюбетейку, провел ласковой сильной рукой по стриженой голове мальчика, аккуратно надел ему тюбетейку, кивнул. Поднял мешок и направился к зарослям кустарника.
Павлик шагнул за ним, хотел остановить, но удержался. Он все ждал - его позовут. Но незнакомец не обернулся. Ребенком овладела жестокая обида. Стон острой боли потряс Павлика, и он в отчаянии бросился на траву. Груша скатилась в арык. Обхватив голову руками, Павлик лежал с закрытыми глазами. Его губы изредка выдавливали одно и то же слово - "сынок".