- И в туннелях понапихали в темноте. Передайте Домину: пожилой тип в Аахене дарил пассажирам фрукты и брошюрки. В этой пачке несколько штук есть.
- Спасибо, Ольга!
- За что? - искренне удивилась она.
Михаил обернулся, я луч его фонарика осветил статную фигуру, круглое доброе лицо, большие глаза.
- Как твоя сестра дочурку свою назвала? Не Олей?
Проводница счастливо рассмеялась и благодарно кивнула.
Около хвостового вагона вынырнула плотная фигура.
- Василий! - Михаил узнал бывшего морского пехотинца - сигнальщика Василия Алексеевича Оленика. Михаил дотронулся до руки Никитина, предупреждая о чем-то. Никитин решил, что старшина задел его случайно, и направил фонарик на Кулашвили. Старшина улыбался доброжелательно, но смущенно. Кулашвили, как всегда, ждал от Василия точных сведений и, как всегда, ощущал себя виноватым, что сам не может быть одновременно на всех участках.
- Зайдем ко мне на пост! - пожимая им руки, пригласил Оленик.
Зашли в его будку. По окнам лупил дождь. А в печке потрескивал огонь. На огне стоял котелок. Аромат разваренного пшена и приправ защекотал ноздри. Рядом посвистывал помятый, ярко начищенный чайник.
Оленик несколько медленно наклонился к тумбочке и начал доставать сахар и стаканы. Михаил остановил его: некогда. Спросил о радикулите.
- Замучал… проклятый, - вздохнул Оленик и повернулся к Никитину. Никитин увидел полосатую тельняшку в расстегнутом вороте чистой, починенной сатиновой рубашки. Поверх нее, напоминая бушлат, ладно сидела телогрейка. - Радикулит замучал и… вот, - он ключом отомкнул замок на другом ящике, отворил дверцу и указал флажком на смятые и надорванные листовки. - Сжечь, что ли?
- Нет, - забирая "трофеи" вздохнул с сожалением Михаил, - надо сдать, как положено…
Оленик все же налил им чаю:
- Ну, выпейте! Ведь промокли!
- Спасибо, какие еще новости? - улыбнулся Михаил.
- Да, появился около моего поста один… в форме железнодорожника. Я как раз пошел к электрическому управлению стрелками, гляжу, а он выплывает. Головы на две выше меня. Вот пока и все.
- Спасибо!
- Не за что! Тебе жена, Михаил Варламович, привет передавала. Ну выпейте чаю, кулеша поешьте, хоть попробуйте. Жена готовила.
- Спасибо, спасибо!.. - заторопился Михаил. - Жене и Юрке привет. Пусть на алгебру нажимает и мать учительницу не подводит. Так и передай от меня. И еще - на удачу! - Михаил отдал целлофановый пакетик. В нем виднелись рыболовные крючки.
- Спасибо, Миша. Все ты помнишь!
- А как же! - как о само собой разумеющемся, ответил старшина. Он знал всех стрелочников, составителей, рабочих, машинистов, знал их семьи. Самым главным инженером называли Михаила.
На пути к вокзалу к Кулашвили подходили люди, говорили о своих наблюдениях, называли места, фамилии, время. И старшина кивал, очевидно схватывая на лету, прикидывая что-то и решая.
На вокзале они вошли в кабинет капитана Домина.
Богатырски плечистый, среднего роста, с короткой шеей, капитан Домин смотрел на переводчика из "Интуриста", почти седого человека с утонченным лицом - Валентина Углова. Валентин знал девять языков, но никогда не подчеркивал своей эрудиции и отличался молчаливостью. В прошлом отличный врач, он не устоял перед любовью к языкам, а романтика привела его сюда. До того как вошли Кулашвили с Никитиным, здесь в кабинете спорили. Домин, перебирая страницы только что изъятых заграничных журналов, говорил:
- Ты перевел мне нюансы их мыслей. А есть ли они?
- В том-то и дело, Леня! Они убеждены в своей правоте. И потому так опасны.
- Насколько опасны - знаю, - прервал Домин. - Но можно искренне заблуждаться! Иностранцы, побыв в нашей стране, иначе начинают смотреть на нас.
- Иначе смотреть - еще не значит измениться.
- Странно, ты гражданский человек, Валентин, а мыслишь более жестко, чем я, пограничник. Эти писаки, по-моему, уверены лишь в одном: надо быть сытыми любой ценой. Им платят за антисоветчину, они и несут ее.
- Нет, нет! И мысли их острее, и оружие у них тоньше. - Валентин улыбнулся, увидев мокрые лица и мокрые плащ-накидки входящих Кулашвили и Никитина. - Новые материалы?
- Товарищ капитан!.. - Кулашвили доложил обо всем, что произошло на дежурстве. Потом он положил на стол материалы, переданные проводницей Ольгой Нефедовой и Олеником, рассказал о неизвестном в форме железнодорожника. Никитин удивился, когда Михаил Варламович по порядку перечислил фамилии и сведения о встреченных по дороге.
Домин в записной книжке делал пометки.
Разворачивая журналы и антисоветские листовки, принесенные старшиной, капитан с трудом удержался, чтобы брезгливо не отдернуть руку, и как бы вскользь заметил:
- Кстати, оптический прицел и двуствольный пистолет, изъятые вами позавчера, американского производства. Акт на них составлен. Но это потом. Сегодня изъято сто девять экземплярчиков враждебной литературы. В том числе и "старые" наши знакомые: газеты, журналы и ворох вульгарщины. - Домин поморщился. - А ты говоришь - убеждения! - непоследовательно обратился он к Валентину. - Какие к черту убеждения! Это растлители! Наверное, сами себе отвратительны после этой похабщины. - Он вызывающе посмотрел на обложку, на которой бесстыдно раскинулись обнаженные женщины. Домин мотнул головой, точно это было ему личным оскорблением. Давно бы надо капитану притерпеться… По долгу службы с Валентином, перелистывая снимки голых проституток всех рангов и национальностей, он чувствовал, что происходит святотатство, кощунство, превращение женщин в животное. Продавшись сами, они словно кричали, что продажны все. Налистаешься таких журналов, и словно тебя опоили каким-то отравленным зельем: все сброшено со своих пьедесталов, святынь нет. Есть ее величество похоть! И только ей поклоняется все живое!
Вихрем пролетели эти мысли в голове Домина. Он смущенно посмотрел на Никитина, будто прося прощения у него за грязь этого чуждого мира.
Валентин вздохнул.
Лицо Домина приняло строгое выражение, и он обратился к Никитину:
- Первый раз в наряде?
- Первый! - ответил за Никитина Кулашвили. Он сделал сильной рукой короткий отметающий жест, как бы отбросил прочь эти журналы, и празднично горделивым голосом продолжал: - В первый раз… и такая удача! Удача! Понимаете, - Михаил обращался и к Домину, и к Углову, - в первый же выход он обнаружил в куче угля сверток и нацелил меня на топку. - Кулашвили восторженно посмотрел на новичка. - Молодец!
Евгений подтянулся: эта похвала поднимала его, выпрямляла, придавала силы. Лицо Домина прояснилось.
- Молодчага! Так держать!
Евгений вышел на отлакированную дождем и огнями платформу, развернул плечи. Ему показалось, что он стал даже выше ростом. Теперь он может написать брату пограничнику, что, мол, и он не лыком шит. И маме напишет, порадует! Не зря и сам так радовался, когда попал служить в погранвойска!
Если бы Евгений увидел себя со стороны, он обязательно заметил бы, насколько тверже стала его походка, зорче взгляд.
И на следующий день Никитина ждала удача: пришел состав с контейнерами. Каждый должен быть опломбирован. На одном, заметил Евгений, пломба не охватывала оба ушка, можно было опустить рукоятку запора контейнера и открыть, не задевая пломбы.
- Так, Женя! Вызови весовщиков и таможенников. Они же должны пломбировать, - сказал Михаил Варламович, гордясь Евгением.
При досмотре оказалось, что в комплекте не хватало одного торшера.
- Видишь, не зря тебя хвалили! Такие контролеры нам очень нужны! Рад за тебя! Ты еще развернешься! - с теплой улыбкой потрепал его по плечу Михаил Варламович.
Кажется, по-особому шумели высокие тополя в городке, где расположилась воинская часть, в которой служил Никитин. Все тут своими руками сделано. Рассказал об этом Михаил Варламович. Когда-то тополя были совсем маленькими. А теперь какие вымахали! Евгений с Кошбиевым, с которым подружился с первых дней службы, по-хозяйски осматривали яблони и вишневые деревья. Все им нравилось в городке. И телевизор у них есть, и своя киноустановка, своя радиола!
А брусья на спортплощадке - просто янтарные! На турничок хотел взлететь, но уступил место Кошбиеву! Мухарбий - парень натренированный. Он "солнышко" крутанул - позавидуешь!
А потом присели и опять - о нарушителях.
Кошбиев рассказывал, как Кулашвили в полувагоне с досками обнаружил отпечаток ботинка и потом в тайнике - нарушителя границы. Никитин мотал себе на ус. Да и сам Кошбиев старался понять, представить себе, постичь неуловимые импульсы-сигналы, нужные контролеру.
Капитан Домин ехал на газике к вокзалу, и в памяти звучали слова песни: "Днем и ночью, зимою и летом я надеюсь и верю, и жду…"
Он думал: "Мы все ждем (всегда!) чего-то… Но чего? Но кого? А кто-то нас всю жизнь прождал, а мы о нем и подумать не успели… Знает ли Ирина, как я ее жду?.. Понимает ли она, каково мне?.. Или мы вообще разобщены и не можем в полной мере ощутить боль самого близкого человека…"
Он постарался не думать о жене. После того как зимой ее случайно (случайно ли?!) толкнули и она упала на ледяную мостовую, ударившись головой, она заболела. Врач сказал: астенический синдром. Стали частыми головные боли. Они изнуряли учительницу Ирину Николаевну Домину, доводили ее до отчаяния. Потом появилась неожиданная для нее полная неуверенность в себе, как в педагоге, в своих знаниях, хотя она была на хорошем счету в школе. Угнетающее нервное напряжение росло. Она вздрагивала при щелкании выключателя телевизора или при стуке двери. Ей стало казаться, будто ее преследует тот, кто, поскользнувшись, сбил ее с ног, хотя он сам упал, и это она видела. Она стала бояться выходить на улицу, и муж провожал и встречал ее с работы. Ночами плакала, сначала скрывая от Леонида свои страхи, потом с мокрыми глазами уходила в школу, в слезах возвращалась. А однажды ни с того, ни с сего сорвалась на уроке, грубо накричала на своего любимого ученика Арсения Чижикова, хотя сама же признавала, что урок по истории Арсений, как всегда, выучил блестяще. Потом ходила извиняться к его родителям. На следующий день внезапно подала заявление об уходе, озадачив директора школы. Неожиданно уехала к родным в Баку, оставив мужу записку, в которой путанно пыталась объяснить свой отъезд и невозможность дальнейшей совместной жизни до полного выздоровления.
Домин заставил себя не думать о жене, а в подсознании звучала и звучала строка из песни: "Днем и ночью, зимою и летом я надеюсь и верю, и жду". И перед глазами близко вспыхнуло лицо Ирины.
Леонид Леонидович переключил скорость, развернулся у вокзала, остановил машину. Он радовался сумятице дел, необходимости держать в поле зрения и контроля этот вокзал и еще кое-какие объекты. Кстати, надо уточнить, что это за человек пытался проехать по просроченным документам в Эрфурт? Нужно разобраться с документами двух дипломатов, с визами… Поговорить с тем иностранцем, у которого нашли баллончик со слезоточивым газом. Еще раз посмотреть изъятые при личном досмотре нательные спецпояса с потайными карманами для листовок… Ну и потом - о Кошбиеве…
Мостовая влажно поблескивала: дождь то шел, то стихал. Сырое утро было неприветливо. Отряхнув шинель, Домин вошел в вокзал, встретил Михаила Кулашвили и спросил его:
- Что вы, Михаил Варламович, думаете о Кошбиеве?
- Он с Северного Кавказа, из аула Малый Зеленчук. Наблюдателен, память цепкая. Благодаря ему мы начали нащупывать преступную связь между Бусыло, Зерновым и Беловым.
Домин перекладывал платки, принесенные Кулашвили, смотрел на них. Могло показаться, будто он вообще не слушает, о чем рассказывает Кулашвили. А Михаил Варламович продолжал:
- Каждый уходящий за границу поезд осматривал всегда быстро и тщательно. Вы сами знаете, товарищ капитан, сколько люков в каждом вагоне. Мухарбий изучил каждую щель, куда может быть спрятана контрабанда. Отличается высокой ответственностью, умеет принять самостоятельное решение. О нем много можно сказать. Я же ему и в партию дал рекомендацию.
- А как он развит физически?
- Да разве вы не знаете, что он самбист? Спорт - его страсть. Посмотрите, как работает с гантелями. Усиленную физзарядку делает. Через день на тренировку ходит в город, занимается в секции самбо. У него первый разряд. Имеет больше сорока поощрений. Баллончик со слезоточивым газом, спецпояс с потайными карманами, в которых были листовки, - это все он обнаружил.
- Понятно, понятно. А характер, характер какой?
- Добрый, очень справедливый, правда, вспыльчивый, но владеет собой неплохо.
- И наблюдательный, вы говорите?
- Да! Помните, как он подделку в паспорте обнаружил?
- Сто восемьдесят семь платков, - опять обратил внимание на сегодняшние трофеи Домин. - Сто восемьдесят семь… Но не всегда твой Мухарбий Фатихович Кошбиев умеет властвовать собой. После вчерашней тренировки, возвращаясь из города, наткнулся на трех хулиганов. Одного из них он не так давно задержал у товарняка перед самым отправлением за границу. Тот уже проходил у нас как нарушитель погранрежима. Есть сведения, что он собирался махнуть за рубеж. Двое других были неизвестны. И вот эти трое, судя по всему, поджидали Кошбиева. С ножами. Один - его "старый знакомый" - имел и кастет.
- Он ничего не сказал мне…
- Да и нам стало известно с некоторым опозданием. Мог бы ограничиться тем, что обезоружил их.
- А он?
- Так обезоружил, что им придется полечиться. Правда, всех троих привел в милицию, а своего "старого знакомого" на себе приволок.
- Ну и правильно! Черкесская гордая кровь заговорила. Я бы не справился с тремя. А они были еще с ножами, с кастетом. За что же вы им недовольны? Удивительно! Не понимаю вас, товарищ капитан!
- За превышение сопротивления при самообороне.
- Да погодите! Они нападали или он?
- Они! А все-таки ваш самбист переборщил. Я ездил, видел эти рожи. Вернее, старался понять, какие они были до нападения на Кошбиева. Но очень уж свиреп.
- Нет, я прошу, вы его не трогайте. Парень золотой. Я его еще больше после этого уважать стану.
- Не знаю, не знаю…
- А я знаю! Я же с ним не первый день работаю! И если бы видели, какой справедливый, добрый, отходчивый! Я, бывает, готов взбеситься, когда контрабандисты из себя дурачков корчат, а он и бровью не ведет! И ведь парень красивый, девчата так и льнут к нему. А у него есть девушка… Так он… как монах. Вот какой парень!
- Подумаем, посмотрим… Так вот, ваш монах говорит, что в тот вечер около этих троих будто бы видел человека в очках, коротконогого, неторопливого. Задержался и прошел, будто бы успев им что-то сказать. Вам, Михаил Варламович, ни о чем не говорят эти приметы?
- В очках, коротконогий, неторопливый?
- Да, он еще заметил, что указательным пальцем левой руки часто поправляет очки.
- Нет, ничего не могу сказать.
- Ну, ладно. Теперь о другом. Заходите, заходите вместе с вашим другом Алексеем Глебовичем ко мне на чашку чая. А то ведь… знаете… как-то не по себе одному в квартире. Договорились?
Михаил Варламович кивнул понимающе, но опять подумал о приметах незнакомца:
- Так, вы говорите, коротконогий, неторопливый? В затемненных очках?
II
Зная до тонкостей каждого из своих сподвижников, Александр Сморчков старательно носил маску непроницаемости, чтобы никто из них никогда не мог догадаться, о чем он думает. Познав падение, унижение, увлечение водкой, он делал вид, что скользит лишь по поверхности их судеб и отношений друг с другом. Высокий бледно-серый лоб, жесткие бурые волосы, маленькие, близко поставленные глаза, замаскированные чуть затемненными очками в тяжелой оправе. Нижняя часть лица шире верхней. Длинный, волчий подбородок и крепкие, плотно посаженные зубы. Полное брюшко на кривоватых укороченных ногах. Душа ревнивца, честолюбца и стяжателя. Трудно поверить, что он мог быть любимым. Но это было. Сморчкова отличала сметка, хватка, зоркий ум. И если бы не кожная экзема, то Сморчков держался бы еще уверенней. Он принимал себя таким, каков был, знал цену своей воли и выдержки. В своем превосходстве над пограничником Михаилом Кулашвили Сморчков не сомневался.
Нину он пригласил к себе домой, в тесную однокомнатную квартирку.
Нина долго вытирала простенькие дешевые туфельки о сложенную вдвое мешковину около порога. Она впервые решилась прийти в дом, веря в порядочность Сморчкова. Он же для нее был не просто рядовым сотрудником - диспетчером депо, а еще (главным образом) руководителем кружка самодеятельности - Александром Богодуховым. Псевдоним подчеркивал и одержимость идеей, и высоту полета мысли, и одухотворенность души. Это только в паспорте и в трудовой книжке, да и в табеле на получение зарплаты значилось: Сморчков.
- Для вас, Ниночка, несколько внове такое посещение моих пенатов, - высокопарно, витиевато говорил Сморчков-Богодухов. - Милости прошу, мой дом - ваш дом!
Юное, доброе и доверчивое лицо Нины зарделось, на полных свежих губах задержалась милая улыбка чистоты и смущения, особенно любимая им. Сморчков всегда в обществе Нины находил столько радости…
Она все еще медлила, точно должна была переступить не порог его квартиры, а порог судьбы. Скромность Нины была видна и в ее гладко причесанной склоненной голове, и в опущенных руках. Помада еще не касалась полных губ. Естественность и простота руководили каждым движением.
- Ну, прошу вас, Ниночка, ей-богу, под этим кровом вы будете в полной безопасности. - Он широким жестом распахнул перед ней дверь, обтянутую продранным дерматином, крест-накрест перехваченную пепельными лентами, прибитыми обойными гвоздями.
Нина коснулась пальцами шляпок гвоздей, погладила ленты.
- Ну, Ниночка!
Она вошла, еще раз отерев туфельки. В коридоре под линялым зеркалом, на тумбочке для одежных щеток, белело блюдце, в котором лежали два окурка. Запах табака пронизывал коридор. На Нину повеяло запустением и одиночеством от вешалки с зимним пальто.
Дощатый пол был затоптан. Но в комнате Нину встретил порядок, книги - старые, дореволюционного издания. На стене висело несколько иконок.
- Вы верующий? - Она не смела поднять на него глаз, не зная, о чем говорить, смущалась.
- Бог - тайна неисповедимая. И если я, Ниночка, не отвечаю "да", то это еще не значит, будто я склонен сказать "нет"! А собрание редких книг и икон никому но возбраняется. Напротив, я нахожу особую прелесть в общении с произведениями искусства, чьи безымянные авторы, увы, давным-давно по иную сторону бытия. Да садитесь, садитесь вот сюда, на диван.
- Мне удобнее на стуле, если не возражаете. - Она присела на краешек стула, вся подобралась.