Он все наращивал и наращивал скорость, пытаясь умчаться от своей боли и тоски. Он летел уже сквозь пустыню, как вдруг затормозил, поняв, что от себя не уйти, не уехать, не улететь… Остановился, подумал о чем-то, поправив фуражку, круто развернул мотоцикл и ринулся обратно.
Навстречу райкомовскому газику промчался мотоциклист. Кулиев обернулся ему вслед, не поверив своим глазам: назад, в город, пронесся Атахан. А может, и не он?
Дорога была не очень длинная. Но от слабости он несколько раз подолгу отдыхал. У фонаря, недалеко от детдома, на узкой дороге, у склона, переходящего в кювет, Атахан затормозил. Обливаясь потом, установил мотоцикл. Он едва держался на ногах, ощущая растущую свинцовую тяжесть во всем теле и сосущую слабость. Пелена застилала глаза… Посмотрел на здание детдома. Здесь прошло его детство… Детдом светился одним огоньком. В открытом окне показалась детская головка и замерла…
Мимо Атахана, рыча, прошла собака и остановилась. Атахан отошел из полосы света в тень, к самому склону узкой дороги. Он слился с густой тенью дерева и отуманенными глазами посмотрел на детдом.
Головка по-прежнему сиротливо виднелась в окне.
- А ты почему не спишь? - И около ребенка выросла фигура Людмилы Константиновны. Она положила руку на голову ребенку. Сладкой и щемящей грустью отозвалось ее движение в душе Атахана. Казалось, она положила руку на голову ему, Атахану, и ему не двадцать семь лет, а пять, всего пять, и он стоит у того окна, смотрит на улицу, не может уснуть, а она подошла и приласкала его. Так хотелось, чтобы никогда ее рука не отрывалась от головы, чтобы никогда не кончалась та ночь.
…Однажды она рассказала ему о себе. Людмила Константиновна стала первым человеком, которого запомнил Атахан. Она всегда была ласкова. Около нее всегда толпились дети, как в холодную ночь у костра собираются путники. В ту ночь она наклонилась к нему, заглянула в печальные глаза и шепотом проговорила: "Я знаю, тебе нелегко". Он и через двадцать два года помнил звучание слов, он и через сто лет не забыл бы их. "Но и многим нелегко. Надо помогать друг другу. Если человек не нужен никому, он и себе не нужен"…
Она вложила в его детские пальцы ручку, взяв его ручонку, обмакнула перо в непроливайку и на первой странице тетради в косую линейку вывела первые штрихи, первые буквы… Людмила Константиновна… На первых страницах души запечатлелся ее образ! Скольких людей он повидал, сколько женских лиц и глаз мелькнуло и сгинуло, а вот это лицо запомнилось на всю жизнь… Теперь понял: Наташа так понравилась ему, потому что походила на Людмилу Константиновну! Всю жизнь искал себе подругу, чтобы она напоминала Людмилу Константиновну. Мальчуганом старался быть к ней поближе, чтобы она хоть мимоходом положила свою руку ему на голову. Мысленно называл ее мамой. Один, один, затерянный в мире, где столько людей, где, может быть, рядом и твоя судьба, а ты так одинок… И лишь Людмила Константиновна помогла тебе не чувствовать это так остро… Как он мог ее отблагодарить?.. Начальник отряда дважды посылал ей письма, где благодарил за то, что она воспитала Атахана таким смелым, таким целеустремленным. Он посылал и почетные грамоты - их было три - с подписью генерала и газеты, в которых рассказывалось, как он задержал диверсантов и обезвредил особо опасного уголовника - убийцу, не дав тому улизнуть от возмездия. К ней, сверкая наградами, он приезжал в отпуск… Да и один ли он такой? А она у него одна… Но теперь… теперь… разве может она помочь? Нет, нельзя к ней обращаться! Надо возвращаться на буровую…
Да, Людмила Константиновна Хрусталева… Кристальной души человек. Маленькая, с виду слабая, но сколько духовной мощи! Собирала материалы о подвигах, совершенных юными героями в дни гражданской войны, в дни боев с басмачами, о юных героях Великой Отечественной войны. Вела альбомы. Выявляла фамилии и подвиги юных героев, о ком мельком сообщалось или писалось. И если тогда, в день землетрясения, все рушилось, все кричали и бежали, а часовой у знамени Атахан Байрамов стоял не шелохнувшись, это воспитала таким Людмила Константиновна.
Сейчас Атахан вспоминал глаза Людмилы Константиновны, ее как бы прислушивающееся лицо - она стала хуже слышать в последние годы.
Ясно вспомнил Наташу. Разве он жить не может без Наташи потому, что она его спасла? Разве за это? Да нет, конечно. Шелковистая, нежная ее рука, каждое мимолетное движение, каждое прикосновение были лаской для него, хотелось благодарить за каждый взгляд. Выжил потому, что увидел эту женщину с покатыми плечами, с длинными стройными ногами. Голова закружилась, когда она наклонилась к нему и он услышал ее дыхание. Он, Атахан, плакал один в палате от счастья, что она есть. Он верил, что они будут вместе. И как мучился, страдал, когда получил отказ…
Нелегко! "Я знаю, что тебе нелегко", - прозвучал в душе голос Наташи или Людмилы Константиновны. Где они? Где Наташа?..
Атахан поднял глаза на окно детдома. Оно опустело. "Что со мной?" - едва успел подумать он, беспомощно взмахнул руками, шагнул куда-то во тьму. Небо зашаталось, упало на него, и все померкло…
Раскинув руки, он лежал в дорожной пыли.
В спальне было тихо. Павлик открыл глаза… В комнате, кроме спящих ребятишек, не было никого. Выскользнув из постели, Павлик подтянул трусы и на носках, чтобы никто не слышал, подбежал к темному окну. Выглянул бы, да послышались знакомые неторопливые шаги: Людмила Константиновна, как всегда, обходила комнаты-спальни. Павлик приник к стене, загорелое тело слилось с нею. Хотя в коридор проникал неверный свет уличного фонаря, Павлику казалось: он - на виду. Краем широкого платья Людмила Константиновна задела его за плечо, обернулась к проему окна. С улицы донеслось злобное рычание собак. Людмила Константиновна прошла в спальню. Павлик выглянул в окно и увидел обрезанную полосой света ладонь на дороге. Он взялся за подоконник, чтобы вылезти из окна. Мороз продрал по коже: то выступая из темноты, то проваливаясь в нее, рвали друг друга свирепые туркменские овчарки. Руки Павлика ослабли, пальцы разжались, он отступил от окна. Никогда ночью не выходил из дома, никогда не осмеливался выглянуть на улицу, а тут еще горящие клыки, налитые кровавой ненавистью пылающие глаза, разъяренное глухое рычание. Павлик отступил на полшага, но увидел и как бы услышал: ладонь в пыли шевельнулась, пальцы согнулись, как будто кто-то в тени на дороге звал его.
В спальне зашуршали шаги: это возвращалась Людмила Константиновна. Замирая от ужаса перед тьмой, собаками и неизвестностью, стуча зубами, Павлик переметнулся через подоконник. Спрыгнул на землю, перебежал двор и очутился на улице. Узенькая улица, но какой широкой казалась она сейчас…
"Как страшно!" - прошептал Павлик. Собаки, вцепившись друг в друга, скребя пыльную дорогу когтистыми лапами, дрались около лежавшего человека. Но вдруг единым клубком волкодавы откатились в темноту. Павлик устремился к незнакомцу. Теперь и ночь была не так страшна. Боязливо оглядываясь в ту сторону, где хрипели псы, Павлик низко-низко склонился над человеком. В растерянности стоял он перед незнакомцем на коленях. Что же делать? Что? Он потрогал человека за плечо, но тот был как неживой. Не отзывается. Павлик попробовал еще раз встряхнуть его. Все без толку. Глаза не открывались.
Павлик вскочил, бросился к дому, чтобы позвать на помощь. Дотронулся до калитки, но до него долетел гул мотора. Он оглянулся и увидел фары мчавшегося по дороге самосвала. Павлик кинулся к человеку, встал на колени, поднял его голову, сам лег на дороге: уперся ногой в колею, перевалил его на грудь. Вскочив, перенес руку его, снова лег…
Шум автомобильного мотора нарастал. Самосвал был совсем недалеко. Рычание собак смолкло, но самосвал казался бешеным псом, мчащимся на него.
Павлик уперся ногами, напрягся и перевернул человека еще раз… Лучи фар резанули по лицу лежащего, и Павлик узнал своего друга.
Огромные скаты самосвала в темноте казались больше, чем были на самом деле. Клокочущее рычание мотора раздавалось совсем рядом, когда Павлик перевалил Атахана, и тот, как мешок, покатился со склона в кювет.
Павлик едва успел выскользнуть из-под колес несущегося самосвала и побежал к дому.
Тяжело дыша, поднялся он по ступеням.
- Господи! А я-то встревожилась! Тебя же не было в спальне, - сокрушенно укоряла его Людмила Константиновна. - Весь в грязи, в пыли!
- Там человек лежит! Это он вас тогда… давно спрашивал.
- Где?!
И они побежали к кювету…
Виделось Атахану: он - пятилетний, умыт, причесан, лежит в постели. А молодая Людмила Константиновна (или это Наташа?) склонилась над ним… Сейчас обнимет его. Очнулся. Он - в постели. Седая Людмила Константиновна гладила его по голове. Атахан повел глазами. Он лежал в ее комнате. Исцарапанное знакомое лицо мелькнуло в дверях и скрылось. Словно детство Атахана взглянуло на него.
Детдом спал…
Людмила Константиновна прошла по комнатам, заметила пустую кровать Павлика и всплеснула руками.
Утром Атахан увидел около себя на стуле спящего Павлика. Голова его покоилась на плече, а правая рука сжимала компресс. Он, видимо, хотел поменять или смочить его в наполненном водой сосуде, рядом с его рукой, на тумбочке.
Почувствовав на себе взгляд, мальчик с аппетитом зевнул и проснулся. Смутился, обнаружив в руке сухое полотенце с вышитым красным фазаном, окунул его в воду, отжал и, положив на лоб Атахану, шепнул, как заговорщик:
- Не выдавайте меня Людмиле Константиновне. Надо мне смотаться, чтобы она не заметила.
В коридоре послышались шаги, и Атахан, знавший походку своей старой воспитательницы, скомандовал:
- Дуй!
Павлика и вправду будто ветром сдуло: шмыгнул в боковой коридор.
Атахан улыбнулся: Павлик чем-то напомнил ему Юльку.
IX
Юлька вошла в опустевшую палату Атахана, предварительно трижды постучав, как было у них условлено. Она держала в одной руке букет гладиолусов, переданных пограничником-шофером, а в другой - довольно неуклюже спеленатую куклу. Хозяйским движением, копируя жесты матери, Юлька поставила цветы в вазу, положила на стул куклу, поправила подушку.
- Ты почему здесь? - заглянула в изолятор Наташа. И душа ее всколыхнулась, охваченная тревожной надеждой.
Никто не знал, как забилось ее сердце, когда она увидела цветы в вазе и подумала, что Атахан вернулся. Она и сама не понимала, почему так прерывисто вдруг забилось сердце… А Юлька поправляла подушку в пустой, по-прежнему пустой палате.
- Ты почему здесь, Юля?
- Мама, почему его нет? Жалко, я ему мало картинок нарисовала. Ему скучно без них. А папы у него тоже нет… И мамы нет.
- Зачем ты цветы поставила?
- Чтобы все было так, как при нем. Мне кажется, что он здесь. - Она конспиративно понизила голос и оглянулась на дверь: не подслушивают ли, и живо распеленала куклу, обнажив продолговатый плоский сверток. - Это он подарил. - И она развернула подарок. Наташа зажмурилась, так ярко блеснул ей в глаза луч солнца, отраженный лезвием небольшого ножа. Особенно выделялась искусно сработанная рукоять - медведь. Юлька любовно оглаживала рукоятку. Наташа заволновалась, не порезалась бы Юлька, но, увидев, что нож совершенно тупой, немного успокоилась.
- Ну-ка, дай посмотрю. - Наташа взялась за рукоятку, подумала, что ее держал в руках Атахан, вспомнила сон и смущенно вернула нож Юльке. - Смотри, егоза, не потеряй. Положи его на тумбочку, пусть лежит там, доченька.
Перед окнами остановился военный газик, и из него выпрыгнул франтоватый, весь отутюженный офицер.
Наташа и Юлька выбежали на порог. Им навстречу, упруго ступая, чеканя строевой шаг, двигался офицер. Он щегольски щелкнул каблуками и вскинул к летной фуражке руку.
- Разрешите представиться! Гвардии старший лейтенант, летчик первого класса Игорь Ильич Иванов! - Он молниеносно опустил руку, вытянулся.
Наташа обняла брата.
- А это такая дочь? - Он поднял Юльку на руки.
- Отпустите, не маленькая! Нечего на руках держать! У меня нож есть, - не то пригрозила, не то похвалилась она.
- Какие мы самостоятельные! - Игорь опустил племянницу на землю, погладил по голове, но она отстранилась.
- Я же твой дядя, чего ты боишься?
- Я ничего не боюсь, я не хочу, и все.
- М-да, в маму, - резюмировал дядя.
Наташа ввела его в свою комнату, усадила. Поставила на плитку чайник. Достала печенье, сахар, дешевые конфеты.
Игорь увидел узкую кровать, рядом - детскую кроватку с тряпичной дорожкой возле нее. Простенький светлый шкаф. Столик, застланный блеклой клеенкой. Пронумерованные (значит, больничные) три стула и маленькую табуретку около тумбочки. На ней лежал рисунок, выполненный цветными карандашами. Два рисунка приколоты кнопками к стене. На одном - нож, рукоять в виде медведя, а на другом, судя по всему, фонтан нефти. Над рисунками - длинная книжная полка, рядом с детскими растрепанными книжками - обернутые в белую бумагу учебники. Медицинские, определил он, пробежав глазами по названиям, выведенным чернилами на корешках. И сбоку - томики стихов Блока, Заболоцкого и Шефнера. В учебниках, томиках стихов и в двух книгах "Войны и мира" густо белели закладки.
Он оторвался от книжной полки, поймав на себе изучающий взгляд Наташи.
- Отец и мать очень беспокоятся. Знаю твою теорию, подтверждаемую практикой: "Я справлюсь сама". Но все же, почему ты возвращала мне денежные переводы? Почему отказалась от помощи отца и матери?
- Когда отговаривали выходить замуж за Огаркова, я же сделала по-своему. Сама виновата, сама и расхлебываю. А потом, честно говоря, сколько можно тянуть из родных? Уже и дочь у меня, а я… как маленькая. Выходит, им легче? Или они моложе?
- Да что ты мне прописные истины!.. - отмахнулся он. - Ты же не просила, они сами, и я сам хотел помочь тебе.
- Не хочу!
- Но ведь нелегко так: и работать, и учиться. Я приехал за тобой! - тоном, исключающим возражения, сказал он.
- Что? - Наташа опустила на плитку кипящий чайник. - Что, что? - Она обернулась к нему, покачала головой. В глазах показались недобрые огоньки.
- Ну-ка, не кипятись. Лучше чаю налей!..
Налила в пиалушки ему и себе зеленого чая, придвинула на блюдечке конфеты-"подушечки". Он взял одну, подул на пиалушку:
- Горячий, вроде тебя. Не успеешь дотронуться - обожжешься. Как в детстве, так и сейчас. Не меняешься, Натка, ну совсем та же! Послушай! Я договорился. Кара Кулиевич Кулиев в принципе не возражает. Со скрипом согласился и Тахир Ахмедович, тем более - замена будет, есть. Я обеспечу… У нас одного офицера переводят в здешние края, а его жена - медицинская сестра, кстати, отлично знает туркменский, чего о тебе не скажешь. У меня двухкомнатная квартира. Одну комнату жена освободила. Но у тебя будет скоро своя однокомнатная. Я договорился и об этом. А, может, и двухкомнатная. Правда, маленькие комнаты. Ты чего улыбаешься так иронически? Юмористка!
Дверь приоткрылась, вплыла Юлька, в руках у нее красовалась запеленатая кукла.
- У всех спросил, со всеми поговорил. Узнаю тебя… Деловой товарищ. Тебя бы - в институт международных отношений! Там ты карьеру сделал бы быстрее! Чрезвычайный посол! Да, в своем амплуа. Решил! А меня не сподобился проинтервьюировать. Может быть, товарищ Иванова…
- Слушай, не трепись. - Он, чтобы охладить ее, взял томик Блока, открыл на первой же закладке наугад.
Узнаю тебя, жизнь, принимаю
И приветствую звоном щита.
- Эх, Наталья свет Ильинична! Ты или на щите, пли со щитом, или под щитом. Ну почему ощетинилась? Разве тебе хуже сделаю? Юлька, поедешь с мамой ко мне?
- А там пограничная застава есть?
- Есть!
- А собака хорошая есть?
- Просто замечательная! Зовут Аяксом! Или проще - Яшка-чебурашка! - И он указательным пальцем левой руки по давней детской привычке потер кончик носа. "Доволен", - догадалась Наташа, вспомнив, что этот жест с давних лет означал высшую степень удовлетворения.
- Завел все-таки, - одобрительно кивнула она. Ведь Игорь не раз поговаривал об этом.
- Доберман-пинчер! Четвертый месяц щенку! Такой славный! И стал добряком! А был злющий!
- Вроде и ты добрее становишься, когда о нем заговариваешь. Да не три ты нос! Что за противная привычка!
- При племяннице такие замечания ее родному дяде непедагогичны.
- А это уж пусть Ирина мирится с твоими привычками. Ей по чину полагается. Как у нее с преподаванием, кстати?
- Ведет в школе английский. А дома мне по-английски читает Киплинга. Племянница, поедем к нам! Тебя твоя тетя Ира будет учить английскому языку. - Игорь мельком взглянул на сестру и увидел, как ее тонкие, будто нарисованные брови сошлись в одну черту и морщинки прорезали лоб. Глаза его приобрели стальной блеск. Миг - и вспыхнула бы ссора.
- Когда двое ссорятся, оба виноваты! - усмехнулся Игорь. - Я у тебя спрашиваю сперва, Юля. Поедешь к нам?
- А Яшка-чебурашка, правда, хороший?
- Слово тебе даю!
- Поеду! И дядя Атахан к нам приедет! Да, мама?
Наташа зарделась.
- Ну-ка, иди гуляй. Разболталась, пограничница!
Выпроводив Юльку, скоро выпроводила и брата - ни с чем. Правда, он взял с нее клятвенное слово: если что, так она тотчас же обратится к нему. Но простились холодно.
X
Потрепанную фуражку Атахана Павлик нашел в кювете. Вспомнил: впервые увидел Атахана в этой фуражке, когда тот назвал его сынком. Сколько раз после встречи у арыка выходил на улицу, выглядывал из окна, ожидая его! И вот он держал эту фуражку в руках. Увидел ловко заштопанную дырочку, отогнул клеенчатую полоску - обшлаг, а там про запас - две иголки с нитками. Принес фуражку Атахану.
- А дырочка откуда? - спросил он у Атахана, обрадованного находкой.
- Да, тогда повезло мне. Мы вдвоем были в наряде у речушки. А она в том месте мелкая. Вброд можно перейти. Диверсанты и разнюхали. Перейти мы им дали, а путь назад отсекли. Ну, короче, в перестрелке пуля угодила в фуражку. Я это заметил, когда мы, связав их, привели на заставу, а одного на себе пришлось тащить: ранил его в ногу, иначе бы ускользнул.
Глаза Павлика сверкали. Ему чудилось: он, Павлик, отсек путь отступления диверсантам, его, Павлика, чуть не сразила вражеская пуля.
- Знаете, я с вами побуду! Не беспокойтесь. Вечером никто не заметит, я пальто свое и два чужих положил на постель, накрыл "с головой", словно сплю. Мне с вами побыть хочется. Так хочется! Расскажите мне о границе, о службе, очень, очень прошу!..
Уговаривать Атахана не пришлось: этот пацан спас его! А если бы и не спас, - нравился Атахану, напоминал о собственном детстве.
Атахан не пожалел красок. Он нечасто встречал такого благодарного и восторженного слушателя.
Незаметно выросла горка скорлупок от фисташек на развернутой газете около Павлика и Атахана. Павлик так и тянется к Атахану. Тот рассказывает ему о годах своего беспризорного детства. Павлик не выдерживает, смахивает слезу и - прикажи - все сделает для своего Атахана.
Какое-то щемящее молчание опустилось, придавило их… Каким взрослым и сильным ощутил себя Павлик после слов Атахана: - "Ты понимаешь меня, дружище. Тебе первому всю свою жизнь рассказал". - Атахан огромной рукой провел по руке мальчугана.
Павлик чувствовал тоску в голосе своего друга. Горе друга стало и его горем. Долго он искал слова утешения, но так и не нашел их; в растерянности погладил обшитый черным атласом чехол от ножа.