Глаза были у неё заплаканные, и она с трудом удерживалась от слёз.
Коротко сказав мне что-то, она проворно залезла в коляску вслед за бабушкой.
Кнут щёлкнул, лошади тронулись, и моя сестричка-заменщица отправилась в путь ко мне домой, а я остался здесь один, вместо неё.
И, впервые мысленно задержавшись на этом своём полном одиночестве среди чужих, даже языка моего не знающих людей, вдруг совершенно позабыл, что я - будущий великий человек, скрипач-виртуоз, гордость гимназии, надворный советник, первый любовник… Отворотясь, прислонился лбом к стенке и - заплакал бы, если б мог.
IV. Безбожник и святоша
Но оставим на время нашего неоперившегося философа с его дневником и пошире осветим фон, на котором разыгрывались выше описанные события.
Жил в Ланкадомбе один закоснелый богоотступник, Шаму Топанди, который состоял в близком родстве и с Бальнокхази, и с Аронфи, хотя оба семейства равно воздерживались от каких бы то ни было отношений с ним по причине его на редкость дурных повадок. Его слава злостного атеиста разнеслась далеко по всей округе, и усадьбу старика избегали как богом проклятое место.
Не подумайте, однако, будто Топанди увлекло новейшее вольномыслие и он, опережая век, философически, из приверженности к рационализму стремился ниспровергнуть общепринятые религиозные догматы. Атеистом он стал не почему-нибудь, а единственно для собственного удовольствия. Ради той нечестивой забавы, цель коей - бесить своим вероотступничеством всех с тобой соприкасающихся, от попов вплоть даже до властей.
Ведь злить - злить, доводя до бешенства - издавна было слабостью падкого на забавы рода человеческого. А что может быть забавней, нежели взбесить кого-нибудь, издеваясь над тем, перед чем он преклоняется?
Вот и сейчас застаём мы у него власть исполнительную, которая в составе помощника исправника, заседателя и двенадцати стражников с ружьями отряжена в Ланкадомб комитатским судом, чтобы раз и навсегда положить конец творимым Топанди бесчинствам. Ибо уже много лет ввергают они верующих в постоянное смущение и беспокойство, побуждая заваливать комитатские столы всякого рода жалобами.
Топанди выносит прибывшим трубки: курите, мол.
Помощник исправника Миклош Дарусеги - человек ещё молодой. Ему всего тридцать, а светлые волосы делают его ещё моложе. Помощника, а не самого исправника послали потому, что Дарусеги - новая метла, значит, чище метёт. У молодого энергии побольше, а она ох как надобна в сношениях с этим богоотступником.
- Не курить, сударь, явились мы сюда, - сухо возражает молодой человек, вскидывая голову для вящего авторитета. - По служебной обязанности прибыли.
- А, дались вам эти обязанности! Идём-ка, братец, выпьем лучше - и нечего меня "сударем" величать: пойдёшь да скажешь моему управителю попросту, чего там с меня требуется. Недоимка - валяй, открывай амбары, насыпай, сколько твоя команда унесёт, а после отобедаешь у меня. И компания найдётся: сбегутся, как песни услышат. Успеешь до утра составить свои протоколы!
И будучи крепче телосложением, Топанди, ухватив представителя власти за запястья, всё подталкивал да подталкивал его в комнаты. Ещё немного, и предводитель осаждающих попал бы в самый настоящий плен.
- Позвольте! Попрошу без фамильярностей. Мы по официальному делу. Я протестую! - отбивался он.
Но тщетны были все протесты против этого принудительного способа передвижения.
Тогда прибывшая делегация, legale testimonium, выставила подмогу в лице другого посланца, плотного, приземистого заседателя Ференца Буцкаи, который до тех пор пассивно наблюдал, как припекаемый к ответственности, in causam vocatus, теснит его беспомощного принципала.
- Но-но, сударь, полегче, а то руки-ноги закуём, право слово!
Впрочем, несмотря на угрозу, круглое вислоусое лицо заседателя сохраняло улыбчивое спокойствие, как месяц, невозмутимо скользящий среди туч.
- Закуёте? Ха-ха-ха! Хотел бы я посмотреть! Ну что же, давайте, совсем неплохо для разнообразия, будет чем похвастать: тоже, мол, в кандалах ходил. Ну? Хотя бы одну руку и ногу! Нет, до чего занятно, тьфу ты, пропасть!
- Сударь! Извольте в нашем лице власть уважать, - высвободив руки, заявил исправник (или помощник, в нашем случае это всё равно). - Мы над вами поставлены, по уполномочию комитата явились отучить вас от скандальных выходок, кои по праву возмущают всех верующих, - положить им конец раз и навсегда!
- Так вы, значит, не по делам имения? - уставился Топанди на достойного уполномоченного.
- Отнюдь нет. Речь о деле гораздо более важном. Высокий комитат не намерен терпеть долее богопротивные ваши посягательства на веру и религию, посему и направил нас сюда.
- Чтобы проповеди мне читать? Нет уж, господин исправник, доставайте лучше свои кандалы, потому что со свободными руками я проповеди слушать не стану! Хватайте меня, вяжите - или кусаться буду, как бешеная собака.
При всей присущей юному возрасту храбрости исправник даже попятился. Заседатель же по-прежнему улыбался, заложив руки за спину.
- Будет вам, сударь, право слово, нечего тут; а то прямо в Рокуш отправим, там в два счёта рубаху смирительную наденут.
- Чтоб вас чёрт! - ярился Топанди, то подступая к обоим, то отступая при виде невозмутимой улыбки заседателя. - Да чем я проштрафился? Что комитату нужно от меня? Грабитель я, что ли? Поджигатель? Убийца? Силищу какую против меня отрядили.
- Вот именно, грабитель вы, - как заправский оратор, поймал его на слове исправник. - Благодати божией лишаете людей! Вот именно, что поджигатель. Верующих в пламень сомнения ввергаете! Вот именно, что убийца. Души губите, вверенные вам!
Видя, что деваться некуда, Топанди поманил сопровождавших исправника стражников.
- Эй, вы, архангелы! Давайте-ка двое сюда, держите, чтобы не убежал!
Те и вправду послушались, положили руки ему на плечи.
- Теперь, братец, можешь начинать!
Исправника порядком бесило, что делу никак не удаётся придать серьёзный оборот.
- Прежде всего прибыл я во исполнение решения, коему силой вынуждены заставить вас подчиниться высокие комитатские власти.
- Моё им почтение, - с издёвкой склоняя голову, прохрипел Топанди.
- Вы среди дворни держите для разного употребления великовозрастных юношей и девушек, кои, будучи здесь, у вас же рождены, по сей день некрещёными ходят по вашему преступному небрежению.
- Вода, осмелюсь доложить, ушла изо всех колодцев…
- Не перебивайте! - повысил голос исправник. - Оправдывались бы в то время и на том месте, когда и где вас обвиняли. Поелику же не являлись на вызовы, помолчите и выслушайте заочно вынесенный приговор. Допрежь всего девицы и мóлодцы, у вас в язычестве состоящие, в город препровождаются, и там над ними обряд святого крещения совершается.
- Нельзя их, что ли, прямо тут, у колодца, выкупать?
Исправник слов не находил от возмущения.
Заседатель же, как прежде, только улыбался.
- Да будет вам, сударь! - заметил он хладнокровно. - Комитат никого не принуждает креститься против воли. Но сами рассудите: к какой-то вере надо ведь человеку принадлежать. Не хотите к патеру с челядью своей являться - к раввину доставим. Можно и так.
- Ишь ты, мошенник, пройдоха! - со смехом погрозил ему Топанди кулаком. - Всегда найдёт, как обойти. Нет, лучше уж к патеру. Только имена-то хотя бы оставьте им прежние.
- И сие ни сак не дозволительно! - возразил со всей строгостью исправник. - Вы таких имён своим челядинцам надавали, каких никто не носит. Этот у вас - Снегирь, та - Синица, а одна и вовсе, прости господи, - девица Вельзевулия! Что это за имена? Церковь таких не оставит. Все будут честными, приличными наречены, по христианскому календарю. А кто прежними кличками будет их звать, подвергнется такому же штрафу, каковой за умышленное бесчестье взимается. Сколько их всего, кого вы святого крещения лишили?
- Четверо дворовых, три служанки - да попугая два.
- Богохульник вы! Что ни слово, то прямо плевок в лицо правоверному христианину.
- Рот мне прикажите заткнуть, чтобы не богохульничать.
- Пожалуй, и вправду придётся. Прошу пригласить вышеупомянутых!
Топанди оборотился к стоявшему сзади гайдуку.
- Давай сюда Снегиря, Точилу, Подметалу, кого там ещё… Тимьяна и Лапку Кошачью. Можешь их обрадовать: прямо в рай берут. По армяку да паре опорок дают на дорогу - и по баклажке, в которой, сколько ни пей, вина не убавляется… Всё из комитатской казны.
- Поумеренней в выражениях! Всерьёз вас призываю, - привстал молодой представитель власти на носки. - Не скрыли ли вы от нас кого? Отвечайте.
- Парочку душ для ада не утаил ли, попросту говоря? Да нет, братец, я с чёртом не вожусь; сам пусть души ловит, коли умеет.
- Я мандат имею к присяге вас привести.
- Оставьте мандат свой в покое. Ступайте лучше, отмéряйте на восемьдесят форинтов овса из амбара - заместо штрафа: присягать я не буду.
- Не будете?
- Не буду. Ругнуться могу, если пожелаете. Такую забранку загну, хоть на полчаса - и не повторюсь.
- Дайте честное слово, сударь, - вмешался опять улыбчивый заседатель, - что некрещёных среди ваших дворовых, кроме отпускаемых, больше не имеется.
- Что ж, даю: "среди дворовых" у меня их и духу нет.
Только с этой оговоркой, именуемой иначе "mentalis reservata", честное слово Топанди могло ещё худо-бедно сойти с рук. Ибо та цыганка, которую в шестилетнем возрасте купил он в таборе за две серебряные монетки и молочного поросёнка, ныне, девять лет спустя, к дворне уже не принадлежала, а принимала гостей во главе стола. И по сю пору имя ещё носила своё, языческое, полученное в тростниковых кущах, парусиновых хоромах. До сих пор её звали Ципра.
Её-то и отлучил-таки безбожник от святого крещения.
- Есть ещё у досточтимого комитата претензии ко мне?
- Да, есть. Вам мало того, что своё ближайшее окружение в язычество совращаете, вы ещё другим, кто благочестивых чувств не скрывают - даже публично их изъявляют, - осмеливаетесь скандальные препятствия чинить в этом их богоугодном усердии.
- Кому же это, например?
- А вот напротив вас усадьба Яноша Непомука Шарвёльди. Очень набожный, праведной жизни человек.
- По-моему, совсем наоборот: кто столько молится, значит, немало нагрешил.
- Ну, это не вам судить. В наш равнодушный век и то уже благо, что человек, чтя религию, не боится это показать, и закон обязан взять его под защиту.
- И каким же образом скандализовал я этого почтенного господина?
- У господина Шарвёльди на фасаде был маслом нарисован святой Непомук, а перед ним, на том же медном листе - сам он, коленопреклонённый.
- Знаю. Видел.
- И у святого Непомука из уст исходило благосклонное речение, писанное сжатым латинским слогом: "Mi fili, ego nunquam deseram".
- Тоже знаю, читал.
- А перед изображением была железная решётка, которая прикрывала нишу от кощунственных рук.
- Что ж, неплохо придумано.
- И вот однажды утром, после ночной грозы, латинская надпись, ко всеобщему удивлению, исчезла, а вместо неё появилась другая: "Отыди от меня, старый лицемер!"
- А я-то тут при чём, если святой переменил к нему отношение.
- Очень даже при том! Привлечённый к ответу живописец, который изготовил картину, сознался в получении от вас (это письменно удостоверено) некоей суммы денег, дабы нанести последнюю надпись масляной краской, а латинскую, поверх неё, - акварельной, с тем чтобы первый же ливень её смыл и муж достойный и благоусердный был прегнусным образом в собственном доме выставлен на посмешище. Можете мне поверить, сударь: закон подобные проделки не оставляет безнаказанными.
- Я вообще верить не имею привычки.
- Однако ж придётся, помимо прочего, поверить, что вы приговариваетесь, во-первых, к штрафу за публичное бесчестие, а во-вторых - к возмещению издержек, кои повлекло снятие, исправление и последующее водворение изображения на место со всем потребным для того ремонтом.
- А где хотя бы адвокат истца, и звания нет никакого адвоката.
- Истец предоставил суду употребить причитающиеся с него издержки на благотворительные цели.
- Ладно. Можете и мои амбары взломать.
- Нет уж, - вставил заседатель. - Из регалий удержим, как поступят, и весь сказ.
- Слушай, братец, - со смехом обратился Топанди к исправнику, - уж ты-то, конечно, веришь во всё, что в Библии написано?
- Я правоверный христианин.
- Ну так позволь на веру твою сослаться. Там в одном месте говорится, что незримая рука начертала в покоях короля-нехристя - Валтасара, что ли, ежели не врут: "мене, текел, фарес". Почему же и эти слова не могла начертать? А смыл ливень эту латынь - так с него и спрашивайте. Не моя вина.
- Всё это весьма веские доводы, вам бы на суде их привести, куда вас вызывали. Могли бы и в септемвриальную курию обратиться с апелляцией; но уж, коли не явились, придётся теперь платиться за свою строптивость.
- Ладно уж. Платиться так платиться. Но славная всё-таки была шутка, а?
- Мы и до остальных ваших "шуток" скоро доберёмся.
- Не исчерпан ещё, значит, список прегрешений?
- Им и конца не будет, если посерьёзней разобраться. Главное обвинение против вас - это поругание святых мест.
- Святых мест? Поругание? Да я сорок лет к колокольне близко не подходил.
- Вы в святой некогда обители пьяные дебоши устраиваете.
- Ах, вон что! Позвольте, однако; не будем смешивать. Святое место святому месту рознь. Вы про красносутанников, про их бывший монастырь? Так монастырь же - не храм. Ещё покойный государь-император, Иосиф, выселил их оттуда, а земли на продажу определил, вместе со всеми постройками. И ко мне с тех торгов сад их попал. Был я там, набивал цену - он и остался за мной. Строения - да, тоже были, но чтобы церковь… не знаю. И как её узнаешь, если к тому времени всё, что можно, оттуда повыносили, мне одни стены достались? И в сервитусе никак не было оговорено, какое употребление сделать из этих зданий. Да и другие вон с ними особо не церемонятся. В Мариаэйхе есть один монастырь, так там владелец нынешний, шваб, к которому эти святые стены перешли, сеносушилку устроил на месте алтаря, а на хорах кукурузу держит. А на Дунае в одном городке сама казна под больницу приспособила быв монастырь.
- Это всё не оправдание. Если крестьянин-шваб там же молитву творит, где и прежде её к господу воссылали, это не кощунство. И казна богоугодное дело совершает, врачуя телесные недуги, где раньше облегчались страдания душевные. Вы же доставшиеся стены рисунками непотребными расписали.
- Позвольте, позвольте. Это всё классика литературная. Иллюстрации к стихотворениям Беранже и Лафонтена "Мой священник", "Ключи рая", "Наплечник", "Каталонские францисканцы" et cetera. Предмет самый невинный.
- Знаю. Сам в подлиннике читал. Так вот, рисунки эти можете в комнате своей развешивать, а со стен - четыре каменщика присланы со мной соскрести их по решению суда.
- Это что же? Икономахия самая настоящая! - вскричал Топанди со смехом, донельзя довольный, что весь комитат перебудоражил своими выходками. - Иконоборцы вы! Покусители!
- И продолжим наши покушения! - подтвердил исправник. - В том месте был ещё склеп. Во что вы склеп превратили?
- Склеп? Как стоял, так и стоит.
- А в нём что?
- Что в склепе бывает: блаженной памяти покойнички в домовинах лубяных почивают, воскресения своего дожидаются.
Исправник помолчал с сомнением на лице, не зная, верить или нет.
- А разве вы не устраиваете там вакханалии с беспутными вашими приятелями?
- Заявляю протест против слова "вакханалии".
- Верно! Не то слово. Посильней надо, побеспощадней заклеймить этот ваш кощунственный крёстный ход, когда, бесстыдно разоблачась, вы с жарким на вертеле и с глумливыми песнопения ми вроде: "Да воскреснет из жареных…" - или: "Бубновая дам возрадуйся…" - шествуете ватагой из усадьбы до монастыря.
- Выходит, власти очень на меня прогневались, коли кощунство усматривают в том, что компания друзей, развеселясь, раздевается в летнюю жару. А что до песен, поименованных вами глумливыми, текст их - самый невинный, хоть сейчас в печать, а мелодия и того благопристойней.
- В том и профанация, что вы на божественные мотивы вульгарные куплеты распеваете. Скажете, не поношение - молитвенно игральные карты восславлять? А зачем в склеп, если у вас весёлое настроение?
- А это, видите ли, на небольшой помин.
- На помин столетних вин! - ввернул заседатель.
- На тот самый, - засмеялся атеист.
- Как? Что? - вспылил исправник, только теперь отгадав смысл затейливого иносказания о лубяных домовинах. - Это, значит, винный погреб у вас?
- Он самый. И лучше погребка у меня не бывало до сих пор.
- А покойники?.. А домовины?..
- Домовины добрые, вместительные, пузатые, по двадцать пять ако каждая. Идёмте, отведаемте: не пожалеете.
Вот когда исправник пришёл уже в настоящую ярость. И ярость придала ему силу поистине львиную, позволив на сей раз самому вырвать руку у самочинствующего наглеца.
- Довольно я с вами миндальничал! Имейте в виду: вы перед лицом закона, и прекратите это панибратство! Подайте ключи от монастыря, я должен прибрать осквернённое место.
- Извольте двери взломать.
- Что же вам, замкá не жалко? - вступился заседатель.
- Ну, ладно. Только обещайте хоть из одной бочки отведать - вот столечко, по напёрсточку, тогда отопру. Потому что я ни одной двери под монастырским титлом не открою, а в честном звании погребка - пожалуйста, да ещё угощу.
Заседатель потянул исправника за полу: дескать, иногда разумней уступить, строгость тоже имеет свои пределы.
- Хорошо, господин заседатель отведает, а я не пью.
Топанди шепнул что-то гайдуку, и тот поспешно удалился.
- Ну, видите, уважаемый, сладились всё-таки в конце концов, теперь ещё только счетец бы, сколько там с меня причитается за то, что монахов обидел?