- Вот, всё подсчитано; судебная процедура - двести форинтов да издержки - три форинта тридцать крейцеров.
(Дело было тридцать лет назад.)
- А дальше?
- Дальше - убытки, причинённые вашей неявкой, и расходы на поездку сюда: услуги, подстава; каменщикам плата проездная и подённая. Итого следует с вас двести сорок три форинта сорок крейцеров.
- Сумма изрядная, ну да как-нибудь наберём. - И Топанди за две ручки вытащил из комода ящик, поднёс его к большому ореховому столу и поставил прямо перед представителями исполнительной власти. - Вот!
Достойные представители, отпрянув было, разразились смехом.
Ящик полон был всяких… и не подберёшь сразу определения всяких, в самом прямом значении слова, бумаг и бумажек. Было там множество старых, выпущенных до девальвации, и позднейших, ещё имевших хождение, ассигнаций: узких, черноватых, рыжеватых; засаленных игральных карт: французских, швейцарских и венгерских, для тарока; кипа театральных и ярмарочных афишек, этих дешёвых плодов площадного остроумия: портняжка верхом на козе чёрт, уволакивающий потаскушку; "диплом" молодожёна-подкаблучника с изображением мужа, стоящего на коленях перед женой, которая колотит его метлой; литографированный портрет длинноусого нюрнбергского бургомистра; груда конвертов; ещё целая пачка денег. И всё это перемешано, перебуровлено до невероятия сообразно тому, когда что нашаривалось, отыскивалось и извлекалось: колода карт или картинка, позабавить собутыльников, или казначейский билет - уплатить какой-нибудь досадный неотложный должок.
Ящик этот служил Топанди сберегательной кассой.
Золотые и серебряные деньги он тратил, бумажные же, если нельзя было не принять, запихивал туда вместе с картами, глупыми картинками, театральными программками, вытаскивая свою умножавшуюся год от года коллекцию на свет божий, лишь когда навязывались какие-нибудь непрошеные гости вроде наших экзекуторов.
- Извольте, сделайте одолжение.
- Что? - вскинулся исправник. - В этой куче копаться, разбираться, где тут деньги, где что?
- Да я и сам-то не очень разбираюсь, какие ещё ходят, какие изъяты из обращения. Ну да правда ваша: моё дело платить, ваше - получать.
И Топанди зачерпнул горсть своих сокровищ; что захватил в кулак, из того и стал выбирать.
- Эта годится, эта не пойдёт. Эта бумажка ещё новая, эта порвана, долой её. А ну, посмотрим, что там на лицевой стороне? Это вот пять форинтов, это десять. Это трефовый валет.
Не обошлось без небольшого препирательства: ответчик хотел было и этикетку от шампанского заместо десяти форинтов подложить в общую кучу.
Чиновники воспротивились.
- Как? Это вам не деньги? По-моему, самые настоящие деньги. Видите: десять. Французский банковый билет. Вот и подпись: Клико. Берите, берите.
Потом принялся объяснять какую-то карикатуру, прикидывая, за сколько она пойдёт: ему, мол, немалых денег стоила.
Пришлось заседателю опять вмешаться, иначе "взыскание" затянулось бы до завтрашнего вечера. Уверенной рукой знатока Буцкаи мало-помалу выудил из ящика все двести сорок три форинта.
- Воды нельзя ли, руки помыть, - попросил он, испытывая от той работы такое чувство, будто сорную пшеницу перебирал.
- Ха-ха, в точности Понтий Пилат! - с издёвкой воскликнул Топанди. Будет, всё будет сейчас. С официальной стороной покончено, больше мы уже не incattus и не legale testimonium, а хозяин и гости.
- Боже упаси! - пятясь к дверям, запротестовал исправник. - Мы тут не в гостях. Не намерены долее обременять вас своим присутствием.
Обременять? - рассмеялся получивший отпущение. - Так вы думаете, это бремя для меня? Наоборот, наслаждение - и самое утончённое! Комитатскую управу эдак разозлить! За это и тысячи форинтов не жалко. Экзекуция! Стража вооружённая! Рисунки крамольные, подлежащие изничтожению! Еретические песни! Вот это штука. Год целый будет чему потешаться. И ещё потешней фортель выкину, вот увидите, любезные, - такое удумаю, что батальон солдат за мной пришлют, в железах к комитатской ратуше доставят, за решётку упрячут тюремную! Ха-ха-ха! Провалиться мне на этом месте, если не удумаю! Пускай на годок-другой в кутузку посадят. Под стражей буду в ратушу ходить, дрова пилить во дворе, сапоги ваксить вице-губернатору! Вот мысль! И помирать не надо.
Тем временем явился гайдук, посланный за водой, а из противоположной двери - другой, возгласив со всем возможным радушием:
- Госпожа просит пожаловать к столу, перекусить.
Исправник с недоумением поглядел на заседателя, но тот, пряча улыбку, отворотился руки помыть.
- Как, вы женаты? - осведомился он тогда у Топанди.
- О нет. Не жена это, - ответствовал тот. - Сестра.
- Но мы уже званы к соседу вашему на обед.
- К Шарвёльди? Это не беда. Идучи к нему обедать, не мешает вперёд у меня позавтракать. Вдобавок ваше обещание отведать вина. Для меня это conditio sine qua non; обещанное должно быть выполнено. И потом, долг вежливости: разве может человек воспитанный даме отказать?
Последний довод оказался решающим. Даме нельзя не покориться, даже если располагаешь вооружённой силой. Такое настояние обязывает уступить.
И господин исправник стерпел третье посягательство на свою особу, позволив увлечь себя под руку в столовую.
Топанди громогласно отдал гайдукам приказание позаботиться о каменщиках и стражниках, накормить-напоить их честь по чести.
- Нет, позвольте, - предупредил он возражения исправника, - Вы своё дело сделали, а этим славным ребятам ещё стены обскребать; все в краске, извёстке будут, сами подумайте. И стражам общественного порядка тоже незачем по моей милости страдать. Но вот и сестра.
В дверях напротив как раз показалась помянутая госпожа.
Ей нельзя было дать больше пятнадцати лет. На молодой хозяйке дома было опрятное белое платье, по тогдашней моде - до пят и с кружевной отделкой понизу; талия перехвачена широкой розовой лентой. Лицо смугловато-бледное, но тем ярче - пухлые алые губы, обнажающие во время разговора ослепительные зубки: как жемчужная брошь на красном бархате. Густые брови почти смыкались на переносице, а живые чёрные глаза так и посверкивали из-под длинных ресниц: ни дать ни взять - тлеющие уголья, которые опалят вдруг нежданным огнём.
Исправника несколько удивило, что у Топанди такая юная сестра.
- Мои дорогие гости! - объявил тот, представляя слуг закона сестре.
- А, знаю! - защебетала она весело. - Вы со взысканием к его милости. И правильно, поделом ему. Вы ещё и не знаете, какие он тут бесчинства творит! Знали бы - давно приказали бы ему голову срубить.
Столь непринуждённое суждение о старшем брате в ещё большее удивление повергло исправника, однако же он занял назначенное ему место возле хозяйки.
Стол был уставлен мясом и вином.
Хозяйка занимала исправника беседой, подкладывая ему куски повкуснее. Хозяин же с заседателем молча потягивали вино: того угощать не требовалось.
- Этому человеку особое помещение в аду отведут, когда он туда попадёт, - говорила гостю юная хозяйка дома. - Заслужил, можете мне поверить. Сил моих больше нет его исправлять.
- И давно вы изволите в этом доме находиться? - полюбопытствовал тот.
- О, лет десять уже.
"Сколько же ей тогда может быть?" - размышлял гость, не находя удовлетворительного ответа.
- Ведь что он только делает, вы только подумайте! Недавно статую одного святого в виноградник поставил вместо пугала - и шляпу на него дырявую надел.
Исправник повернулся к виновнику происшествия, укоризненно качая головой. Опять добром не кончится, если узнает комитат.
- Молчи, сестричка, коли ничего не понимаешь. Это статуе Пилата со старой голгофы здесь оставалась, - объяснил Топанди.
- Ну и что же, всё равно ведь святой! - возразила обладательница жгучих очей.
Исправник даже с места привскочил. Что за странное воспитание: не знать даже, кто такой Пилат.
Топанди же разразился безудержным хохотом. Потом, как бы желая рассудительным словом сгладить нанесённую этим неистовым смехом обиду, сказал смиренно:
- И будь ты даже права, разве не благоугодное дело - предоставить новую должность этому достойному мужу, смещённому со старой, и шляпой прикрыть от непогоды его обнажённую главу? И не пичкай ты господина исправника разными криминальными историями, угости лучше вот этой косулятиной, раз уж сам не решается взять.
Хозяйка так и сделала.
Пришлось господину исправнику подчиниться: во-первых, красивая женщина угощает, а во-вторых, всё и правда было удивительно вкусно. И от вина не удавалось уклониться: она сама подливала, сама чокалась, подавая пример - и единым духом опрокидывая искромётную влагу, точно воду. А вúна и в самом деле отличались отменным букетом и - крепостью. Но трудно было не поддаться чарам прекрасных глаз.
Запретный плод сладок. И господин исправник стократ в этом убедился, если за таковой плод почесть завтрак, который поглощаешь у безбожника, отбивая аппетит, потребный для обеда у богопослушного христианина.
Ибо закускам не предвиделось конца. За холодным мясом последовало свежезажаренное, а прекрасная юная хозяйка потчевала с такой сердечностью, что невозможно устоять.
- Ещё вот этой колбаски с майораном! Сама вчера вечером делала.
Исправник диву только давался. Как, её милость и это умеет?
- А ведь, глядя на эти ручки, и не подумаешь, что они не только вышивают, да на рояле играют, да странички с золотым обрезом перелистывают, - тут же заметил он, управясь с колбасой. - Не изволили, кстати, видеть последний пожоньский альманах?
Топанди закатился при этом вопросе хохотом, да и заседатель прикрылся салфеткой, еле сдерживая смех. Исправник не мог взять в толк, что тут смешного.
- А, да, знаю. Очень славные песенки, - простодушно отозвалась хозяйка. - Могу спеть, если хотите.
Господин исправник слегка опешил, но, приписав этот ответ недоразумению, сказал, что с удовольствием послушает, если её милости угодно.
- Какую хотите: "Из города, из Вены" или "Венок розовый"?
- Обе хотим! - взял слово хозяин. - И ту ещё, самую новую пожоньскую песню, про зазнайку ворону, которая на крест взлетела. Только сначала перейдёмте к сестрице, а то в столовой вилки, тарелки гремят. Там и послушаем - под аккомпанемент нашего национального мадьярского фортепьяно. Доводилось вам венгерское фортепьяно слышать, господин исправник?
- Что-то не припомню.
- Ну! Непременно надо послушать. Это же чудо что такое! И играет сестрица замечательно.
Исправник предложил соседке руку, и общество перешло в смежаю комнату. Это были покои молодой хозяйки.
Убраны они были пышно и богато. Мебель красного и чёрного дерева с резными узорами и позолотой, высокие застеклённые шкафы, тяжёлые штофные драпри. Но богатая эта, нарядная обстановка всё же существенно отличалась от прочих, обычных дамских апартаментов.
В одном углу стоял ткацкий станок красного дерева с челноком, инкрустированным слоновой костью; на нём - неоконченная ткань с искусным замысловатым узором: птицами, цветами, мотыльками.
- Вот мой стол, здесь я вышиваю, - сказала юная хозяйка. - И скатерть в столовой, где мы завтракали, - тоже моя работа.
И впрямь воспитание необычное.
Возле стенки - прялка с колёсным приводом и другая, с педалью; на одной - льняная кудель, на другой - пук шёлка с воткнутыми в него веретеном из слоновой кости.
- А вот моя библиотека, - указала её владелица на шкафы.
За дверцами виднелись стройные ряды всевозможных банок и склянок. Внизу - экземпляры самые увесистые: маринады; особо, полкой выше - заготовленные на зиму огурцы, дальше, до самого потолка, - компоты из ягод и фруктов всех сортов в наиаккуратнейшем порядке. Увенчивал коллекцию ряд наливок, отсвечивавших каждая своим цветом.
- Роскошная библиотека! - вынес своё суждение заседатель, поскольку исправник затруднялся составить себе определённое мнение о даме, которая так именует подобное собрание.
Стянутые над альковом наподобие шатра тяжёлые брокатовые занавеси легко позволяли угадать их назначение.
- Это моя спальня, - приподняв их, с детской простотой подтвердила молодая хозяйка.
На полу - пёстрая циновка, и ничего больше.
Да, странное воспитание, очень странное.
Рядом с постелью стояла большая медная клетка.
- А это моя любимая птичка.
В клетке сидел большой чёрный петух. При появлении незнакомцев он встал, со встревоженным квохтаньем ероша перья и сердито потрясая алым гребешком.
- Мой старинный друг, и сторожит меня, и будит на заре, напоминая: пора вставать. - И хозяйка ласково просунула руку в клетку к сердитой птице, которая, умерив своё чудное клохтанье, сделала к ней несколько искательных шажков. - Когда я гуляю, он рядом ходит, как собачка.
При гостях чёрное чудовище лишь негромкими звуками давало знать, что замечает их присутствие. Но стоило появиться Топанди, как подняло настоящую военную тревогу, будто оповещая несметные стаи кур о приближении лисы.
- Ничего, сразу замолчит, как музыку услышит, - успокоила гостей его покровительница.
Посмотрим, однако же, что такое венгерское фортепиано!
Это были просто большие цимбалы, правда, в своём роде шедевр: из эбенового дерева с перламутровой инкрустацией и серебряными колками. Два положенные на струны молоточка с коралловыми рукоятками и вся подставка вплоть до мозаики разноцветного дерева на прочной деке - настоящее произведение искусства. А круглое, обтянутое красным бархатом сиденьице перед инструментом - на золочёных когтистых лапах.
И всё-таки как странно: дама, которая играет на цимбалах!
Тот самый инструмент с захудалой сельской окраины, который обычно таскают под мышкой, под рваным балахоном и ставят на трактирный стол или на опрокинутую бочку, куда деревенские парни небрежно кидают увесистые медяки - этот немудрящий инструмент здесь, среди мебели красного дерева! И сама хозяйка барской усадьбы собирается усесться за него, как за рояль, и унизанными драгоценностями пальчиками извлекать звуки из его жалких струн, наподобие какого-нибудь старика со всклокоченной бородой и отдающей прогорклой табачной вонью пустой трубкой во рту?
Да и сама игра на нём до того чудна, почти гротескна. Эти дёргающиеся наперебой руки, вовлекающие в своё движение плечи и голову. Совсем не то что фортепиано, где одних пальцев достаточно. С роялем пианист обращается, как барин с дитятей: через вежливых воспитателей; цимбалист же со своим инструментом на "ты".
Но юной хозяйке это очень шло.
Едва молоточки оказались у неё в руках и пробежались по тугим струнам, лицо её приняло совсем новое, незнакомое выражение. Перед тем было в нём, откровенно говоря, нечто простоватое; но тут оно одушевилось. Исполнительница была в своей стихии, была сама свобода, сама уверенность.
Две песенки она спела гостям. Обе относились к тем, что известны у нас под названием "пожоньских куплетов". Слагались они законоведами в кофейнях в те поры, когда ещё заседало сословное собрание - и молодые люди были побойчее.
Одна - на красивый грустный мотив: "Как из города, из Вены подуло, ветром северным потянуло". Кончается она тем, что даже вода в Дунае стала горькой до слёз, которые отцы отечества "льют да льют, проливают", так как в депутаты всё "не тех, ой не тех выбирают".
Патриоты наших дней поскупее на слёзы, но тогда многие, очень многие пригорюнивались за этой песней.
Другая, "Венок розовый, терновый", тоже была очень мелодична. Текст же изобиловал разными алтарями, ангелами, венками свободы и прочими мифологическими аксессуарами.
Струны под руками юной исполнительницы звенели так сладко, песни лились из уст столь пылко, будто её самое эти цветы пиитического красноречия радовали и печалили больше всех.
Спела она и ещё один пожоньский куплет, уже сатирического содержания; но его саркастическое жало было нацелено на злобу дня столь частную и личную, что ныне едва ли кто объяснит, в чём соль намёков на взлетевшую на крест ворону и на скакуна, впряжённого в телегу.
Топанди страшно нравился этот куплет, относимый им, видимо, к попам, и он попросил повторить его, страшно довольный тем, как хитроумно упрятана насмешка, понятная одним посвящённым.
Исправник был совершенно очарован немудрёным инструментом. Никогда не думалось ему, что владеть им можно так виртуозно.
- Но скажите, ваша милость, где же вы играть на нём научились? - спросил он, не в силах долее скрывать своего изумления.
При этих словах её милость расхохоталась так, что, не удержись она ногами за цимбал, тут же опрокинулась навзничь вместе с сиденьем. Но волосы её, уложенные по моде тех времён в причёску à la girafe не удержались и, увлекая за собой черепаховый гребень, двумя витыми змеями цвета воронова крыла соскользнули до самого пола.
Перестав смеяться, молодая хозяйка попыталась было опять укрепить их гребнем, но они никак не желали повиноваться. Тогда она просто наскоро свернула их, заколов веретеном. Великолепней венец трудно и вообразить!
И, желая загладить свою необузданную весёлость, опять взялась за молоточки, принявшись наигрывать какую-то песню без слов.
То была не какая-нибудь заимствованная мелодия, вариации на известную тему, а словно безымянная мечта, необрамлённая картина, необозримый пейзаж. Будто кто-то повёл рассказ - полушутливо, но совсем о нешуточном, а очень серьёзном и навсегда, безвозвратно ушедшем; о том заветном, чего не выразить ни словом, ни голосом, а можно вверить лишь струнам, которые передадут потомкам печальную повесть. Это была песня нищего, отрицающего своё королевское происхождение, песня бродяги, отвергающего свою родину, но хранящего память о ней; память, разлитую во всех звуках, но смутную, не внятную никому, даже самому играющему: только душой можно чуять её и грустить, грустить. Это было как степной ветер, неведомо куда и откуда несущийся; как летучее облачко, возникающее и тающее. Бескрайняя, бесцельная, безотчётная тоска… Даль безлюдная, бесплодная, бездорожная… Манящая миражами.