- Попросите от меня графиню, - прервал его путешественник, - занять эту спальню со всем, что в ней находится. Что до меня, я привык к неудобствам, к лишениям и удовольствуюсь любым ночлегом. Итак, передайте графине, что это помещение к ее услугам. А наш достойный хозяин постарается отвести мне какую-нибудь комнату получше.
С этими словами путешественник встал и последовал за трактирщиком, а слуга спустился во двор, чтобы выполнить данное ему поручение.
Джемма отнеслась к предложению путешественника как королева, принимающая дань уважения своего подданного, а не как женщина, которой оказывает услугу незнакомый человек; она так привыкла, что все подвластно ее воле, все покоряется звуку ее голоса, все повинуется взмаху ее руки, что нашла вполне естественной чрезвычайную любезность путешественника. И по правде сказать, она была так прелестна, когда направлялась в предоставленную ей комнату, опираясь на руку своей камеристки, что весь мир мог бы пасть к ногам. На графине был дорожный весьма элегантный костюм, наподобие короткой амазонки, облегающей грудь и плечи и отделанный спереди шелковыми брандебурами; вокруг шеи было обернуто для защиты от холодного горного воздуха кунье боа - украшение, еще неизвестное в те годы, но с тех пор вошедшее у нас в моду; боа было куплено князем Карини у мальтийского торговца, привёзшего его из Константинополя; на голове графини была сделанная с выдумкой черная бархатная шапочка, похожая на средневековый чепчик, а из-под нее выбивались великолепные волосы, завитые по английской моде. Как ни ожидала графиня увидеть спальню, надлежащим образом приготовленную, чтобы принять ее, она, войдя, не могла не поразиться тому, какой роскошью неизвестный путешественник постарался скрасить бедность помещения: все туалетные принадлежности были серебряные, на столе лежала скатерть из тончайшего полотна, а восточные благовония, горевшие на камине, казалось, были предназначены для сераля.
- Право же, Джидса, разве это не судьба? - сказала графиня. - Подумай только: неловкий слуга плохо подковал моих лошадей, я вынуждена остановиться посреди дороги, а добрый гений, видя, что я в затруднении, воздвиг на моем пути этот сказочный дворец.
- И госпожа графиня не догадывается, кто этот добрый гений?
- Нет, право.
- Мне кажется, что вам, синьора, следовало бы догадаться.
- Клянусь тебе, Джидса, - проговорила графиня, опускаясь на стул, - я понятия об этом не имею. Скажи, о ком ты подумала?..
- Я подумала… Да простит мне синьора, хотя думать так вполне естественно…
- Говори же!
- Я подумала: его сиятельство, вице-король, зная, что госпожа графиня находится в дороге, не мог дождаться приезда и…
- О, твоя догадка очень похожа на истину. Да, это возможно. В самом деле, кто другой мог бы приготовить с таким вкусом спальню, а затем уступить мне? Но я прошу тебя молчать. Если это сюрприз, я хочу полностью насладиться им, хочу изведать все разнообразие чувств, вызванных неожиданным появлением Родольфо. Итак, давай договоримся, что он тут ни при чем, что все это дело рук какого-то неизвестного путешественника. Оставь при себе свои догадки и не нарушай моих сомнений. К тому же, если бы это был действительно Родольфо, я первая догадалась бы об этом, а вовсе не ты… Как он добр ко мне, мой Родольфо!.. Он предупреждает все мои желания… Как он любит меня!..
- А ужин, так заботливо приготовленный, неужели вы думаете?..
- Тсс!.. Я ничего не думаю, ровно ничего; я пользуюсь дарами, ниспосланными мне Богом, и благодарю за них только Бога. Взгляни на это столовое серебро: какая прелесть! Если бы мне не попался в пути этот благородный незнакомец, я не могла бы есть из простой посуды. А эта серебряная чашка с позолотой, можно подумать, что ее сделал Бенвенуто! Мне хочется пить, Джидса.
Наполнив чашку водой, камеристка влила туда несколько капель липарской мальвазии. Графиня отпила два-три глотка, видимо для того, чтобы дотронуться до чашки губами, а вовсе не потому, что ей хотелось пить. Она как бы пыталась отгадать путем этого ласкового прикосновения, действительно ли любовник пошел навстречу потребности в роскоши и великолепии, превращающихся в необходимость, когда человек приучен к ним с детства.
Подали ужин. Графиня ела так же, как все изящные женщины: едва прикасаясь к блюдам, словно колибри, пчелы или бабочки. Рассеянная, озабоченная, Джемма не отрывала взгляда от двери, и, каждый раз как та отворялась, она вздрагивала, глаза ее увлажнялись, и ей становилось трудно дышать; затем она постепенно впала в состояние сладкой истомы, причину которой сама не могла понять. Джидса заметила это и встревожилась.
- Госпоже графине нездоровится?
- Нет, - ответила Джемма слабым голосом. - Но ты не находишь, что от этих благовоний слегка кружится голова?
- Не желает ли госпожа графиня, чтобы я отворила окно?
- Ни в коем случае! Правда, мне кажется, что я вот-вот умру, но мне кажется также, что такая смерть очень приятна. Сними с меня шляпу, она давит мне на голову, мне тяжело в ней.
Джидса повиновалась, и длинные волосы графини волнистыми прядями упали до самой земли.
- Неужели, Джидса, ты не чувствуешь того же, что и я? Что за неведомое блаженство! Словно небесные флюиды струятся по моим жилам, можно подумать, будто я выпила волшебный напиток. Помоги мне встать и добраться до зеркала.
Джидса поддержала графиню и довела до камина. Остановившись перед ним, Джемма облокотилась на каминную доску, опустила голову на руки и взглянула на свое отражение.
- А теперь, - проговорила она, - вели унести все это, раздень меня и оставь одну.
Камеристка повиновалась; лакеи графини убрали со стола, и, когда они вышли, Джидса выполнила вторую часть приказания своей госпожи, которая так и не отошла от зеркала; она лишь томно подняла одну руку, затем другую, чтобы горничная могла завершить свою работу, что та и сделала, пока госпожа пребывала в состоянии, похожем на экстаз; после этого камеристка вышла, оставив графиню одну.
В состоянии, похожем на сомнамбулизм, Джемма машинально приготовилась ко сну, легла в кровать и, облокотившись на изголовье, несколько мгновений не спускала глаз с двери; затем, несмотря на все старания побороть сон, веки ее отяжелели, глаза закрылись, она опустилась на подушку и, глубоко вздохнув, прошептала имя Родольфо.
Проснувшись на следующее утро, Джемма вытянула руку, словно ожидала найти кого-то рядом с собой, но она была одна. Она обвела глазами комнату, затем взгляд остановился на столике возле кровати: на нем лежало незапечатанное письмо; она взяла листок и прочла следующие строки:
"Госпожа графиня,
я мог бы отомстить Вам как разбойник, но предпочел доставить себе княжеское удовольствие; а для того, чтобы, пробудившись, Вы не подумали, будто видели сон, я оставил Вам доказательство истинности всего случившегося: посмотритесь в зеркало.
Паскуале Бруно".
Джемма почувствовала, что дрожь пробежала по телу и холодный пот выступил на лбу; она протянула руку к колокольчику, но женский инстинкт подсказал ей, что звать не следует; она собрала все свои силы, соскочила с кровати, подбежала к зеркалу и вскрикнула: голова и брови были начисто выбриты.
Она тотчас же закуталась в шаль, поспешила сесть в карету и велела ехать обратно в Палермо.
По приезде она написала князю Карини, что во искупление грехов духовник приказал ей сбрить волосы и брови и поступить на год в монастырь.
IX
Первого мая 1805 года в замке Кастельнуово было весело: Паскуале Бруно в прекрасном расположении духа угощал ужином одного из своих друзей по имени Плачидо Мели, честного контрабандиста из деревни Джессо, и двух девиц, которых тот привез из Мессины, чтобы с приятностью провести ночь. Это дружеское внимание явно тронуло Бруно, и, не желая оставаться в долгу у столь предупредительного приятеля, он решил задать обильный пир; а потому из подвалов маленькой крепости были извлечены лучшие вина Сицилии и Калабрии, первейшие повара Баузо трудились на кухне, и в ход была пущена та своеобразная роскошь, что нравилась порой герою нашей повести.
Веселье било ключом, хотя сотрапезники лишь приступили к ужину, когда Али принес Плачидо записку от некоего крестьянина из Джессо. Плачидо прочел и с досадой скомкал в руках.
- Клянусь кровью Христовой! - воскликнул он, - ну и время же выбрал подлец!..
- Кто такой, приятель? - поинтересовался Бруно.
- Да капитан Луиджи Кама из Вилла Сан Джованни, чтоб его черт побрал!
- Это тот Луиджи, что поставляет нам ром? - переспросил Бруно.
- Он самый, - ответил Плачидо. - Он пишет, что ждет меня на берегу моря, вся кладь с ним и он хочет отделаться от нее, пока таможенники не пронюхали о его приезде.
- Дело прежде всего, приятель, - сказал Бруно. - Я подожду тебя. Компания у нас собралась приятная, и будь покоен, если ты не слишком задержишься, найдешь на столе вдоволь всякого угощения. Напьешься, наешься, да и после тебя еще останется.
- Работы там на час самое большее, - продолжал Плачидо, видимо соглашаясь с доводами хозяина дома. - А море всего в пятистах шагах отсюда.
- У нас впереди целая ночь, - заметил Паскуале.
- Приятного аппетита, приятель.
- Желаю удачи, друг.
Плачидо вышел; Бруно остался с двумя девицами. Как он и обещал своему гостю, веселье за столом ничуть не пострадало от отсутствия Плачидо; Бруно был любезен за двоих, разговор и жесты становились все оживленнее, когда дверь отворилась и вошел новый посетитель; Паскуале обернулся и узнал мальтийского коммерсанта (мы о нем уже не раз упоминали: Бруно был одним из лучших его клиентов).
- А, это вы? Добро пожаловать, особенно если вы принесли сласти, которые так любят в гаремах, латакийский табак и тунисские покрывала. Взгляните, две одалиски ждут, чтобы я бросил им платок, и они, конечно же, обрадуются, если он будет с золотой вышивкой. Кстати, ваш опиум послужил отлично.
- Весьма рад этому, - ответил мальтиец, - но сейчас я пришел не для того, чтобы торговать, а по другому делу.
- Ты пришел поужинать? Да? В таком случае садись вот тут, и я еще раз скажу тебе "добро пожаловать". Это место королевское: ты будешь сидеть против бутылки и между двумя дамами.
- Ваше вино превосходно, не сомневаюсь в этом, и дамы кажутся мне очаровательными, - ответил мальтиец, - но я должен сообщить вам нечто очень важное.
- Мне?
- Да, вам.
- Так говори.
- Нет, только с глазу на глаз.
- Секреты отложи на завтра, мой достойный командор.
- Время не терпит.
- В таком случае говори перед всеми: здесь только свои. Да и, кроме того, я взял за правило не утруждать себя, когда мне весело, даже если вопрос идет о моей жизни.
- Речь именно об этом.
- Плевать! - воскликнул Бруно, наполняя стаканы. - Честного человека Бог не оставит в беде. За твое здоровье, командор.
Мальтиец опорожнил налитый ему стакан.
- Превосходно, а теперь садись и начинай свою проповедь, мы слушаем.
Торговец понял, что придется выполнить прихоть хозяина дома, и сел за стол.
- Наконец-то, - сказал Бруно, - ну, выкладывай свои новости.
- Вам, конечно, известно, что арестованы судьи из селений Кальварузо, Спадафора, Баузо, Сапонара, Дивьето и Рометта?
- Слышал что-то в этом роде, - беззаботно проговорил Паскуале Бруно, выпив стакан марсалы, этой сицилийской мадеры.
- И вам известна причина их ареста?
- Догадываюсь. Очевидно, князь Карини, раздосадованный решением своей любовницы, которая уединилась в монастыре, нашел, что судьи недостаточно расторопны и слишком тянут с арестом некоего Паскуале Бруно, чья голова оценена в три тысячи дукатов, ведь так?
- Да, именно так.
- Как видите, я в курсе событий.
- И все же вы можете кое-чего не знать.
- Один Бог всемогущ, как говорит Али. Но продолжай, я готов сознаться в своем невежестве и не прочь услышать что-нибудь интересное.
- Так вот, все шесть судей, объединившись, внесли по двадцати пяти унций - иначе говоря, сто пятьдесят унций в общую кассу.
- Или тысячу восемьсот девяносто ливров, - подхватил Бруно с прежней беззаботностью. - Как видите, если я и не веду бухгалтерских записей, то вовсе не потому, что не умею считать… Ну, а что дальше?
- Затем они решили предложить эту сумму двоим-троим вашим приятелям из тех, с кем вы встречаетесь чаще всего, если те согласятся способствовать вашей поимке.
- Пусть предлагают. Я уверен, что на два льё кругом не найдется ни одного предателя.
- Ошибаетесь, - сказал мальтиец, - предатель нашелся.
- Вот как?! - воскликнул Бруно, нахмурившись и хватаясь за стилет. - Но как ты узнал об этом?
- Бог мой, самым простым и естественным образом. Я был вчера у князя Карини - он просил меня доставить турецкие ткани в его мессинский дворец, - когда вошел слуга и что-то сказал ему на ухо. "Хорошо, - громко ответил князь, - пусть войдет". И жестом приказал мне пройти в соседнюю комнату; я повиновался; князь, видимо, не подозревал, что я с вами знаком, и я услышал весь разговор. Речь шла о вас.
- И что же?
- Так вот, пришедший человек и оказался предателем; он обещал, что откроет двери вашей крепости, выдаст вас врагам, пока вы спокойно ужинаете, и сам приведет жандармов в вашу столовую.
- И тебе известно имя предателя? - спросил Бруно.
- Плачидо Мели, - ответил мальтиец.
- Кровь Христова! - вскричал Паскуале, скрипя зубами. - Он только что был здесь.
- И ушел?
- За минуту перед вашим приходом.
- Значит, он отправился за жандармами и солдатами, ведь если я не ошибаюсь, вы как раз ужинаете.
- Сам видишь.
- Все сходится. Если хотите бежать, нельзя терять ни минуты.
- Бежать? Мне?.. - воскликнул Бруно, смеясь. - Али!.. Али!..
Вошел Али.
- Запри ворота замка, мальчик! Выпусти во двор трех собак, а четвертую, Лионну, приведи сюда… Да приготовь боевые припасы.
Женщины испуганно закричали.
- Замолчите, мои богини! - продолжал Бруно, повелительно подняв руку. - Сейчас не время для песен! Тише, прошу вас!
Женщины умолкли.
- Составьте компанию этим дамам, командор, - сказал Бруно. - А мне надо сделать обход.
Паскуале взял карабин, надел патронташ и направился к двери, но, прежде чем выйти, остановился и прислушался.
- В чем дело? - спросил мальтиец.
- Слышите, как воют собаки. Враги близко, они отстали от вас на какие-нибудь пять минут. Молчать, зверюги! - продолжал Бруно, отворив окно и издав особый свист. - Ладно, ладно, я предупрежден.
Псы тихо заскулили и умолкли; женщины и мальтиец вздрогнули, в страхе ожидая самого худшего. В эту минуту вошел Али с Лионной, любимицей Паскуале; умная собака подбежала к хозяину, встала на задние лапы, положила передние лапы к нему на плечи, взглянула на него и тихонько завыла.
- Да, да, Лионна, - сказал Бруно, - ты замечательная псина.
Он приласкал и поцеловал ее между глаз, словно любовницу. Собака опять завыла, глухо и жалобно.
- Понимаю, Лионна, - продолжал Паскуале, - понимаю, дело не терпит. Идем, моя радость, идем!
И он вышел, оставив мальтийца и обеих женщин в столовой.
Паскуале спустился во двор, где беспокойно сновали собаки, показывая, однако, всем своим видом, что непосредственной опасности еще нет. Тогда он отпер калитку в сад и начал обследовать его. Вдруг Лионна остановилась, понюхала воздух и подбежала к ограде. Все ее тело напряглось словно для прыжка, она лязгнула зубами и, глухо ворча, оглянулась на хозяина, тут ли он. Паскуале Бруно стоял позади нее.
Он понял, что в этом направлении, всего в нескольких шагах от них, притаился враг, и, вспомнив, что окно комнаты, где был заперт Паоло Томмази, выходит как раз в эту сторону, быстро поднялся по лестнице вместе с Лионной; с налившимися кровью глазами, раскрыв пасть, собака пробежала по столовой, где обе девицы и мальтиец в ужасе ожидали конца этого приключения, и устремилась в соседнюю неосвещенную комнату, где окно было открыто. Лионна тут же легла на пол и по-змеиному поползла к окну, остановилась на расстоянии нескольких футов от него, а затем, прежде чем Паскуале успел удержать ее, она, как пантера, прыгнула с высоты двадцати футов в оконный проем.
Паскуале очутился у окна одновременно с собакой; он увидел, что она в несколько прыжков достигла уединенной оливы, затем услышал крик. Лионна, видимо, бросилась на человека, прятавшегося за этим деревом.
- На помощь! - крикнул чей-то голос, и Паскуале узнал голос Плачидо. - Ко мне, Паскуале! Ко мне!.. Отзови собаку, не то я распорю ей брюхо.
- Пиль, Лионна… пиль! Возьми его, возьми! Смерть предателю!..
Плачидо понял, что Бруно все известно; тогда он в свою очередь испустил вопль злобы и боли, и у человека с собакой началась борьба не на жизнь, а на смерть. Бруно смотрел на этот странный поединок, опершись на карабин. В течение десяти минут он видел при неверном свете луны, как боролись, падали, поднимались два столь тесно сплетенных тела, что невозможно было отличить человека от собаки; в течение десяти минут слышались неясные звуки, и трудно было отличить вой человека от воя собаки; наконец один из сражавшихся упал и уже больше не поднялся - это был человек.
Бруно свистнул Лионну, снова, не проронив ни слова, вошел в столовую, спустился по лестнице и отворил калитку своей любимой собаке; но в ту минуту, когда она вбежала в дом, окровавленная (столько ран было ей нанесено ножом и зубами противника), на дороге, поднимающейся к замку, блеснули при свете луны стволы карабинов. Бруно тотчас же забаррикадировал ворота и вернулся к перепуганным гостям. Мальтиец пил вино, девицы молились.
- Ну как? - спросил мальтиец.
- О чем вы, командор? - переспросил Бруно.
- Что с Плачидо?
- Его песенка спета, - ответил Бруно, - зато нам на голову свалился целый сонм дьяволов.
- Каких именно?
- Жандармов и солдат из Мессины, если не ошибаюсь.
- Что вы собираетесь делать?
- Перебить их как можно больше.
- А затем?
- Затем… подорвать крепость со всеми остальными и с собой в придачу.
Девицы снова закричали.
- Али, - продолжал Паскуале, - отведи этих барышень в подвал и дай им все, что они пожелают, за исключением свечей. Не то они, пожалуй, раньше времени взорвут здание.
Несчастные создания упали на колени.
- Хватит, довольно! - сказал Бруно, топнув ногой. - Прошу слушаться.
Он сказал это таким тоном, что девицы тут же вскочили и без единой жалобы последовали за Али.
- А теперь, командор, - заметил Бруно, когда они вышли, - потушите свечи и сядьте в угол, подальше от пуль. Музыканты прибыли, тарантелла начинается.